<<<     ΛΛΛ     >>>   

...то, что было у Васильева, а именно - поэзия, что и есть главное в
искусстве, а в пейзаже в особенности.
М. М. Антокольский

Федор Александрович Васильев (1850 - 1873) - ученик Крамского. Член
Общества поощрения художников. Заболел туберкулезом, и уже в 23 года
скончался. Автор проникновенных поэтичных пейзажей.

Ге был оптимист, он верил в человека, верил в добро, верил в действие
искусства на массы...
И. Е. Репин

Николай Николаевич Ге (1831 - 1894) - портретист, исторический
живописец, автор картин на евангельские темы, с помощью которых он решал
актуальные вопросы современности. Одно из самых знаменитых его полотен -
"Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе". Н. Н. Ге -
учредитель Товарищества передвижных художественных выставок..

Николай Ге знал, чему учиться, и умел выбирать учителей. "Учителя, -
говорил он, - были дорогие люди, они были светлые точки нашей жизни".
Художник любил и Герцена и Толстого, как он признавался, "безгранично". Два
их портрета - один, написанный в зрелой молодости, другой много позже -
память об учителях, размышление о совести, правде, творчестве.
На портрете Герцен вышел дорогим гостем, которого очень ждали. Словно
только-только вошел и, еще сохраняя инерцию движения, глянул остро, зорко -
мыслью. Наверное, так оно и было. Ге давно жаждал встречи с Герценом, чей
призыв - в истине и совести искать норму поведения, чтобы быть свободным, -
был ему близок и дорог. Художник зачитывался его книгами, находил в них
ответы на самые волнующие вопросы. Хотел даже ехать к писателю в Лондон. И
вдруг тот сам - в гостях у Ге... Вот каким запечатлен Герцен на портрете:
лицо озарено вдохновением, высокий лоб куполом возносится над изломами
подвижных бровей. Крепкое лицо крепкого человека.
По словам художника, лицо публициста и философа, чьи "идеи
электризовали", кто до конца сражался с самодержавием.
В 1867 году, когда писан портрет, Герцен сообщает Огареву о слухах,
"что "Колокол" приказал долго жить...", и заявляет: "Ничуть не расположен к
тому, чтобы своим самоубийством доставить удовольствие его величеству царю".
Лицо поэта. Вот что сказал о Герцене Достоевский: "Агитатор-поэт,
политический деятель - поэт, философ - в высшей степени поэт!" Создавая
портрет политика и остроумца, Ге также разглядел в нем поэта. Порывистый
Герцен смотрит искрометно.
Когда Ге восторженно бросился ему навстречу, заметил прежде всего
"живые умные глаза". Но, заглянув внутрь этих глаз, художник отшатнулся от
неожиданности: перед ним стоял "глубоко несчастный человек".
Лучший портрет Ге парадоксально соединяет радость жизни с грустью
раздумий. Герцен смотрит на вас, он здесь, но он и там, в недавних днях
тревог и разочарований. Он говорит нам и одновременно вопрошает себя.
Незадолго до встречи с художником писатель пережил личную духовную драму.
Герцен заново осмысливает свое место в революционном движении. Герцен -
человек, навсегда разлученный с Родиной. Возможно, у Ге возникло то же
ощущение, что и у Стасова, назвавшего писателя великим человеком с
отрезанными крыльями.
Герцену портрет понравился чрезвычайно: "Портрет идет Rembrandtish
(по-рембрандтовски)".
Имя писателя было запретным. Ге вез портрет в Петербург с
предосторожностями, пририсовав Герцену Анну на шею.
По другой версии - прикрыл картину бумагой, на которой кого-то
изобразил.
Герцен привел Ге к зрелости. Толстой в зрелости ему "все открыл". Они
часто встречались с Толстым. Ге жил у писателя в хамовническом доме, учил
живописи дочь Льва Николаевича.
Толстой и Ге находят друг в друге души откликающиеся. Разговор у них
"поднятый", дарящий Ге радость понимания: чтобы преодолеть муки сомнений,
надо "броситься в море и плыть". И Ге это делает. Он не страшится страдать и
поступать по совести. Мучительно поклоняясь искусству как выражению
"совершенства всего человечества", имеет мужество оставить кисть, когда
утверждается в мысли: воздействие искусства ничтожно, занятие искусством
суетно. Кладет соседям печи и занимается хлебопашеством. И все же
возвращается из печников и земледельцев к искусству, как к трудному подвигу
во имя людей. Помогает ему понять это Толстой.
...Толстой с усилием двигает пером, таким хрупким в его красивой
"моторной" (по Репину), но грубой руке. Окружает писателя слышная нам
тишина. Предгрозовая. Толстой как-то сердито сосредоточен, мысль,
затаившаяся в глубокой складке между бровями, проливается и вонзается в
бумагу кончиком пера. Свободен могучий лоб - вылеплен мощно и крепко, на все
времена. Свет озаряет лоб, и кажется, что напряженное лицо писателя излучает
свет: мысль освещает. Перед нами Толстой, уже создавший "Войну и мир" и
"Анну Каренину", начавший писать "Так что же нам делать", "Власть тьмы" и
"Народные рассказы", которые, кстати, иллюстрировал Ге. В том же 1884 году
писатель уже читает домашним отрывок из "Смерти Ивана Ильича".
...Толстой работает за столом в кабинете своего хамовнического дома.
Сидит устойчиво, а приходит ощущение некоего непостоянства, движения,
временности состояния. Словно шел-шел, жил, страдал и наконец смог сесть за
стол. Впечатление о страннике усиливается и внешними приметами: вьющиеся
волосы отбрасываются назад, Толстой как бы преодолевает порывы ветра -
волосы охватывают голову легким пламенем...
Скажи мне, кто твой друг... А может быть, вернее, скажи мне, кто твой
учитель?.. Два учителя. Солнечный луч падает на лица Герцена и Толстого.
Отмеченные светом правды, страдающие вместе с людьми, они сражались со злом
ради людей.

