<<<     ΛΛΛ     >>>   

История доказывает нам, что закон и обычай управляли интимной жизнью человека с самых ранних времен. Еще в античности существовали уже запреты на некоторые типы брака, которые во всяком случае оценивались отрицательно общественным мнением. (Вообще мезальянсы осуждались практически при любой социальной системе: или в официальных законах, или в общественном мнении, или в обоих формах.) Европейское, русское, азиатское средневековье с их авторитарностью достигли, кажется, максимальной регламентации частной жизни человека (например, инквизиция, русский «Домострой», заповеди Талмуда, Шариата и т.п.).

В XVIII в. в Европе и в России регламентация личных отношений на первый взгляд несколько смягчилась, и эта тенденция захватила далее XIX и XX вв. Но, по, сути такое смягчение нравов можно назвать лишь поверхностным. За супружескую измену перестали рубить головы, но отношение к адюльтеру продолжало оставаться резко отрицательным и сопровождалось общественным презрением, которое нередко вынуждало человека к самоубийству (например, в пьесе Островского «Гроза»). По-прежнему гражданский брак (без венчания в церкви) не признавался таковым, а считался грехом и блудом, по-прежнему крайне затруднен был развод. Практически во всех странах христианского мира для расторжения брака единственной возможной причиной была супружеская неверность, которую надо было еще и доказать. В Англии, например, факт измены мужа (именно мужа, в противном случае жена, даже если она была инициатором развода, оставалась без всяких средств к существованию и с неизгладимо отрицательной репутацией) должен был быть подтвержден минимум двумя свидете­лями. В России было еще хуже: чтобы добиться развода даже при установленном факте измены, необходимо было согласие высших церковных властей (что, естественно, требовало больших денег). Чтобы разорвать брак, люди должны были проявлять хитрость и изворотливость (см., в частности, роман Чернышевского «Что делать?» и пьесу Толстого «Живой труп»). Я уже не говорю о том, что во всех странах с авторитарным режимом и существенной ролью церкви в организации частной жизни многие формы внецерковной любви переставали быть интимным делом, поскольку требовали обязательного церковного покаяния. Тайна же исповеди — одно из жестких установлений церковного обихода — сохранялась далеко не всегда.

В XIX в. и особенно в XX в. достаточно последовательно (по крайней мере в таких странах, как Франция, Швейцария, Швеция др., в которых авторитарность явно уступила место демократии) проявляются тенденция либерализации любви и интимных отношений, освобождение их от «опеки» государства и церкви. В целом это процесс, безусловно положительный, хотя и в нем есть свои теневые стороны, о которых мы поговорим ниже. Сейчас же нас более интересуют соответствующие явления в СССР, поскольку это практически первая новая социальная система с довольно богатым опытом организации частной жизни и очень интересно посмотреть, как в ней решался вопрос об интимных отношениях и их взаимосвязи с государством.

Скажем прямо, проблема эта в целом решалась далеко не идеально, но в некоторых случаях более демократично и мягко, чем на Западе. Эта сфера жизни к моменту распада СССР находилась все еще в процессе эксперимента, а поэтому содержала в себе внутренние противоречия. Так, с одной стороны, был отменен церковный брак, но зато оформление брачных отношений через загс было обязательно, и фактическое сожительство без регистрации юридически браком не считалось. Однако — и это важно — подобные отношения хотя и не поощрялись, но и не наказывались, а общественное мнение в разных случаях складывалось по-разному. Еще одна примечательная особенность советского законодательства: брак в некоторых случаях по суду мог быть официально признан и без регистрации (при ведении общего хозяйства, проживания на одной жилплощади, доказанное наличие общих детей и т.п.).

Более серьезным нарушением являлась супружеская измена, и, хотя она юридически не наказывалась, вмешательство «общественности» здесь было, как правило, серьезным и достаточно деятельным. На измену мужа (жены) можно было пожаловаться по месту работы в партком, местком, начальству, чтобы его, как говорилось в те времена, «проработали», дали выговор за «аморалку» (аморальное поведение) и т.п. Вся эта ситуация очень точно описана в стихотворении А. Галича «Красный треугольник». Нередко от «проштрафившегося» требовали дать обещание «исправиться», то есть разорвать неофициальные интимные отношения и вернуться в семью. (Это было, пожалуй, наиболее уязвимое место в системе: человека фактически заставляли расстаться с любимым и жить с нелюбимым ради голого принципа нерушимости семейных отношений.).

