<<<     ΛΛΛ     >>>   

Рассмотрим теперь еще один культурный феномен, являющийся составной частью образа жизни — еду и способ ее употребления. В философской литературе исследований об этом нет, социологи тоже дают здесь очень мало, и только художественная литература уделяет этой теме подобающее место. Между тем феномен еды — очень важная часть культурно-бытового уклада.

Основное и исходное значение еды — биологическое: она поддеривает жизнь человека. Но на основе этого значения очень рано, практически с момента возникновения человеческой культуры, формируется собственно культурологический ее смысл. (В этом, между прочим, одно из важных отличий человека от животного.). Поскольку еда является своего рода первоосновой человеческого существования, она в любой культуре обретает мистическое, символическое или метафорическое значение. На самых ранних стадиях развития культуры процесс потребления пищи значил для человека не только утоление голода, но и приобщение к бытию: так, сила съеденного животного как бы переходила к съевшему его человеку; злаки и плоды давали символическое приобщение к плодородным силам земли и т.п. Жертвоприношения в древних религиях также совершались предметами пищи — трудно представить, что в жертву богам приносились бы камни или даже золото (история с перстнем Поликрата — явное исключение из общей практики). Эта традиция перешла и в современные религии: так, в христианстве таинство причастия совершается хлебом и вином. Вообще вино, хлеб и соль представляют собой универсальные культурные символы: в дополнение к сказанному добавим, что во всех восточных культурных системах люди, между которыми во время трапезы стояла соль, становятся друзьями или даже братьями; напомним и о славянском обычае подносить гостям хлеб-соль , и о французской сказке «Хлеб, вино и соль», в которой именно соли отдавалось предпочтение, и о многих приметах и поверьях, связанных с этими продуктами питания: выбрасывать хлеб — грех, просыпать соль — к ссоре, вылить рюмку вина в угол на новоселье — задобрить домового и т.п.

Возможно, кому-то покажется, что все сказанное до сих пор о еде относится к стародавним временам и к сегодняшней культуре не имеет отношения. В опровержение такого мнения приведем лишь один пример: в поэме А.Т. Твардовского «Василий Теркин», исполненной русской народности в полной мере, повествование начинается с обозначения культурно-ценностных ориентиров, и здесь вода и еда на равных соседствуют с такими этическими категориями, как правда и чувство юмора, — все вместе они составляют первооснову бытия русского человека на войне, да, пожалуй, и не только на войне, но и вообще в жизни.

Еда и процесс ее потребления тесно связаны с другими сторонами культурно-бытового уклада. Так, неспешное русское или грузинское застолье воплощает в себе определенный темп жизни, резко отличающийся, скажем, от американского, пример которого мы приводили выше. Американская еда наспех, без внимания к вкусу продукта сигнализирует, в частности, о том, что это молодая культура, не имеющая достаточно глубоких исторических корней. Рискну даже предположить, что если американцы не переменят свой стереотип поглощения пищи, им этих корней никогда и не обрести. А если другие нации в значительной степени перейдут на хот-доги, гамбургеры и кока-колу в пластмассовых стаканчиках, они очень рискуют потерять национальную культурную самобытность. Ведь что стоит за кулинарными традициями французов или традициями русского застолья? Не только «наслаждение вкусом», хотя и это важно. Главное — в нем проявляются глубинные черты национального характера. Это прежде всего форма человеческого общения, разговор друзей. Далее, это приобщение к традиции, то есть то, что позволяет человеку не теоретически, а практически считать себя русским, французом, китайцем и т.д. Пушкин, описывая русский патриархальный быт Лариных, не случайно начинает с упоминания о том, что «у них на масленице жирной водились русские блины». На этом примере ясно видно и еще одно культурологическое значение еды: она часто связана с определенными праздниками, а следовательно, становится частью ритуала, а регулярное соблюдение ритуала дает человеку чувство устойчивости и наоборот. Так, по-русски «хорошо помянуть» покойника означает, в частности, что на столе будет кутья, блины, водка (непременно белая). Вообще говоря, отсутствие привычной пищи способно вызвать сильный эмоциональный дискомфорт, поэтому не случайно, например, спортсмены, отправляющиеся на соревнования за рубеж (скажем, олимпийские игры или на шахматный матч), часто берут с собой не только привычный набор продуктов, но и своего повара. (Так, чемпион мира по шахматам Анатолий Карпов, отправляясь на Филиппины на матч с Виктором Корчным, брал с собой черный хлеб в специальной упаковке.) Проблема привычной еды оказывается актуальной и для космонавтов, и для мореплавателей, и вообще для любого человека, на большее или меньшее время оторванного от родины. Все это ясно говорит о том, что феномен еды не сводится к простому утолению чувства голода, а имеет важный культурологический смысл. Об этом говорит и то обстоятельство, что один из номеров журнала «Курьер» (орган ЮНЕСКО, июнь 1987) был полностью посвящен проблеме еды и назывался «Хлеб насущный. Питание и культура». В предисловии к этому номеру главный редактор Э. Глиссан справедливо писал: «Пища не просто удовлетворяет одну из главных потребностей человека, она также является неотъемлемым элементом его культуры».

