<<<     ΛΛΛ     >>>   

Итак, конечно же - в этом можно согласиться с возражениями - история Богов
не возникла благодаря этим поэмам, как следствие их. Но если внимательнее
присмотреться, то и этого Геродот не утверждает. Он ведь не говорит, что
этих естественных и исторических различий между богами вообще не было
прежде,- он говорит только, что этих различий не знали (o u k h p i s t e a
t o ), он приписывает поэтам лишь то, что Боги были узнаны. Это не мешает
тому, чтобы по существу Боги наличествовали до этих двух поэтов - это даже
следует признать,- но только они наличествовали в темном сознании,
хаотически, как говорит и сам Гесиод - поначалу (p r w t i s t a ). Итак,
выявляется двоякий смысл "происхождения" - материальность и свернутость,
затем в развитии и различении. Оказывается, первоначально история Богов
наличествовала не в том виде, какой мы считаем поэтическим,- не высказанная
в слове история Богов могла быть поэтической в своих задатках, но не в
реальности, следовательно, она и не возникла поэтически. Темная мастерская,
место первого зарождения мифологии, лежит по ту сторону поэзии, самая
основа истории Богов заложена не поэзией. Вот ясный итог слов историка,
если обдумать их во взаимосвязи.

Однако если Геродот хочет сказать только то, что оба поэта высказали в
слове ту историю Богов, которая прежде оставалась невысказанной, здесь еще
не ясно, как он мыслил себе их особенное соотношение. Тут мы должны
привлечь внимание к одному моменту, заключенному в этом же месте E l l h s
i - Геродот говорит, что оба поэта создали теогонию эллинам, и это слово не
напрасно стоит в тексте. Ибо Геродоту во всем этом месте важно одно -
подчеркнуть то, в чем убедили его разыскания, на которые он ссылается. А
эти разыскания научили его лишь тому, что история Богов как таковая нова,
именно что она исключительно эллинская, т. е. возникла лишь вместе с
эллинами как таковыми. У Геродота эллинам предшествуют пеласги, и эти
пеласги вследствие какого-то кризиса - какого, теперь уже не сказать -
превратились у него в эллинов. О пеласгах же он в ином месте (находящемся в
тесной связи с нашим) сообщает, что они приносили жертвы Богам, однако не
различая их именами и эпонимами. Итак, вот перед нами время немоты,
свернутой истории Богов. Давайте перенесемся мысленно в это состояние,
когда сознание еще хаотически бьется с представлениями о Богах, не
отставляя их от себя, не опредмечивая их, не умея расчленить и различить
их,- пока сознание еще не достигло свободного отношения к ним. В таком
состоянии стесненности поэзия и вообще не была возможна,- итак, два
древнейших поэта совершенно независимо от содержания их поэм уже как поэты
означали бы окончание того несвободного состояния - конец присущего
пеласгам сознания. Освобождение, которое досталось в удел сознанию
благодаря тому, что представления о Богах были различены,- оно-то и дало
эллинам поэтов, и наоборот - лишь эпоха, давшая поэтов, принесла с собой
вполне развернутую историю Богов. Поэзия не предшествовала истории Богов,
по крайней мере реальная поэзия, и поэзия не произвела, собственно,
высказанную в слове историю Богов, одно не предшествовало другому, но и то
и другое вместе было общим и единовременным скончанием прежнего состояния -
состояния свернутости и немоты.

Теперь мы уже значительно приблизились к тому, что задумал сказать наш
историк; он говорит - Гесиод и Гомер создали теогонию эллинам, а мы бы
сказали - создала ее эпоха этих двух поэтов. Геродот может выразиться так,
как он выразился, потому что Гомер - это не индивид в отличие от позднейших
поэтов, от Алкея, Тиртея и других, он означает целую эпоху, принцип целой
эпохи. Геродота надо в этом месте о поэтах разуметь не иначе, как самого же
Гесиода, когда он в тех же самых словах рассказывает о Зевсе, что, когда по
окончании битвы с титанами Боги вызвали его принять господство над миром,
Зевс разделил между бессмертными почести и обязанности. Зевс воцарился, и с
этого момента наличествует собственно эллинская история Богов,- это тот
самый поворотный пункт, начало собственной эллинской жизни, которое поэт
отмечает мифологически, посредством имени Зевса, и которое историк отмечает
исторически, посредством имен двух поэтов.