Развод в принципе тоже не поощрялся общественностью, но тут все зависело от конкретного случая. Развод супругов, не имеющих детей и по обоюдному согласию, вообще никого не волновал, кроме самих супругов, их ближайших родственников и знакомых. В иных случаях развод требовал внимания общества или государства, причем его оценка в разных случаях могла быть различной: одно дело, если жена разводится с хроническим алкоголиком, и совсем другое — если ее цель состоит в приобретении имущественных ценностей.

Наши идеологические противники на Западе с особенным удовольствием издевались над подобным положением дел в СССР, и совершенно напрасно, так как регуляция брачных отношении и общественный контроль за ними осуществлялись и у них самих, хотя и в несколько иных формах. Относительно меньшую роль играло здесь государство (хотя есть и исключения), но зато куда более активно следила за интимными отношениями церковь. Роль общественного мнения примерно одинаковая и у нас, и у них. Но зато на Западе (особенно в США) существуют и иные регуляторы интимных отношений, которых у нас практически нет. До сих на американском Юге резко осуждается брак между белым мужчиной и черной женщиной, а чтобы белая девушка вышла замуж за негра — про такое я не читал даже у Фолкнера. Еще одна эффективная форма ограничения интимной свободы — частные сыскные агентства, которые хотя и не являются государственными органами, но все же находятся под опекой государства, которое регламентирует их деятельность в своих целях. Про сложности с разводом я говорил выше, так что, пожалуй, в этом смысле наше законодательство проще, свободнее и дешевле. Наконец, на Западе возможны такие формы ограничения свободы в личных отношениях, которые нам пока и не снились: обсуждение интимной жизни английской принцессы ведется настолько интенсивно, что собственно от интимности не остается и следа; американский президент за супружескую измену может быть подвергнут импичменту; вообще западные журналисты буквально лезут в постель к любой знаменитости и т.п. Так что от регуляции интимной жизни не свободно, по-видимому, любое общество.

Но тут возникает другой, гораздо более интересный вопрос: зачем в принципе обществу и государству (какими бы они ни были) держать под контролем частную, интимную жизнь человека? С полной определенностью на этот вопрос ответить, по-видимому , нельзя, но можно выдвинуть ряд гипотез. Во-первых, общественные структуры, тяготеющие к авторитарности (некоторые типы государств, католичество, ислам), естественно, стремятся подчинить себе как общество в целом, так и жизнь отдельного человека. Для любой диктатуры принципиально важно, чтобы буквально каждый человек был подчинен ей полностью и не имел права решать самому, что хорошо и что плохо, что надо любить, а что ненавидеть. Под эту жесткую запрограммированность и регламентацию как частный случай попадают и интимно-бытовые отношения. Диктатору неважно, в какой области проявится росток свободы, она ему ненавистна в принципе; он интуитивно чувствует (а иногда и рационально осознает), что если допустить, например, свободу половых отношений, то это принципиально опасно, потому что возникнет сама идея свободы, которая вполне способна завоевывать новые позиции — от чисто бытовых до религиозных, социально-политических и т.д.

В более демократических структурах регламентация интимно-бытовой жизни уже не имеет той важности, но любая правящая структура, конечно, не откажется ни от какой дополнительной возможности воздействовать на культуру как всего общества, так и отдельного человека.

Наконец, можно предположить, что внешнее ограничение интимной свободы со стороны общества и государства играет не отрицательную, а положительную роль, потому что ограничивает анархию и служит целям культурной и социальной стабилизации, ибо на чистую сознательность и хотя бы относительную моральную чистоту большей части общества пока рассчитывать не приходится. Для примера этой роли регуляции половых взаимоотношений приведем не самый очевидный, но достаточно убедительный пример: она, в частности, с большей или меньшей эффективностью препятствует распространению венерических заболеваний, что особенно очевидно в нашу эпоху, «эпоху СПИДа».

Таким образом, взаимоотношения культурных ценностей личности и общества и в этой области оказываются не такими однозначными, как это кажется на первый взгляд.