Мы рассмотрели здесь самые основные параметры, совокупность которых определяет культурно-бытовой уклад. Однако в понятие «образ жизни» входят и иные составляющие, которых мы не касались либо потому, что они носят зависимый и второстепенный характер (костюм, мода, интерьер, спорт, средства передвижения), либо потому, что эти категории подлежат больше ведению социологии, чем культурологии (материальный достаток, система морали и т.п.). Читателю, который хочет представить себе конкретный анализ культурно-бытового уклада, можно порекомендовать классические работы Ю.М. Лотмана «Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий» (Л., 1980) и «Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства» (СПб., 1994). Мы же в заключение еще раз напомним, что образ жизни является практической реализацией той или иной системы цен­ностей, поэтому без него анализ любой культуры будет, разумеется, недостаточным.

Взаимоотношения полов в человеческом обществе — одна из важнейших основ культуры, во многом определяющая и ее ценностную систему, и такие фундаментальные свойства, как стабильность или нестабильность, и формы организации человеческого общежития (прежде всего тип и характер семьи), и многое другое. Сами же эти отношения носят диалектически двойственную природу, сочетая в себе чисто физиологический и социокультурный аспекты. Физиология половых отношений обеспечивает развитие рода. Даже у высших млекопитающих эта функция остается важнейшей, хотя здесь уже начинает сказываться (правда, в самой малой мере) избирательность половых контактов, что лишь отчасти обусловлено инстинктом продолжения рода: так, в большинстве случаев самка вступает в отношения с тем самцом, который победил соперника и, следовательно, сильнее и может дать более сильное потомство. Но — и это очень интересно - одной этой причиной избирательность животных объясняется не всегда и не в полной мере: у некоторых высших животных наблюдается что-то вроде человеческой семьи: прайд у львов, стадо (в сущности, большая семья) у некоторых приматов; возможно, у дельфинов и т.п. Такие структуры (назовем их «квазисоциальными») представляют, по-видимому, своего рода мостик между животными и человеком.

Собственно же человеческие формы организации половых контактов внешне очень похожи на физиологическую жизнь животных: первой, исходной формой является здесь промискуитет, то есть полная беспорядочность половых связей с отдельными и очень неустойчивыми, недолговечными проявлениями полигамии и, возможно, даже моногамии'. Промискуитет можно считать про­должением того же «мостика» от животного к человеку, о котором мы только что говорили.

' Интересующимся историей семейно-половых отношений можно порекомен­довать классическое исследование А. Бебеля «Женщина и социализм».

Для этого момента становления человеческой культуры весьма важно то, что здесь еще не возникает новых ценностей. Продолжение рода и физиологическое удовлетворение по-прежнему составляют основное содержание половых взаимоотношений.

Положение меняется уже в период возникновения полигамии, причем неважно, проходит она по патриархальному или матриархальному типу. Важно другое: в этом типе семьи возникают уже собственно человеческие ценности, собственно человеческие эмоции, пусть они еще и не составляют абсолютного большинства. Глава такого сообщества (которое не назовешь ни стадом, ни социумом, а лишь чем-то средним между ними) уже вкусил, как говориться, сладость власти, то есть ощущение того, что все от него зависят, его почитают, его слово — авторитет и т.п. Этот набор эмоций, разумеется, недоступен даже вожаку любого стада — тому достаточно уже того, что ему достаются лучшие куски, лучшие самки, лучшие шкуры и т.п. Все это эмоции, доставляющие физический комфорт, а следовательно, собственно к культуре не относящиеся.

С другой стороны, члены первобытного сообщества также обретают новые, чисто человеческие ценности и антиценности. К первым из них относится прежде всего ощущение физической защищенности: как правило, вождь и его окружение не порывают с большинством, а осуществляют функции его защиты от разного рода неприятностей и опасностей. Возникает чувство защищенности, стабильности существования — одно из наиболее сильных в культурологическом смысле. К этим же эмоциональным функциям относится и функция защиты ребенка — тоже очень важная для культуры эмоция. А от эмоций этого рода недалеко и до эмоции любви, которая на этом этапе еще не представляет из себя чувства, к которому придет культура высших стадий развития, но все же это собственно человеческое, культурологическое чувство. В любом случае следует отметить, что на этой стадии развития культуры возникает процесс обогащения собственно культурных, человеческих ценностей: в эмоционально-ценностном смысле идет очеловечение животного.

В то же время и по тем же причинам в первобытном обществе возникает и противоположный процесс: становление антиценности. В любом обществе, в том числе и в первобытном, могут и должны возникать «оппоненты» лидирующей в данной момент фигуре — вождю, шаману и т.п. Для них культурный лидер будет ощущаться как культурная антиценность, а это категория совсем другого порядка, нежели отношение первобытного человека к волку или пещерному медведю: первое вырабатывает собственно культурные антиценности, второе принадлежит сфере цивилизации.