Однако сделаем еще один шаг вперед и спросим: разве кто-либо читавший
Гомера со смыслом не видел у него даже и то, как возникают Боги? Впрочем, и
у него Боги выходят наружу из какого-то непостижимого для него самого
прошлого, но по крайней мере чувствуешь, что они выходят. В гомеровской
поэзии все ослепительно ново, исторический мир Богов предстает здесь в
своей первозданной, юношеской свежести. Религиозная сторона Богов - это
извечное, что, однако, лишь проглядывает сквозь темноту фона, а
историчность и вольная подвижность Богов - это новое, только возникающее.
Кризис, вследствие которого мир Богов разворачивается в историю Богов,
совершается не помимо поэтов, но в поэтах самих, он, кризис, создает эти
поэмы, и потому Геродот вправе сказать: оба поэта, по его категорическому и
вполне обоснованному мнению самые ранние у греков, создали теогонию
эллинам. Не личность поэтов, как вынужден выразиться Геродот, но
приходящийся на их время кризис мифологического сознания творит историю
Богов. И оба этих поэта творят теогонию еще и в ином смысле - не в том, в
каком говорится, что две ласточки не делают весны, потому что весна
наступит и так; нет, история Богов творится лишь в самих поэтах - в них она
становится, в них она разворачивается, в них впервые наличествует и
высказывается в слове.

Так мы, выходит, и оправдали нашего историка, острый ум которого, что
касается существа дела, проявляется в отношениях самой седой старины, в
самых глубокомысленных изысканиях,- мы оправдали его во всем, включая
словесное выражение. Для него возникновение теогонии было еще слишком
близким по времени событием, чтобы он мог притязать на исторически
обоснованное суждение о нем. И мы можем ссылаться на его мнение как
таковое, приводя его суждение в доказательство того, что поэзия могла
послужить естественным концом мифологии и была необходимым,
непосредственным ее порождением, но как реальная поэзия (а какой толк
говорить о поэзии in potentia?) не могла быть производящим основанием, не
могла быть источником представлений о Богах.

Так это выступает в самом закономерном развитии, в развитии народа по
преимуществу поэтического - эллинского.

Если же, чтобы охватить все, что еще можно исторически распознать в этих
отношениях, мы отправимся еще дальше назад, то тут прежде всего появятся
индийцы. Правда, если бы все, что приходит в голову одному или нескольким,
тотчас становилось догмой, то мы вот только что произнесли немалую
историческую ересь - мы непосредственно подсоединили индийцев к грекам. Но
ведь на деле индийцы - единственный народ, у которого есть общее с греками,
а именно тоже свободное, развитое во всех своих формах и точно так же
вышедшее из мифологии поэтическое искусство. Не говоря обо всем остальном,
одна эта богато развитая поэзия указала бы индийцам такое место. Однако к
этому прибавляется и нечто иное, что само по себе имело бы не меньшее
значение,- это язык, который не только относится к той же формации, что и
греческий, но и ближе всего к нему по своему грамматическому развитию. Надо
быть человеком совершенно бесчувственным к закономерностям любого развития,
особенно исторических явлений, чтобы при этих обстоятельствах
придерживаться мнения, которое возвышает индийцев, провозглашая их
изначальным народом и выводя его далеко за рамки истории всех остальных
народов, хотя при первом своем появлении такое мнение вполне объяснимо и
извинительно. Потому что изучать впервые язык, на котором написаны самые
выдающиеся памятники индийской литературы,- это требовало и большого
лингвистического дарования, и значительных усилий, да и можно ли отказать в
признании ученым мужам, кто, отчасти будучи уже в летах, когда изучение
языков идет не так-то гладко, не только овладел санскритом (правда, с
дальней дистанции), но и облегчил и выровнял своим последователям тернистый
путь его освоения? Однако справедливо ждать от великих усилий и серьезного
результата, так что если предтечи почитали великой наградой уже само
освоение и завоевание санскрита, то последователям и ученикам, которые
сразу же появляются, когда речь заходит о расширении человеческих знаний,
пришлось искать иных способов вознаградить себя за труды, будь то даже
легкомысленные преувеличения и такие гипотезы, которые опрокидывали прежде
принятую последовательность народов и все переворачивали вверх дном. И на
деле такое возвышение индийцев не следует оценивать существенно иначе,
нежели геологическую гипотезу о возвышении материков, о которой Гёте
говорит, что она исходит из такого взгляда на вещи, "где уже не остается
ничего твердого и правильного и где речь может идти лишь о случайных и
бессвязных событиях",- суждение, к которому можно присоединиться, если
иметь в виду современное состояние названной теории, отнюдь не недооценивая
важность фактов, на которые эта теория ссылается, и отнюдь не находя более
вероятными прежние гипотезы, тем более не желая отстаивать их.