Во взаимоотношении полов в XIX и XX вв. просматриваются две связанные между собой проблемы: проблема эмансипации женщины и вопрос о так называемой «свободной любви». Первая предполагает полное уравнение женщин с мужчинами в сферах общественной и личной жизни. Как известно, в первобытную эпоху был широко распространен матриархат, поскольку именно женщина обеспечивала экономическую стабильность семьи и рода - именно от нее зависело ежедневное пропитание. Однако с развитием таких источников экономического благополучия, как охота и пахотное земледелие, функция обеспечения семьи переходит практически повсеместно (где раньше, где позже) к мужчине, который благодаря этому становится главой любого человеческого сообщества: наступает очень длительная эпоха патриархата. Происходит распределение функций, и женщине остаются, по выражению немцев, «три К»: киндер, кюхе, кирхе (дети, кухня и церковь). Мужчина обеспечивал женщине внешний комфорт и стабильность, женщина следила за тем, чтобы в доме был незыблемый бытовой порядок и эмоциональный комфорт. Такое положение дел представлялось (и теперь часто представляется) вполне разумным и, так сказать, взаимовыгодным, хотя в Х I Х-ХХ вв. женщина все полнее втягивается в сферу общественного производства, а мужчина больше времени и сил отдает дому, семье. Однако, повторю, что до определенной степени исторического развития такое положение в принципе устраивало и женщину и мужчину.

Дело существенно меняется в XVIII в., с развитием капиталистического производства и буржуазных общественных отношений, между прочим еще и потому, что мужчине становится все труднее обеспечивать семью в одиночку, женщина волей-неволей выходит из сферы «трех К» и включается в экономическую общественную жизнь. В 1798 г. М. Валстонкрафт публикует одну из первых книг, ставящих проблемы женской эмансипации: «Защита женских прав», и с этих пор борьба женщин за равенство с мужчинами не прекращается до нынешнего времени, достигая максимальной остроты во второй половине XIX — начале XX в. Однако здесь важно отметить два обстоятельства, существенные для понимания именно культурологического смысла борьбы женщин за эмансипацию .

Во-первых, феминизм в XIX в. и отчасти в XX в. был присущ далеко не всем сословиям и общественным группам. В XIX в., мы можем смело сказать, он развивался лишь в среде разночинско-демократической интеллигенции, отчасти — в среде мелкой буржуазии, а потом — пролетариата. Что касается, например, России второй половины XIX в., то ни в дворянстве, ни в крестьянстве мы не увидим даже намека на это движение, что легко объяснимо. Женщина, принадлежащая к дворянству и крупной буржуазии, в идее эмансипации не нуждалась: она была максимально обеспечена, не стремилась ни к какой работе (а это — необходимое условие эмансипации), была, как правило, вполне довольна своим положением, имела прислугу и, таким образом, чувствовала себя вполне комфортно с культурологической точки зр­ения. Роскошь, которой окружал ее муж, делала бессмысленной борьбу за социальные права. Даже завести любовника не было для нее проблемой. Она пользовалась свободой в необходимой ей степени, а борьба за права женщин вообще была для нее чуждой и малоинтересной.

Естественно, следует оговорить то обстоятельство, что я нарисовал здесь «портрет» типичной богатой семьи, а на самом деле каждая семья отличалась своими нюансами, зависящими от таких в общем-то случайных обстоятельств, как относительное превосходство воли каждого из супругов, эмоциональная чуткость, ситуации неразделенной любви и т.п., но в целом эти случайности дела не меняли и собственно на «женский вопрос» не влияли.

На другом полюсе общества — в среде крестьянства — «женский вопрос» также практически не возникал. Взаимоотношения мужчины и женщины регулировались здесь естественным разделением труда. Как правило, мужчина выполнял здесь такую работу, которая была необходима для выживания семьи, но по своей тяжести практически недоступна для женщины: пахота, сев, косьба, заготовка дров, плотницкая работа и т.п. Без такого «хозяина» в доме жизнь женщины неизбежно обращалась в каторгу. С другой стороны, мужчина тоже не мог обойтись без «хозяйки»: она обеспечивала порядок в доме, воспитывала до определенного времени детей, готовила еду, ухаживала за скотиной и т.п. Разумность крестьянского уклада не давала никакой почвы для возникновения феминистских тенденций (в России они появятся только после революции, особенно в период коллективизации, т.е. фактического упразднения векового социального уклада).

