<<<     ΛΛΛ     >>>   

Если попросить классического математика доказать, что «существует число п, обладающее свойством Р», он может это сделать, выведя противоречие из высказывания «для каждого п не верно, что п обладает свойством Л>. Утверждая, что некоторое число «существует», только если мы знаем, как его построить, интуиционист тем самым отрицает корректность всех косвенных доказательств «существования». Этот пуританизм приводит к тому ошеломляющему следствию, что за борт должен быть выброшен и классический «принцип исключенного третьего». Если бы интуиционист признал корректным переход от утверждения «ложно, что для каждого п не существует ни одного случая, когда я обладает свойством Р» к утверждению «по крайней мере одно п обладает свойством Р», он одновременно допустил бы, что «существование» числа можно установить косвенным образом. Поэтому, согласно Брауэру, высказывание «по крайней мере одно и обладает свойством Р» не является ни истинным, ни ложным; он называет его «неразрешимым», поскольку не сформулировано никакого правила для построения рассматриваемого п. Поэтому логика, соответствующая арифметике, т. е. единственная логика, непротиворечивость которой можно доказать, должна быть «трехзначной»: Брауэр заменяет известную дихотомию «истинно или ложно» трихотомией «истинно, ложно или неразрешимо».

Между тем в Польше интерес к трехзначным логикам вырос из анализа совершенно других философских проблем 7. Для польских логиков отправной точкой служила аристотелевская логика, и именно анализ аристотелевской «проблемы о морском сражении» — или того, что в более общей формулировке получило название «проблемы будущих случайных событий», — заставил Лукасевича поставить под вопрос принцип исключенного третьего 8. Допустим, до самого события кто-то высказывает утверждение, что «у Саламина произойдет сражение». Очевидно, что это утверждение не является ложным. Но если оно истинно, то, считает Лукасевич, мы обязаны заключить, что будущее предопределено, поскольку то, что сражение состоится, должно быть истинно до того, как оно состоялось. Согласно Лукасевичу, есть только один способ уйти от этого фаталистского вывода: мы должны допустить, помимо истины и лжи, «третье значение», названное им «нейтральным». Теперь мы можем утверждать, что высказывание «у Саламина произойдет сражение» не является ни истинным, ни ложным, и тем самым мы легко уходим от дилеммы: или признать указанное утверждение ложным, или принять фатализм. Но как только в логику были допущены три значения, оказалось, что нет никаких оснований останавливаться на достигнутом: вскоре польские логики уже усердно работали над построением п-значных систем.

308

И еще в одном отношении интерес к Аристотелю уводил их от традиционных двузначных логик и толкал, на этот раз, к построению модальных логик, в которых высказывания описываются не только как «истинные» и «ложные», но и как «необходимые», «возможные» и «невозможные»9. Вдохновленные польским революционным настроем, другие логики также попытались расширить область логических исследований, дополнив традиционную логику утверждений разработкой «логики императивов»; были даже предприняты попытки исследовать возможность построения логики вопросов 10.

Вполне понятно, что эти разработки с восторгом воспринимали логики с формалистическими наклонностями: систему за системой нужно формализовать и проверять на непротиворечивость! Невероятное количество энергии было затрачено на аксиоматизацию и-значных и модальных систем и на решение «проблем разрешимости» для них. Была тщательно исследована в виде чистого исчисления система «строгой импликации» Льюиса; точно такие же методы были применены к алгебраической логике Буля и даже к логике Аристотеля. Неудивительно, что немногие философы обладали необходимыми математическими способностями и были готовы последовать за логиками в эти символические дебри. Большинство философов были склонны считать, что значение формализации ничтожно мало для философии и что она имеет ценность лишь как упражнение в самой абстрактной области чистой математики. Тем не менее, как мы уже видели, формализованный подход к логическим проблемам в значительной мере оказал непосредственное воздействие на творчество Карнапа и логических позитивистов. Но он имел и косвенное влияние, поскольку разные варианты философии «обычного языка» можно лучше всего понять как реакцию, направленную против использования метода формализации. Следует добавить, что по ряду признаков новая логика все еще может способствовать развитию философии в самых разных ее направлениях 11.

