<<<     ΛΛΛ     >>>   

Через постоянное противоречие между этими двумя диспозициями (семиотическое/символическое), простым свидетельством чему является внутреннее противостояние знака (означающее/означаемое), поэтический язык, в своей самой разрушительной форме (непрочитываемой для значения, опасной для субъекта) показывает факторы „сдерживания цивилизации, в которой доминирует трансцендентальная рациональность. Как следствие, он является средством отрицания этого сдерживания. И в качестве такового, иногда сталкивается с фактами, вызванными к существованию этой самой рациональностью, как, например, инстинктивная детерминация фашизма (продемонстрированная Вильгельмом Рейхом12), где поэтический язык служит также препятствием для подобных воплощений в действие.

Это значит, что, если поэтическая экономия всегда порождала свидетельства кризисов и невозможности трансцендентальной символики, то в наше время это сопровождается также кризисами общественных институтов (государства, семьи, религии), и, более основательно, изменением в отношении человека к значению. Господство трансцендентального над дискурсом возможно, но является репрессивным; такая позиция необходима, но лишь как подлежащий постоянному оспариванию предел; ослабление этого устанавливающего значение принуждения состоит в невозможности его функционирования в качестве провиденционального, исторического или даже рационалистического, гуманистического эго, в проявлении его через нарушение символической функции и, как следствие, идентичности самого трансцендентального эго: это то, что литературный опыт нашего столетия приписывает теоретическому мышлению, таким образом занимая свое место в ряду феноменов символического и социального возмущения (молодежь, наркотики, женщины).

[...]

Таким образом, выходя за рамки семантических тем и их распределений, необходимо изучать функционирование поэтического языка и его проблематического процессуального субъекта, начиная с конститутивных лингвистических операций: синтаксиса и семантики. Два феномена среди прочих в произведениях Селин окажутся в центре нашего внимания ритмы предложений и непристойные слова. Они интересны не только потому, что будто бы составляют специфику его дискурса, но также потому, что, функционируя различным образом, оба вовлекают конститутивные операции выносящего суждения сознания (и, следовательно, идентичности), одновременно приводя в смятение его чистоту и обозначение объекта (объектность). Более того, если они создают сеть ограничений, добавочную к денотативному означиванию, такая сеть не имеет ничего общего с классической поэтикой (ритмом, метром, конвенциональными риторическими фигурами), так как она выводится из регистров влечения желающего тела, одновременно идентифицируясь и отрицая общность (семейную или народную). Поэтому, даже если так называемые коды нераспознаваемы в поэтическом языке, фактор сдерживания, который я назвала семиотическим, функционирует в дополнение к выносящему суждения сознанию, провоцирует его на ошибки или компенсирует их; действуя таким образом, он не относится ни к литературной конвенции (как относятся наши поэтические каноны, современные основным национальным эпосам и созданию самих наций), ни даже к телу самому по себе, но скорее, к означивающей; диспозиции,  до- или транссимволической, придающей любому сознанию, выносящему суждения, такую форму, что любое эго признает свой кризис в ее рамках. Это ликующее признание, которое в «современной» литературе замещает незначительное эстетическое наслаждение.

Ритмы предложений. Начиная со «Смерти в рассрочку», предложение уплотняется: Селин не толькоизбегает согласования и вставок, но, когда различные «фразы-дополнения» многочисленны и согласуются с каким-нибудь глаголом, они разделяются характерными «тремя точками». Эта процедура разбивает предложение на составляющие фразы; они имеют тенденцию становиться независимыми от центрального глагола, отделяться от собственного значения, и приобретать значение изначально незавершенное а, как следствие, способное принимать на себя множественные коннотации, которые зависят уже не от рамок предлжения, а от свободного контекста (книги в целом, а также всех предложений, которыми располагает читатель). Здесь нет синтаксических аномалий (как в Coup de Des или глоссалалиях Арто). Предикативный тезис, конститутивный для выносящего суждения сознания, сохраняется. Используя три точки, чтобы расчленить предложение на составляющие его фразы, таким образом наделяя ид ритмом, он заставляет коннотацию пройти сквозь предикацию, которую таким образом «почленили»; денотируемый объект высказывания, трансцендентальный объект, теряет отчетливый контур. Опущенный объект  в  предложении связывается колебанием (если не с уничтожением) реального объекта для говорящего субъекта. Подобная литература является свидетельницей такого рода обмана, вовлекающего объект (объект любви или трансцендентальный объект); когда само существование объекта более чем мимолетно и, в действительности, невозможно: вот то, чему ритмы и синтаксические элизии Селин своим черным экспериментальным юмором, со всеми его подтекстами для субъекта, недавно стали доказательством. Это также справедливо и для Беккета, в последней пьесе которого - «Не я», звучащей от лица умирающей, вырисовывается в опущенных предложениях и блуждающих фразах невозможность существования Бога для субъекта речи, нуждающегося в каком-нибудь объекте означивания и/ или любви. Более того, наряду и сверх коннотации, наряду с расплывчатым или разрушенным объектом, протекает сквозь значение «эмоция», о которой говорит Селин - несистематизированное инстинктивное влечение, предшествующее значению и превосходящее его.