Мое знакомство с Н. Н. Ге произошло совсем случайно. Это было в начале
90-х годов, когда, окончательно поселившись в Москве, я стал знакомиться с
художниками. Как-то я зашел к Поленовым; за вечерним чаем, кроме всей семьи
их, застал незнакомого мне старика, очень живописного, с красивой головой; к
моей превеликой радости, он оказался Николаем Николаевичем Ге. Я никогда не
видывал его прежде, даже не знал, и был несколько удивлен, когда,
здороваясь, он заговорил со мной, как со старым знакомым; более того, как с
человеком близким, причем тут же во всеуслышание заявил, что смотрит на
меня, как на своего последователя, на ученика и преемника его художественных
взглядов и деятельности - что-то вроде этого. Хоть мне и крайне лестно было
услышать такое мнение из уст выдающегося маститого художника, прославленного
представителя русской живописи, однако разделить его я никак не мог;
непонятным для меня так и осталось, чем и почему я заслужил поощряющий и
вместе с тем странный отзыв. Несмотря на мое недоумение, он еще добавил: "Мы
с вами давно друзья. Вы мой продолжатель!.."
Н. Н. Ге рассказывал интересно и с большим темпераментом. В салонах
Петербурга тогда только и было разговору, что о нашумевшей и имевшей большой
успех исторической картине Н. Н. Ге "Петр и Алексей". Чувствовалось, что у
этого художника было большое, значительное прошлое. В его лице поражали
живые, умные и, несмотря на возраст, молодые, горящие глаза. А каким
оригинальным, большого ума человеком он был, каким образованным и
начитанным, не говоря уже о том, что он был одним из крупнейших, не
стареющих душой художников-передвижников!
Я так жалел потом, что не пришлось мне написать с него большого
портрета. Все же я рад, что увековечил Н. Н. Ге с его великим другом в моей
небольшой картине "Чтение рукописи". Он был толстовцем и был связан
искренней дружбой с Львом Николаевичем. Рукопись одного из своих чудесных
рассказов Лев Николаевич читал мне, но я решил изобразить на картине вместо
себя его лучшего друга и написал Н. Н. Ге слушающим чтение Толстого...
Но вернемся к вечеру у Поленовых. Как я уже сказал, Н. Н. Ге ошеломил
меня своим внезапным признанием в момент знакомства, что он видит во мне
своего последователя. Еще больше смутил он меня, когда стал хвалить виденные
им мои работы. В конце вечера сказал, что хотел бы узнать меня поближе,
увидеть мои вещи, еще незнакомые ему. Я с искренней радостью при- гласил его
к себе, и мы тут же условились о дне и часе его прихода.
Когда он пришел к нам, он очаровал всех у нас дома, до няни
включительно. По тому, как этот старик, глубокий философ и последователь
Толстого, смотрел мои картины, как он приглядывался, словно изучая, к
каждому эскизу, рисунку, к каждому цветному этюду, видно было, что это был
молодой душой, страстный, настоящий художник-живописец.