Видимо, самым известным польским логиком в англоязычных странах является А. Тарский, чья работа «Введение в логику и методологию дедуктивных наук» вышла в английском издании в 1941 г. С именем Тарского связаны прежде всего две вещи: проведение различия между логикой и металогикой и «семантическая» теория истины. «Металогика» занимается описанием и формализацией логических систем, так же как «метаматематика» занимается описанием и формализацией математики. Однако есть важное различие между метаматематикой Гильберта и металогикой Тарского: согласно Гильберту, метаматематика представляет собой неформальное описание математики, в то время как Тарский ставит задачу построения формализованной металогики, очищенной от «неопределенных и неточных» выражений обыденного языка и не зависящей в своей корректности от «непосредственной интуиции», к которой апеллирует Гильберт.

«Логический синтаксис языка» Карнапа являет собой пример применения метода Тарского. Даже книги по самой формализованной логике всегда содержат разделы, изложенные обыденным языком, — в них разъясняется метод построения логических формул и описываются отношения между ними. Согласно Карнапу, логика только тогда станет абсолютно точной, когда можно будет формализовать и эти разделы. Поэтому «Логический синтаксис языка» имеет целью описание точного метода построения                         

309

подобных «предложений о предложениях». Но в конце концов именно Тарский вновь сумел убедить Карнапа, — на сей раз своей работой по семантике, — что нужно смягчить ригоризм «Логического синтаксиса языка», где Карнап пренебрежительно называет метафизикой любое упоминание «значения», если оно не может быть представлено как отношение между предложениями. Приступая к работе над «Исследованиями по семантике», Карнап под влиянием Тарского смягчил свои строгие требования.

Слово «семантика», при всем его недолгом существовании, охватывает необычайно широкий спектр интеллектуальной деятельности. М. Бреаль ввел это слово в своем «Очерке семантики» («Essai de semantique», 1897) как название для дисциплины, изучающей значение с точки зрения филологии; Хвистек имел в виду под «семантикой» то, что Карнап называл «логическим синтаксисом»; часто это слово употребляется для обозначения таких исследований по проблеме значения, как теория знаков Пирса, концепция Фреге о различии между смыслом и предметным значением и теория образов Витгенштейна; на более обыденном уровне семантикой считается любая попытка проанализировать способы, какими язык может запутывать и вводить в заблуждения 12.

Этот последний вид семантики обязан своим происхождением книге «Значение значения» (1923), написанной Ч. К. Огденом и А. Э. Ричардсом, которые, впрочем, внимательно изучили некоторые работы Пирса и посвятили им длинное приложение, а также имели (через Рассела) определенное представление об идеях Фреге. Говоря обобщенно, они соединили вариант теории знаков Пирса и разновидность бихевиористской психологии, представленную в «Анализе сознания» Рассела.

Два момента в «Значении значения» вызвали особенно сильный интерес: номинализм и теория «эмотивного значения». Как это нередко происходит в современной философии, Огден и Ричарде используют теорию объектов Мейнонга в качестве устрашающего примера: вот что произойдет, предупреждают они, если мы рискнем предположить, что абстрактные существительные именуют объекты 13. Огден и Ричарде впадают в противоположную крайность, отстаивая позицию, которую Витгенштейн счел нужным раскритиковать в своих «Философских исследованиях». По их мнению, «подлинный символ», в отличие от «вспомогательного», всегда представляет собой имя пространственно-временного события или может быть расширен до множества таких имен. Этот аспект их работы с воодушевлением подхватили такие авторы как А. Кожибский в книге «Наука и здравый ум» (1933) и Стюарт Чейз в его «Тирании идей» (1938). Никогда еще на абстракции не обрушивались с таким ожесточением; целые области человеческого мышления были с презрением отвергнуты как скопища пустых абстракций.