Пусть не удивляет вас то, что я с самого начала своих разысканий столь
решительно высказываюсь против подобного произвола,- ведь если поступать
так, как поступают с индийским языком, то лучше уж мне сразу прервать едва
начатое исследование, потому что тогда нечего думать о внутреннем развитии,
о развитии самого существа дела,- тогда все можно привести лишь в
поверхностную и случайную взаимосвязь. Тогда самое новое, наиболее
удаленное от истока, можно прилагать в качестве масштаба к самому первому и
изначальному и самое позднее приводить в качестве примера и доказательства
своего самого поверхностного и неосновательного взгляда на самое древнее.
Индийский материал назойливо, надоедливо примешивают теперь ко всему, даже,
например, к исследованию Книги Бытия,- настоящие знатоки индийского,
конечно, никогда не согласятся с этим,- и всему прикрытием обязана служить
мифология, потому что под флагом ее самые далекие вещи, самые отдаленные
ступени, противоположные концы рассматриваются как совершенно тождественные
друг другу. Однако в самой мифологии существуют огромные различия, и мы не
можем согласиться ни с тем, чтобы отдельные, вполне отличные друг от друга
по именам и рангу Боги сопоставлялись друг с другом как придется и различия
их снимались, ни с тем, чтобы внутренняя, благодаря этому закономерная
последовательность великих моментов мифологического развития стиралась и
полностью уничтожалась: с последним тем менее способны мы согласиться, что,
будь только нечто подобное дозволено, пришлось бы прекратить любое научное
исследование более глубокой древности, для какого мифология - единственная
надежная путеводная нить.

Если бы мифология вообще была поэтическим вымыслом, то таковым была бы и
индийская мифология. Однако индийская поэзия, в какой мере известна она нам
теперь, снискала всеобщее признание, и, как явление новое, ее нередко
ставили даже слишком высоко. Напротив, в индийских Богах не найти
какой-либо особой поэтичности. Гёте, как известно, отзывался об их
безобразной форме в достаточно крепких выражениях, но не несправедливо,
если даже в словах его и заметен привкус негодования, в котором отчасти
повинны резко выраженный, присущий индийским богам характер реального и
доктрины и вполне ощутимая невозможность применять к ним те чисто идеальные
объяснения, какими можно довольствоваться, когда говоришь о греках. Ибо без
объяснения индийских Богов никак нельзя оставить, простым суждением вкуса
их тоже не устранишь,- отвратительны они или нет, они все равно существуют,
а коль скоро так, их надо объяснить. Невозможно, как представляется, и иное
- индийских Богов объяснять так, а греческих иначе. Если же делать какой-то
вывод из сопоставления тех и других, то он, должно быть, будет таким -
собственно религиозное содержание мифологических представлений
преодолевалось лишь постепенно и было совершенно преодолено лишь самым
последним решением.

Кризис дал эллинам Богов, но этот же кризис, очевидно, поставил их в
свободное отношение к Богам,- напротив, индиец остался в более глубокой и
проникновенной зависимости от своих Богов. Бесформенные эпические и
искусные драматические поэмы Индии отличаются гораздо более догматическим
характером, нежели любое греческое создание такого типа. Поэтическая
просветленность греческих Богов в сравнении с индийскими - не что-то вообще
изначальное, но лишь плод более глубокого, даже вообще полного, преодоления
той силы, которая продолжает властвовать над индийской поэзией. Не будь
лежащего в их основе реального принципа, пресловутая идеальность греческих
Богов была бы мнимой.

Творческая поэзия, поэтическое искусство, которое вольно вращается в кругу
любых форм, встречается помимо греков лишь у индийцев, т. е., другими
словами, мы находим поэзию лишь у тех народов, которые были последними,
самыми младшими в процессе развития мифологии. Причем между индийцами и
греками в свою очередь складывается такое отношение - у первых все еще
преобладает доктрина, и она сказывается значительно более заметно, нежели у
вторых.

Если же пойти еще дальше в глубь веков, то тут мы прежде всего встретим
египтян. Египетское учение о Богах воплощено в камне - в гигантских
строениях, колоссальных статуях, зато представляется, что египтянам
совершенно чужда поэзия, управляющаяся с Богами как существами
независимыми, свободными от своего истока. Если не считать
одного-единственного скорбного песнопения да песен дедовских времен, к
которым, как особо подчеркивает Геродот (II, 79), не прибавилось у них
ничего нового, то тут нет и следа поэзии. Геродот не упоминает поэта,
который был бы схож с греческими поэтами,- он, при склонности своей к
сопоставлениям, не преминул бы назвать такового по имени,- и до сих пор не
обнаружена, среди всех многочисленных надписей на обелисках и стенах
храмов, хотя бы одна стихотворная строчка. А ведь египетская мифология
столь развита, что Геродот (и не потому, что его "заговорили египетские
попы") узнает в египетских божествах греческих Богов.

А если пойти еще глубже, то довольно подвинутое, хотя и не столь развитое
учение о Богах мы найдем у финикийцев, у вавилонян же - первичные элементы
такового; этим народам можно было бы в лучшем случае приписать сходную с
древнееврейской поэзию доктрины в духе псалмов, однако нам ничего не ведомо
ни о вавилонской, ни о финикийской поэзии.