Товарищество независимо от того, что было создано его кистью и
карандашом, представляет уж одним своим сплочением и составом пример чего-то
совершенно у нас небывалого и на первый взгляд чего-то как будто
немыслимого. Это ассоциация людей, существующих на свои средства, не
ожидающих и никогда не требовавших ничьей посторонней помощи, существующих
сами по себе и никогда не сдававших в энергии, бодрости и горячности. Когда,
где можно указать у нас что-нибудь подобное? Заводились у нас, бывало, даже
еще в прошлом веке, товарищества масонов, оживленных целями моральными и
религиозными, - их либо скоро потом закрывали, либо они сами закрывались,
потому что переходили за черту возможного в русской государственной жизни
или превращались в пустейшие сборища для нелепой кукольной формалистики и
мистических мечтаний; заводились у нас общества нравственные и
благотворительные (как, например, общество посещения бедных), заводились
общества ученые (археологическое, географическое и множество других), но все
они скоро либо совсем исчезали, либо становились хилы и расслаблены - от
безмерного охлаждения членов, от наступления полного их равнодушия к
собственному делу. Товарищество передвижных выставок представляет какое-то
необычное, несравненное исключение. Одно оно на целую Россию никогда не
теряло из виду своей цели, одно оно всегда шло тем же крупным и могучим
шагом, каким начало. И это целых двадцать лет!
Но не надо забывать, что, кроме всех остальных товарищей, у этого
несравненного художественного общества был всегда еще один товарищ, который
много придавал ему силы, бодрости и надежды на жизнь. Это П. М. Третьяков,
московский собиратель. С чудною, небывалою еще у нас инициативою1 он создал
национальную галерею, куда радушно призывал все значительнейшие создания
русского художественного творчества, но куда впускал не всех сплошь и без
разбора, лишь бы художник славился в настоящую минуту, а его творения были в
моде и всеобщем ходу, как это происходит у большинства
собирателей-любителей: он к себе впускал новых лишь по действительному
убеждению и по искренней симпатии. Раньше галереи П. М. Третьякова уже
существовали у нас галереи Прянишникова и Солдатенкова. Но какая между ними
разница! У тех в галереях царствуют безразличие, всеядность, односторонние и
бедные вкусы, в. его галерее широкий исторический взгляд, обширные рамки и
горизонты, просветленный художественной мыслью и пониманием выбор. Во все
двадцать лет существования Товарищества П. М. Третьяков шел рядом с ним,
участвовал во всех его боях, счастьях и несчастьях и часто принимал на себя
такие же удары невежества и тупой злобы, как и само Товарищество.

...русская жизнь осуществила изумительный парадокс: к нам в двадцатый
век она привела художника, детство и юность которого прошли в XVI и XVII
веках русской истории.
Максимилиан Волошин

Василий Иванович Суриков (1848 - 1916) - автор исторических полотен и
портретов. Родом из Сибири. Учился в Академии художеств. Член Товарищества
передвижных художественных выставок. Его знаменитые картины: "Меншиков в
Березове", "Боярыня Морозова", "Покорение Сибири Ермаком", "Переход Суворова
через Альпы", "Степан Разин", "Взятие снежного городка"...