Исторический опыт показывает, что ведущей тенденцией половых отношений является моногамия (об исключениях из этого принципа мы скажем несколько дальше). Возникает вопрос: а почему это так? Ответ на него бесполезно искать в сфере чистой физиологии и даже зоопсихологии. С этих точек зрения моногамная семья себя не оправдывает. Для продолжения рода и защиты детенышей (как правило, самки сами могут за себя постоять) нужно, чтоб самок было намного больше, чем самцов (возьмем условное соотношение 10:1). При недостатке самок популяция почти всегда обречена на вымирание, при недостатке самцов — вполне можно выжить и даже обладать известной стабильностью. Если рассмотреть под этим углом человеческие отношения, то, например, владелец гарема (если, конечно, он сам не страдает бесплодием) может быть вполне уверен, что его род не прекратится.

Итак, тенденцию к моногамии нельзя объяснить с точки зрения физиологии или инстинкта продолжения рода. Значит, остается только культурологическое объяснение. (Кстати, объяснить требование моногамии этическими, религиозными и т.п. императивами тоже невозможно, потому что сами они являются лишь производными от собственно культурных требований.) Сохраняя ценностный подход к культуре, естественно предположить, что моногамная семья порождает какие-то новые и важные для человека ценности, которые в иной форме половых отношений не могут возникнуть и не удерживаются, если и появляются в виде исключения. Во-первых, это, конечно, любовь — «тайна, которая велика есть» и объяснить которую мы здесь не беремся. Но есть в контакте двух лиц разного пола и другие ценности, не менее важные (а может быть, они и суть составляющие любви?), — полный контакт и взаимопонимание в интеллектуальной, эмоциональной, сексуальной жизни; потребность прежде всего не брать, а отдавать, взаимная забота, нежность, радость, надежность, уверенность... Практика показывает, что все эти ценности, резко поднимающие степень эмоционального комфорта, полнее всего реализуются в интимных отношениях при моногамии, а достижение душевного комфорта и есть цель и сущность культуры.

Разумеется, я нарисовал здесь лишь идеальный моногамный брак; на практике все гораздо сложнее. В частности, из всего сказанного выше легко понять, что новая ценность обыкновенно порождает и определенную антиценность, и моногамия здесь не исключение. В нашем случае такой антиценностью является дисгармония взаимоотношений между партнерами в моногамном браке, которая может вызываться различными причинами, но любом случае дает эмоциональный дискомфорт.

Начнем с самого простого — с ситуации неразделенной любви. Это чисто культурологическая проблема — в подавляющем большинстве случаев у животных такая ситуация отсутствует, потому что там действуют более примитивные регуляторы поведения в сходных ситуациях. Для человека же не все равно, с кем вступать в интимные отношения; объекты любовных устремлений здесь не являются взаимозаменяемыми. Неразделенная любовь в человеческих отношениях является настолько мощной антиценностью, что способна привести человека к самым крайним последствиям, от постоянного разлада с самим собой и отказа от личного счастья (Татьяна Ларина в «Евгении Онегине» Пушкина) до самоубийства («Страдания молодого Вертера» Гете). К тем же последствиям приводит и классический «любовный треугольник» (например, Чацкий — Софья — Молчалин в «Горе от ума» Грибоедова).

Тяжелые переживания для личности несет в себе и ситуация, когда у одного из них в полной мере сохраняется любовное чувство, а у другого оно утрачивается (проще сказать — разлюбил или разлюбила); на этой ситуации построен, например, конфликт в романе Л.Н. Толстого «Анна Каренина». Бывает и так, что сходятся люди, изначально противоположные друг другу, и без настоящей любви такой брак ничего, кроме эмоционального дискомфорта, принести, естественно, не может: так, в «Войне и мире» Толстого Пьер принял за любовь чисто чувственное влечение к Элен, и этот брак, конечно, распался, принеся Пьеру состояние тяжелого дискомфорта.

Важной антиценностью, возникающей в системе моногамного брака, является ревность, которая также может привести к тяжелым эмоциональным последствиям и даже к гибели; — классической является здесь ситуация Отелло и Дездемоны. При промискуитете ревность немыслима, при полигамии ей находится место лишь в узких пределах гарема и ее последствия в значительной степени смягчаются, а то и вовсе сводятся на нет отсутствием у женщин хоть какой-то свободы.

Между прочим, причины ревности (как биологические, так и культурологические) до сих пор остаются не совсем понятными, как и причины самой любви.

Здесь стоит заметить, что перечисленные антиценности возникают как бы «внутри» моногамного брака и не подрывают принципа моногамии. Вообще сами факты измены, разводов и т.п. только и возможны при общем моногамном принципе, только в нем и обретают смысл. Хотя женятся далеко не всегда по любви, но изменяют почти исключительно в результате любви новой, но тоже к единственному человеку. Например, толстовская Анна Каренина меняет моногамный брак с Карениным на моногамный же брак с Вронским и о других мужчинах вовсе не помышляет, как и сам Вронский до некоторого предела. В любом случае искать и находить своего Единственного — основная цель любовных исканий человека в новейшее время. Такова, впрочем, лишь общая тенденция — о других мы поговорим несколько позже.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Последний культурологический тип суицида это результат гипертрофированной иронии


Бу­дущее культурные ценности прошлого
человек вообще