Восклицательные знаки, перемежающиеся троеточием, еще более категорично указывают на эту волну инстинктивного влечения: тяжелое дыхание, бездыханность, ускорение вербального выражения, связанное не столько с окончательным достижением глобального; суммирования мирового значения, а напротив, с обнаружением в промежутках предикации  ритма, влечения, которое остается вечно неудовлетворенным - в безучастности выносящего суждения сознания и знака - так как оно не смогло найти другого адресата - дабы в обмен на это прибрести значение. Мы должны также прислушаться к Селин, Арто, или Джойсу и прочитать их тексты с тем, чтобы понять, что целью этой практики, доходящей до нас в виде языка является, через означивание передаваемого сообщения, не только ввести  музыку, ритм - а, значит, полифонию, - но также уничтожить смысл  при помощи бессмыслицы и смеха. Это - сложная операция, которая обязывает читателя не столько комбинировать означивания, сколько раздроблять свое выносящее суждения сознание, чтобы дать возможность пройти сквозь него ритмическому влечению, созданному принуждением и, из-за фильтрации языком и его значением, переживаемому как эротически окрашенное наслаждение (jouissance).

Непристойности. Семантически говоря, эти стержневые слова в лексиконе Селин выполняют функцию десемантизации, аналогичную фрагментации синтаксиса ритмом. Отнюдь не относясь, как и все знаки, к внешнему дискурсу и идентифицируемому сознанием объекту, непристойное слово является минимальным знаком ситуации желания,  в которой идентичность означивающего субъекта, если она не разрушена, превышается конфликтом инстинктивных влечений, привязывающих одного субъекта к другому. Нет ничего лучше непристойности для различения границ феноменологической лингвистики, столкнувшейся лицом к лицу с гетерогенной и сложной архитектоникой означивания. Непристойное слово, нуждающееся в объективном референте,  является также противоположностью автонима (который включает в себя функционирование слова или высказывания как знака; непристойное слово мобилизует означивающие ресурсы субъекта, позволяя ему пройти через мембрану значения, где им овладевает сознание, подсоединяющее его к жестовости, кинестезии, к влечениям тела, моменту отрицания и присвоения другого. После этого это уже не объект, трансцендентальное означаемое, и не означающее, доступное нейтрализованному сознанию: вокруг объекта, денотированного непристойным словом, а такой объект дает скудное изображение, утверждается более чем несложный контекст - драма проблематичного процесса, гетерогенного значению, который предшествует ему и превосходит его. Ритмы детских считалочек или то, что называют «непристойным фольклором детей», используют те же ритмические и семантические ресурсы; они утверждают субъект, близкий тем ликующим драмам, происходящим наперекор принуждению, которое тщетно пытается навязать субъекту однозначное, все более чистое означаемое. Перестраивая их, именно на уровне языка, литература достигает своего очистительного эффекта.

[...]

По крайней мере со времен Гельдерлина поэтический язык оставил красоту и значение с тем, чтобы стать лабораторией, где в столкновении с философией, знанием и трансцендентальным эго всякого означивания, поддерживается невозможность означаемого или означивающей идентичности. Если мы восприняли это предприятие всерьез - если мы смогли услышать взрывы хохота, которыми он отвечает на все попытки овладеть человеческой ситуацией, подчинить язык при помощи его самого, - мы вынуждены будем пересмотреть «историю литературы», вновь открыть в ней расположенную ниже риторики и поэтики, неизбежную, но всякий раз иную гюлемику с символической функцией....