* * *

...В Москве он почувствовал, что старая Русь - настоящий его путь. С
1878 года Суриков твердо сел на Москве. С этого времени, если он не шатался
где-нибудь по Руси в поисках натуры, то проживал или здесь, или в
Красноярске.
В 1878 году задумана "Стрелецкая казнь". Еще работая в храме Спасителя,
Суриков часто заходил на Красную площадь, названную так по крови, на ней
пролитой...
Высшая красочная нота в "Стрельцах" дана белыми рубахами осужденных на
смерть и горящими свечами в их руках, а низшая представлена черной позорной
доской. Все остальное выдержано в гармонии серых и цвета запекшейся крови
тонах, прекрасно передающих гул народной толпы и мрачный силуэт Василия
Блаженного. Узкая цепь, соединяющая враждебные группы, как бы дрожит. В
беспокойной разорванности композиции - как бы рыдание. Мглистое осеннее утро
покрывает картину холодными тонами. В этой первой же своей картине Суриков
обнаружил свою стихию... Эти картины, написанные в течение 80-х годов, -
трилогия страдания: казнь стрельцов, ссылка Меншикова, пытка Морозовой.
Суриков писал Петра, "рассердившись". Ему снились казненные стрельцы и
распаляли воображение. "Во сне пахло кровью". Репин советовал ему заполнить
виселицы: "Повесь, повесь!" Но Суриков не послушался - "красота победила".
"Кто видел казнь - тот ее не нарисует".
В 1883 году задумана "Боярыня Морозова" в таком виде, как она выражена
в эскизе у Цветкова: боярыню везут по Никольской улице по направлению к
Красной площади, с виднеющимися вдали кремлевскими бойницами...
"Боярыня Морозова" - по тону, по цвету и свету и по цельности
композиции, безусловно, выше "Стрельцов" и всех следовавших за ними
произведений Сурикова. Все ее качества достигнуты гениальными по простоте
средствами. Ее основная тема - русские сани и ворона на снегу. Исходя из
отношений сизовато-черного крыла к розоватому снегу - вечной антитезы
черного с белым, - Суриков развил их в вибрирующей массе густого воздуха...
Суриков не судья истории - он ее поэт...
"Боярыня Морозова", которая каждым вершком своей живописи вызывает
удивление и соблазняет зрителя на тысячи комментариев, была встречена
обществом с восторгом, не остывающим до сего дня. В ней Суриков
действительно достиг вершины, за которой уже открывается широкая равнина
уверенного, мощного мастерства...
...Суриков написал "Взятие снежного городка" - предтечу "Покорения
Сибири". Ему припомнилась эта старинная масленичная игра, которую он видел в
раннем детстве в глухой деревне, возвращаясь с матерью из Минусинска. Почти
современное явление Суриков трактовал с таким проникновением в источник
игры, что от картины повеяло древней былью, когда богатыри перескакивали
леса и горы.
"Ермак" окончательно восстановил энергию Сурикова... Колорит,
выдержанный в желтоватых и сероватых тонах с красной фигурой впереди, и
воздух, густой и тяжелый, по контрасту со светлыми пятнами выстрелов,
отвечает поэтическому образу кунгур-ского летописца: "Было темно от летящих
стрел".
В 1895 году... задуман "Суворов"... В 1897 году он ездил в Швейцарию,
прошел весь знаменитый суворовский путь в суворовских гетрах и даже
скатывался в снежные ущелья, повторяя подвиги суворовских солдат...
Девяностые годы можно назвать героическим периодом Сурикова: Взятие
городка, Покорение Сибири, Переход через Альпы. В них остроумно разрешены
задачи движения, напора, падения - необходимых элементов героических
действий. В XX век Суриков вступил усмиренным и даже как бы разочарованным.
Хотя по-прежнему его занимают... Разин, Пугачев, Павел I, красноярский бунт,
но все это рисуется в каком-то унижении. Пугачев в клетке, красноярская
смута подавлена, смерть Павла - зловеще-темная, а Стенька в
бездеятельности...
Мощная фигура Сурикова издавна служила источником многочисленных
легенд. Своеобразный и нетерпеливый, но простой и прямой по характеру, он не
выносил лжи и ханжества в искусстве. Он не любил досужих советчиков и
держался всегда особняком в своей закрытой мастерской, резко проводя свою
твердую линию. Во время буйного расцвета Сурикова Репин и Куинджи считали
его своим товарищем по свержению академических традиций. Новая школа
искателей национальной красоты от него же ведет свою родословную...