Второе обстоятельство еще важнее для понимания культуроло­гического смысла движения женской эмансипации. До определен­ного момента женщины боролись за равенство с мужчинами в экономической, политической сферах, в области образования и т.п., что относится к культурологии лишь косвенно, поскольку не образует новой ценностной системы. Собственно культуроло­гическая проблематика начинается не там, где женщины стре­мятся к равной с мужчинами оплате за равный труд, и не там, где они требуют политического равноправия. Культурологический смысл проблема эмансипации приобретает тогда, когда женщи­ны задают вопрос: «А чем мы хуже мужчин?» — и любыми спосо­бами стараются доказать, что ничем не хуже, а может быть, даже и лучше. Именно здесь вызревает собственно культурологическая ценность — женское самосознание, женская свобода во всех об­ластях жизни, равноправие ценностей, без которого эмансипиро­ванная женщина чувствует себя эмоционально-психологически дискомфортно.

Вообще-то природа или Бог создали женщин и мужчин просто различными, приспособленными к выполнению разных функций, и социальный аспект здесь мало на что влияет. Однако, не пони­мая этого, феминистки (и, между прочим, феминисты, ибо на защиту женских прав вставали многие мужчины — Бебель, Чер­нышевский, Ленин и др.) считали себя обделенными и угнетен­ными. Ошибочность этого представления в большинстве случаев выявлялась именно тогда, когда женщинам удавалось сравняться в правах с мужчинами — тогда неожиданно оказывалось, что не­сти ту же нагрузку, что несут мужчины, женщинам и неинтерес­но, и не полезно, и просто не под силу. Многие женщины и сей­час явно или скрыто жалеют о том, что добились эмансипации и утвердили ее как принцип социального взаимоотношения полов.

Возвращаясь к временам борьбы за женское равноправие, надо заметить, что ее культурологический смысл наиболее четко вы­являлся в символических действиях и требованиях. В большинстве случаев женщине не так важен был результат реальный (напри­мер, иметь возможность выбирать президента, правительство, активно участвовать в деятельности той или иной партии и т.п.), сколько символический — иметь право все это делать. Именно поэтому для полового самоутверждения женщины довольно часто перенимали чисто мужские привычки: начинали курить, вольно разговаривать, дерзить старшим, ниспровергать авторитеты, про­поведовать в той или иной мере прогрессивные общественные идеи и т.п. Карикатурную, но очень точную с психологической точки зрения такую эмансипированную нигилистку нарисовал Тургенев в образе Кукшиной в «Отцах и детях».

Я не хочу этим сказать, что все феминистическое движение носило чисто символический характер: многие женщины вполне серьезно стремились к совершенно реальным изменениям в социо-культурном укладе жизни, — но все-таки символический элемент имел и до сих пор имеет очень важный смысл в идее женской эмансипации. Так, например, когда английские суфражистки (т.е. крайние феминистки) стали носить брюки вместо юбки — это в движении за женскую эмансипацию был факт не меньшей культурологической значимости, чем, например, приобщение жен­щины к высшему образованию.

К концу нашего века в большинстве европейских стран, в США, России и (в гораздо меньшей мере) в некоторых странах «третьего мира» женщины добились полного равноправия, и это стало бесспорной культурологической ценностью, даже несмотря на то, что от многих последствий женской эмансипации женщины не выиграли ничего и даже наоборот: сильно осложнили себе жизнь, взяв на себя чисто мужские обязанности. За ними сохранились функции ведения домашнего хозяйства, воспитания детей; именно они по традиции и особенностям психологии и социологии обеспечивают домашний уют и сексуальный комфорт, но к этому добавилась еще необходимость работать и зарабатывать (в очень многих семьях без заработка женщины достаток просто немыслим ). Функции же мужчины в браке практически не изменились: если он не обеспечивает в основном материальные потребности семьи , то максимум, в чем он облегчает жизнь женщины, это мытье посуды, походы за продуктами, да помощь в уборке квартиры. (Сказанное относится, конечно, к условиям городской жизни; в жизни сельской действуют пока еще несколько иные регуляторы взаимоотношений мужчины и женщины.)

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Каковы ее свойства компания это определенная
На чем основыва­ется закономерность бытия
Когда мы встречаемся с проявлениями этих антиценностей в подрост­ке
Культурабогословские тру­ды
Партии гораздо более широкие культурные объединения