Нигде мы не встречаем поэзии как чего-то первого, изначального, как это
часто предполагают объяснения; поэзии тоже приходилось преодолевать
некоторое более раннее состояние, и поэзия всегда тем подвижнее, чем больше
выступает она как поэзия, чем менее подчинена она этому преодолеваемому
прошлому.

Все это могло бы пробудить серьезнейшие сомнения в безусловной значимости
чисто поэтического взгляда и способа объяснения,- они показывают нам, что
на этом нам не суждено кончить и что перед нами еще неопределенный простор
изысканий и обсуждений иного рода.

Лекция 2

ВТОРАЯ ЛЕКЦИЯ

Аллегорическое толкование мифологии (в мифологии заключена истина, но не в
ней как таковой); разновидности его - евгемеровское, моральное,
физическое.- Толкование космогоническое, или философское (по Гейне).-
Толкование философско-филологическое (по Герману).

Мы неохотно расстаемся с поэтическим взглядом главным образом потому, что
он не накладывает на нас никаких ограничений, оставляет за нами полную
свободу перед лицом мифологии, ни в чем не затрагивает ее универсальности,
и совершенно особо потому, что он дозволяет нам останавливаться на
собственном, буквальном смысле мифологии, впрочем ценою исключения смысла
ее как собственно доктрины. Тут и граница такого взгляда. Потому-то и
выступает иной взгляд, который допускает истину и смысл доктрины,
утверждая, что истина по крайней мере первоначально подразумевалась
мифологией. Зато этот взгляд - как это обычно и бывает - вынужден
пожертвовать собственным смыслом мифологии и вместо этого вводит
несобственный ее смысл. Есть в мифологии истина, но только не в мифологии
как таковой - не в учении о Богах и истории Богов с их религиозным
значением. Итак, мифология говорит нечто иное, нежели то, что
подразумевает, или кажется, что она говорит нечто иное, а толкования,
отвечающие такому взгляду,- это толкования вообще аллегорические, если
понимать это слово предельно широко (аллегория, как известно, от a l l o -
иное и a g o r e u e i n - говорить).

Различные возможные ступени аллегорического толкования, очевидно, таковы.

Подразумеваются личности - но не Боги, не сверхчеловеческие, принадлежащие
высшему порядку существа, а исторические личности - и события реальные -
события человеческой, гражданской истории. Боги - это просто превращенные в
Богов герои, цари, законодатели или, если, как сегодня, главное внимание
привлекают к себе финансы и торговля, то мореплаватели, открыватели новых
торговых путей, основатели новых колоний и т. д. Кто почувствует желание
узнать, как выглядит мифология при таком способе объяснения, того можно
отослать к примечаниям Клерика к "Теогонии" Гесиода, к примечаниям Мосгейма
к "Systema intellectuale" Кэдворта, к "Началам греческой истории" Хюлльмана.

Исторический способ объяснения назван евгемеровским по имени Евгемера,
эпикурейца, жившего в александрийскую эпоху,- он был не самый древний, но
самый ревностный защитник такого взгляда. Как известно, Эпикур принимал
существование реальных, настоящих Богов, но только совершенно праздных и не
заботящихся о людских делах. Согласно его учению, царит лишь Случай,
который не допускает ни провидения, ни воздействия высших существ на мир и
дела людей. Боги народной веры, деятельно вмешивавшиеся в человеческие
начинания и события, служили аргументом против такого учения, и этот
аргумент надо было опровергнуть. Вот и говорили об этих Богах, что они не
настоящие Боги, а просто люди, представленные Богами. Как видите, этот
способ объяснения предполагает существование настоящих Богов -
представление, которое Эпикур, как известно, выводил из такого убеждения,
какое будто бы предшествует любому учению, будучи врожденным,- именно
поэтому такое убеждение и разделяется всеми людьми. И Эпикур, будучи и в
этом умнее многих последующих философов, делал отсюда следующий вывод:
"Если мнение основано не на предписании, обычае или законе и если
существует единодушное, твердое согласие, то необходимо должно быть
понятно, что Боги есть".

Отсюда явствует, сколь неуместно многие в христианские времена, даже и в
наше время, перенимают, пусть отчасти, евгемеровский способ объяснения,
хотя, быть может, сами веруют во что угодно, но только не в реальность
Богов.

Вторая ступень этого взгляда состоит в том, что говорят так: в мифологии
вообще не подразумеваются Боги, ни настоящие, ни ненастоящие, не
подразумеваются личности, но подразумеваются безличные предметы, которые
лишь поэтически представлены как личности. Итак, принцип такого объяснения
- олицетворение: персонифицируются либо нравственные, либо природные
свойства и явления.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Совершенно немифологическим вот
Где говорит элоим
Сколько в науку о религии
Должен объяснять любую мифологию
Народы пили из нее вино