Каждому из нас от малых лет имя Репина было драгоценно. Каждая
подробность его творчества любовно обсуждалась и запоминалась... Не было
дома, где бы не было воспроизведений картин Ильи Ефимовича. Это были
случайные гости, но народная гордость хранила бережно эти вехи жизни народа
русского. "Бурлаки", "Не ждали", "Крестный ход", "Грозный", "Царевна Софья",
"Запорожцы" - целый ряд творений, и каждое из них переворачивает страницу
истории русского искусства. И сама творческая жизнь мастера, его умение
трудиться не покладая рук, его уход в "Пенаты", его вегетарианство, его
писания - все это необычное и крупное дает яркий облик великого художника.
Толстой говорил: "Не могу молчать". Так же как и Репин не мог молчать и
брался за перо, чтобы сказать на общую пользу. Портреты Репина составляли
целую историческую галерею.
Жаль, что в Париже остался превосходный карандашный портрет молодого
Серова. Надеюсь, он сохранился, а хотелось бы иметь его здесь, в Гималаях.
Много встреч было с Ильей Ефимовичем. Первая была в его мастерской у
Калинкина моста. Повез показать ему эскизы и этюды. Ласковый мастер сказал
многое доброе. В академии шептали: "Сам Репин здесь". И вот в этом "сам"
звучало высшее уважение.
Репиным была отображена атмосфера дома Толстого, и тоже сам великий
глубоко говорил о Репине, когда Стасов и Римский-Корсаков свезли меня после
моего "Гонца". Толстой спрашивал: "А Репин одобрил?" Хотел Илья Ефимович,
чтобы я был в его мастерской, а Матэ передал мне об этом.
Не только в академии, но и в Обществе поощрения художеств мы постоянно
встречались. И опять пробегал шепот: "Сегодня доставили репинскую картину!"
И бежали смотреть. Все чуяли нечто значительное. Когда-то на улицах Питера
можно было встретить Пушкина и Гоголя, а теперь кивали друг другу: "Смотри,
вон проехал Репин!" Когда пронеслась весть, что рука дикого вандала изрезала
"Грозного", какое всеобщее негодование вспыхнуло! Конечно, всюду имеются
вандалы...
Как прекрасно, что трудовые народы Союза почтили память великого
творца! Почтили не только официально, но сердечно. Состав комитета
свидетельствует, как дружно сошлись лучшие художники и писатели, чтобы еще
раз поклониться нашему великому русскому мастеру. Говорили,, что "Пенаты"
разрушены немцами и финнами. Отвратительны такие злобные бессмысленные
разрушения. Но русский народ создаст новые, нерушимые "Пенаты".
В Гималаях сегодня мы побеседуем о Репине, помянем добром, скажем:
"Слава великому художнику! Слава великому народу, хранящему свое культурное
достояние!"

Искусство Серова подобно редкому драгоценному камню: чем больше
вглядываешься в него, тем глубже он затягивает вас в глубину своего
очарования.
Вот настоящий бриллиант. Сначала, может быть, вы не обратите внимания:
предмет скромный, особенно по размерам; но стоит вам однажды испытать
наслаждение от его чар - вы уже не забудете их. А эти подделки колоссальных
размеров, в великолепных оправах, после истинных драгоценностей покажутся
вам грубыми и жалкими...
...Только близкие, только товарищи-художники знают хорошо, что еще мог
сделать Серов. Ах, какое глубокое горе [Валентин Александрович Серов умер в
1911 году, в возрасте 46 лет]. Какая невознаградимая потеря для искусства! В
таком расцвете силы...
У меня хранится... этюд Серова с головы артиста Васильева второго
(когда В. А. писал портрет своего отца в моей мастерской, он, чтобы
поддержать себя реальной формой, написал этот этюд с Васильева в повороте и
освещении фигуры своего отца). В это время он уже был под влиянием
Чистякова, так как в Академии художеств главным образом слушался его. Эта
живопись резко отличается от той, которая следовала моим приемам.
Мой главный принцип в живописи: материя как таковая. Мне нет дела до
красок, мазков и виртуозности кисти, я всегда преследовал суть: тело как
тело. В голове Васильева главным образом бросаются в глаза ловкие мазки и
разные, но смешанные краски, долженствующие представлять "колорит"... Есть
разные любители живописи, и многие в этих артистичных до манерности мазках
души не чают... Каюсь, я никогда их не любил: они мне мешали видеть суть
предмета и наслаждаться гармонией общего. Они, по-моему, пестрят и
рекомендуют себя как трескучие фразы второстепенных лекторов. Какое
сравнение с головой, которую он написал с меня... Там высокий тон, там
скрипки Сарасате.
Главное сходство Серова с Рембрандтом было во вкусе и взгляде художника
на все живое: пластично, просто и широко в главных массах; главное же,
родственны они в характерности форм. У Серова лица, фигуры всегда типичны и
выразительны до красивости. Разница же с Рембрандтом была во многом:
Рембрандт более всего любил "гармонию общего", и до сих пор ни один художник
в мире не сравнялся с ним в этой музыке тональностей, в этом изяществе и
законченности целого. Серов же не вынашивал до конца подчинения общему в
картине и часто капризно, как неукротимый конь, дерзко до грубости выбивался
к свободе личного вкуса и из страха перед банальностью делал нарочито
неуклюжие, аляповатые мазки - широко и неожиданно резко, без всякой логики.
Он даже боялся быть виртуозом кисти, как несравненный Рембрандт, при всей
своей простоте; Серов возлюбил почему-то мужиковатость мазков...
Еще различие: Рембрандт обожал свет. С особым счастьем купался он в
прозрачных тенях своего воздуха. ...Серов никогда не задавался световыми
эффектами как таковыми... он разрешал только подвернувшуюся задачу солнца,
не придавая ей особого значения, и при своем могучем таланте живописца
справлялся с нею легко и просто.