Столкнувшись с этим поэтическим языком, открыто неповинующимся знанию, многие из нас стоят перед соблазном.покинуть наш лагерь и иметь дело с литературой, только подражая ее извивам, вместо того, чтобы утверждать ее в качестве объекта знания. Мы позволяем подражанию увлечь нас: вымышленные, парафилософские, паранаучные тексты. Вероятно, надо быть. женщиной (первичная гарантия социальности по ту сторону обломков отцовской символической функции, равно как и неиссякаемый генератор ее возобновления, ее распространения), чтобы не отвергнуть теоретическое мышление, а вынудить его  усилиться за счет обеспечения его объектом вне его границ. Такая позиция, как мне представляется, обеспечивает возможную основу для теории означивания, которая, оказавшись перед фактом поэтического языка, смогла бы во всяком случае, не объяснить его, но скорее использовать его как показатель того что гетерогенно значению (знаку и предикации) : инстинктивных экономии, всегда и параллельно значению открытых био-психологическим социоисторическим ограничениям.

Этот вид гетерогенной экономии и его проблематичный процессуальный субъект, таким образом, требует иной лингвистики, нежели та, которая унаследована от феноменологического рая; лингвистики, способной внутри своего языкового объекта объяснить, вопреки всему, артикулированное инстинктивное влечение, посредством конститутивной и непреодолимой границы значения. Это инстинктивное влечение, тем не менее, локализованное в матрице знака, отсылает назад к инстинктивному телу (на которое обратил свое внимание психоанализ), которое наделяет язык ритмическими, интонационными и другими механизмами, несводимыми к позиции трансцендентального эго, и несмотря на это, всегда находящимися в поле зрения его тезиса.

Развитие такой теории означивания само по себе регулируется гуссерлианскими предписаниями, так как оно неминуемо делает объект даже из того, что отступает от означивания. Но, даже содействуя закону означивающих структур, равно как и всего социума, эта расширенная теория означивания не может обеспечить себя новым объектом иначе, чем признав себя неуниверсальнрй: это означает предположение того, что проблематичный процессуальный объект существует в экономии дискурса, иного, нежели дискурс тетического сознания. А это влечет за собой допущение того, что субъекты теории сами должны быть субъектами в бесконечном анализе,  это то, что Гуссерль не смог себе представить, то, что не мог знать Селин, но что женщина, среди прочих, может окончательно принять, являясь, какова она и есть, уверенной в бессмысленности Бытия.

Обходя стороной опасности, лежащие на пути, литературный опыт остается все же чем-то иным по отношению к этой аналитической теории, которой он не устает бросать вызов. Наперекор знающей мысли, поэтический язык осуществляет эффект единственной правды, и таким образом выполняет, вероятно, для современного общества ту единственную функцию, которую античные материалисты безуспешно защищали перед лицом теоретического мышления.

Перевод выполнен по:

J.Kristeva. From One Identity to an Other // Desire in language. - New York: Columbia University Press, 1980. - pp. 124-147.

Сверен с французским изданием: J.Kristeva. D'une identite l'autre // Polylogue. - Paris: Seuil, 1977. - pp. 149-172.

Примечания:

1      Соссюр (Saussure), Фердинанд де (1857-1913) - швейцарский лингвист. Его идеи общей теории языка как системы знаковых соотношений, структура знака, синхрония и диахрония, синтагматические и парадигматические отношения - являются базовыми для многих нелингвистических теорий: структурной антропологии и философии, теории литературы, семиотики и психоанализа.

2     ... порождающая грамматика... - термин, используемый для обозначения принципов и методов, разработанных Хомским и его последователями. Порождающая грамматика имеет своей целью создание наиболее полное исследование структур всех грамматически верных высказываний данного языка, такой степени точности, чтобы эти структуры, внесенные в память машины, дали бы возможность генерировать суждения своей грамматической и структурной организацией, не отличающиеся от суждений носителя языка.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Таким образом обеспечивая
Проистекающие из нее структуралистские течения как будто исследуют это эпистемологическое