Различие между «эмотивным» и «дескриптивным» языком также завоевывало себе повсюду новообращенных сторонников; довольно часто его использовали с тем, чтобы заклеймить все, что не является предложением физической науки. Но оно имело и более общие философские следствия 14. Огден и Ричарде писали о высказывании «это хорошо»: «специфически этический смысл "хорошо" является чисто эмотивным... выражение "быть хорошим" не выполняет знаковой функции; оно выступает только как эмотивный знак, выражающий отношение... и, возможно, вызывающий похо-

310

жее отношение у других людей или побуждающий их к действиям того или иного рода». Этот подход к этике, более полно разработанный Ч. Л. Стивенсоном в его статье «Убедительные дефиниции» («Mind», 1938) и в книге «Этика и язык» (1944), способствовал подрыву той точки зрения, что любое утверждение, имеющее форму S есть Р, содержит описание S. Так был открыт путь для свободного обсуждения разнообразных способов функционирования утверждений, хотя исходная дихотомия «дескриптивное или эмотивное» была вскоре отброшена как фиксирующая лишь несущественное различие.

Из тех представителей семантики, чья работа была близка к идеям «Значения значения», наиболее основательный и систематичный анализ предложил Ч. У. Моррис 15. Он также многим обязан Пирсу; по существу, его работа представляет собой подробный комментарий к теории знаков Пирса, и он также является философом-бихевиористом. В своей работе «Основания теории знаков» (US, 1938) он выделил в «семиотике», как общей теории знаков, три дисциплины: «синтактику», описывающую отношения знаков друг к другу, «семантику», описывающую способы обозначения, и «прагматику», описывающую отношение между знаками и их интерпретаторами. Предложенное им разделение нашло широкое признание. Самого Морриса главным образом интересовала интерпретация; в частности, он надеялся показать, что интерпретация знаков — это не «индивидуальная» ментальная деятельность, а способ наблюдаемого поведения. В итоге он был вынужден пересмотреть свою первоначальную характеристику «семиотики». Он пришел к выводу, что делал слишком сильный акцент на языке; правильный подход к теории знаков, с его точки зрения, был предложен Пирсом: в нем первичными считаются те способы поведения, при которых наше действие выступает следствием нашей «интерпретации» ситуации. Поэтому характерным образцом «поведения, использующего знаки», будет не чтение книги, а надевание плаща при виде туч. По существу, в работе Морриса «Знаки, язык и поведение» «семантика» смещается в социальную психологию.

Семантика в более строгом философском смысле обязана своим происхождением не Огдену и Ричард су, а Тарскому. Историческая справедливость требует, чтобы мы вначале рассмотрели творчество Лесьневского и Котарбиньского, которым Тарский многим обязан. Но их работы или еще не опубликованы, или опубликованы только на польском; для мира за пределами Польши польская семантика начинается с выхода в немецком переводе статьи Тарского 1933 г. по семантической концепции истины 16.

Как полагали Карнап и Нейрат, в целях изгнания демона метафизики, такие выражения, как «значение», «истина», «десигнация», должны быть определены чисто синтаксическим способом (т. е. как обозначающие свойства предложений в формальной системе). Попытка Карнапа довести до конца выполнение этой программы в «Логическом синтаксисе языка» толкнула его на отчаянные действия: например, он истолковывает предложение «во вчерашней лекции говорилось об Африке» как вводящий в заблуждение способ выразить утверждение, что «вчерашняя лекция содержала слово "Африка"»! Карнап приветствовал семантику Тарского, ибо она устраняла необходимость делать такие неестественные «переводы», хотя некоторые                 

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Определение чисел в терминах сходных классов рассела говорит
чье то суждение о том
вляется скорее предпосылкой их вопросов
Познание природы имеет отношение исключительно к соотнесенности
вляются сознаниями