...Вы с таким молодым, непосредственным чувством, с такой красочной
полнотой показали поэзию старого родного быта, неисчерпаемые тайны нашей
родины.
М. В. Нестеров

Василий Дмитриевич Поленов (1844 - 1327) - народный художник
республики, академик. Член Товарищества передвижных художественных выставок.
Преподавал в Училище живописи, ваяния и зодчества в Москве.

Работал Левитан упорно, хотя давалось ему все нелегко. Помню, он как
пейзажист пришел к нам в натурный класс и сел писать необязательный этюд
голого тела; в два-три дня он легко разрешил задачу, данную на месяц,
разрешил оригинально, жизненно и изящно.
Первая ученическая выставка показала еще более, что таится в красивом
юноше. Его хотя и не конченый, но полный тихой поэзии "Симонов монастырь"
был одной из лучших вещей выставки.
Следующие выставки одна за другой давали возможность радоваться за
Левитана. Не помню теперь, на которой из них он был приобретен П. М.
Третьяковым для галереи. И как ни странно, этот первый успех причинил юному
Левитану много огорчений. Но и это миновало, миновали постепенно и тяжелые
дни нужды. Картины его стали приобретаться, хотя и за бесценок,
любителями-москвичами. К этому периоду надо отнести всю так называемую
"Останкинскую" деятельность Левитана, когда он работал с колоссальной
энергией, изучая в природе главным образом детали. В то же время он страстно
увлекался охотой.
Помню, как сейчас, зимнюю морозную ночь в Москве; меблированные комнаты
"Англия" на Тверской, довольно большой, низкий, как бы приплюснутый номер в
три окна, с неизменной деревянной перегородкой. Тускло горит лампа, два-три
мольберта... От них тени по стенам. Тихо, немного жутко. За стеной изредка
стонет тяжко больной Левитан. Поздний вечерний час. Проведать больного зашли
товарищи, с ними и молодой, только что окончивший курс врач Антон Чехов. Что
было тогда с Левитаном - не помню, но он быстро стал поправляться.
К. этому же приблизительно времени относится и дебют Левитана на
Передвижной.
Несколько лет, проведенных на Волге в Плесе, дали целый ряд полных
удивительной лирической красоты картин, который послужил серьезной,
основательной, настоящей известности Левитана. В это время он успешно
работал над собой. Тонкий ум его, склонный к глубокому созерцанию, помогал
его таланту отыскивать истинные пути к изучению сложной северной природы. Ею
техника крепла. Поездка за границу дала большую уверенность в себе...
Вернувшись, он вместе с кружком своих товарищей решительно и
бесповоротно примкнул к новому движению в художестве, как то сделали за
несколько лет раньше художники предыдущей эпохи - Суриков, Виктор Васнецов,
Репин. Появление картин Левитана было истинной радостью для искренних
ценителей его дарования...
Но незаметно подкралась болезнь. И последние два-три года Левитан
работал под ясным сознанием неминуемой беды, и, как ни странно, столь
грозное сознание вызывало страстный, быть может, небывалый подъем энергии,
техники и чувства.
Он уходил от нас, оставляя в нашей памяти трогательный образ
удивительного художника-поэта. Мое последнее свидание с Левитаном было в
марте 1900 года, за несколько месяцев до его смерти. Как всегда, проездом
через Москву я зашел к нему. Он чувствовал себя бодрым.
Вечер провели мы с ним вдвоем в беседе о том, что и до сих пор волнует
художника. Была длинная весенняя ночь. Эта ночь соблазнила Левитана
проводить меня до дому. Мы пошли с ним тихо по бульварам...
Поздно простились мы, скрепив эту памятную ночь поцелуем, и поцелуй
этот был прощальным!..

...Мощный Куинджи был не только великим художником, но также был
великим Учителем жизни. Его частная жизнь была необычна, уединенна, и только
ближайшие его ученики знали глубины его души. Ровно в полдень он восходил на
крышу дома своего, и, как только гремела полуденная крепостная пушка, тысячи
птиц собирались вокруг него. Он кормил их из своих рук, этих бесчисленных
друзей своих: голубей и воробьев, ворон, галок, ласточек. Казалось, все
птицы столицы слетались к нему и покрывали его плечи, руки и голову. Он
говорил мне: "Подойди ближе, я скажу им, чтобы они не боялись тебя".
Незабываемо было зрелище этого седого и улыбающегося человека,
покрытого щебечущими пташками; оно останется среди самых дорогих
воспоминаний. Перед нами было одно из чудес природы; мы свидетельствовали,
как малые пташки сидели рядом с воронами и те не вредили меньшим собратьям.
Одна из обычных радостей Куинджи была помогать бедным так, чтобы они не
знали, откуда пришло благодеяние. Неповторяема была вся жизнь его. Простой
крымский пастушок, он сделался одним из самых прославленных художников
исключительно благодаря своему дарованию. И та самая улыбка, питавшая птиц,
сделала его и владельцем трех больших домов. Излишне говорить, что, конечно,
все свое богатство он завещал народу на художественные цели.
Так вспомнилось в записном листе "Любовь непобедимая". А в "Твердыне
пламенной" сказалось.
"Хоть в тюрьму посади, а все же художник художником станет", -
говаривал мой учитель Куинджи. Но зато он все же восклицал: "Если вас под
стеклянным колпаком держать нужно, то и пропадайте скорей: жизнь в
недотрогах не нуждается!" Он-то понимал значение жизненной битвы, борьбы
света с тьмою.
Пришел к Куинджи с этюдами служащий: художник похвалил его работы, но
пришедший стал жаловаться:
- Семья, служба мешают искусству.
- Сколько вы часов на службе? - спрашивает художник. - От десяти утра
до пяти вечера.
- А что вы делаете от четырех до десяти?
- То есть как от четырех?
- Именно от четырех утра?
- Но я сплю.
- Значит, вы проспите всю жизнь. Когда я служил ретушером в
фотографии, работа продолжалась от десяти до шести, но зато все утро от
четырех до девяти было в моем распоряжении. А чтобы стать художником,
довольно и четырех часов каждый день.
Так сказал маститый мастер Куинджи, который, начав от подпаска стада,
трудом и развитием таланта занял почетное место в искусстве России. Не
суровость, но знание жизни давало в нем ответы, полные сознания своей
ответственности, полные осознания труда и творчества...
Помню, как Общество поощрения художеств пригласило меня после окончания
Академии художеств помощником редактора журнала. Мои товарищи возмутились
возможности такого совмещения и прочили конец искусству. Но Куинджи твердо
указал принять назначение, говоря: "Занятый человек все успеет, зрячий все
увидит, а слепому все равно картин не писать".
Сорок лет прошло с тех пор, как ученики Куинджи разлетелись из
мастерской его в Академии художеств, но у каждого из нлс живет все та же
горячая любовь к Учителю жизни...

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Художник создает образы людей
Художники почти еще ничего
Так говорить можно только о большом художнике