<<<     ΛΛΛ     >>>   

1. Невозможно отнестись серьезно к проблемам означивания в лингвистике и семиологии, не включая в это рассмотрение субъект, сформулированный как операциональное сознание. Эта феноменологическая концепция говорящего субъекта стала возможной в современной лингвистике благодаря введению логики в порождающую грамматику и, в более прозрачном виде, через лингвистику (развивающуюся во Франции после Бенвениста5), созвучную субъекту высказывания (emmciation) и включающую в операциональное сознание не только логические модальности, но также диалогические отношения.

2. Таким образом, верно, что в вопросе означивания и соответственно в современной лингвистике Гуссерль доминирует, а попытки критиковать или «деконструировать» феноменологию опираются, вместе с тем, на Гуссерля, значение, неподвижный трансцендентальный объект высказывания и лингвистическую методологию. Эти критики ограничивают метафизику, присущую наукам означивания и, следовательно, человеческим наукам - задание само по себе важное. Но они обнаруживают свои собственные недостатки не столько в том, как полагают некоторые, что препятствуют серьезному, теоретическому или научному исследованию, сколько в том, что такие «деконструкции» отрицают (дискредитируя означаемое и вместе с ним трансцендентальное эго) хотя и не единственную, но все же функцию языка: выражение значения в передающихся между собеседниками предложениях. В этой функции кроется согласованность (являющаяся на самом деле трансцендентальной) или, другими словами, социальная идентичность. Позвольте для начала принять, вслед за Гуссерлем, тетический характер акта означивания, который-учреждает трансцендентный объект и трансцендентальное эго коммуникации (и, следовательно, способности общения), прежде чем мы ступим за рамки гуссерлианской проблематики в поисках того, что производит, оформляет и превышает границы операционального сознания (это и будет нашей целью при рассмотрении поэтического языка). Без признания этого факта, относящегося к эпистеме, на которую опирается структурализм, любая рефлексия по поводу означивания, отрицая его тетический характер, будет последовательно игнорировать принуждающие, законодательные и социализирующие его элементы: находясь под впечатлением того, что она разрушает метафизику означаемого или трасцендентального эго, такая рефлексия застрянет в негативной теологии, отрицающей присущие им факторы сдерживания. Наконец, даже если исследователь проблемы, начинающий с того, что сейчас является описательной, если не научной точкой зрения, считает, что он открыл данности, которые могут избежать единства трансцендентального эго (потому что каждая идентичность будто бы подпадает под множественность качеств или принадлежностей), дискурс знания, доставляющий нам эту умноженную идентичность, сам остается пленником феноменологической мысли, для которой множественности, ввиду того, что они означивают, являются данностями сознания, предикатами внутри одного и того же эйдетического единства: единства объекта означенного с помощью и ради трансцендентального эго. В процессе интерпретации, для которой не существует сферы, гетерогенной значению, все материальное разнообразие, как множественные атрибуты, возвращается к реальному (трансцендентальному) объекту. Даже откровенно психоаналитические интерпретации (отношение к родителям и т.д.), с момента, когда они постулируются структуралистским учением в качестве особенностей трансцендентального реального объекта, становятся ложными множественностями; лишенные того, что гетерогенно значению, эти множественности могут порождать плюралистическую идентичность -но идентичность, так как она является эйдетической и трансцендентальной. Гуссерль, поэтому, стоит у истоков не только современной лингвистики, занимающейся субъектом речи, но и любой науки о человеке как означиваемом феномене, чья объектность, даже умножаясь, должна быть восстановлена.

В той мере, в какой поэтический язык оперирует значением и транслируент его, он также разделяет специфику означивающих операций, проясненную Гуссерлем (корреляция между означиваемым объектом и трансцендентальным эго, операционным сознанием, которое создает себя путем предикатирования - посредством синтаксиса - как тетическое: тезис Бытия, тезис объекта, тезис эго). Значение и означивание, однако, не исчерпывают поэтическую функцию. По-этому тетическая предикативная операция и ее коррелятивы (означиваемый объект и трансцендентальное эго), хотя и имеющие силу для экономии означивания поэтического языка, представляют только один из её пределов: конечно, конструктивный, но не всеобъемлющий. Поскольку поэтический язык в действительности может быть изучен через его значение и означивание (открывая, в зависимости от метода, структуры или процесс), такое исследование могло, при окончательном анализе, стать равнозначным редукции его к феноменологической точке зрения и, следовательно, упустить в поэтической функции то что отклоняется от означаемого и от трансцендентального эго и составляет нечто, известное как «литература», чем-то отличное от знания: место, где разрушается и возобновляется социальный код, таким образом обеспечивая, как пишет Арго: «Выход для злости своего времени, воодушевляя, привлекая, окутывая его плечи блуждающим гневом особенного времени, ради освобождения от его психологической злобности»*.

Следовательно, необходимо начинать с постулирования наличия в поэтическом языке (и, поэтому, хотя и в менее отчетливо выраженной форме, в любом языке) гетерогенности по отношению к значению и означиванию. Эта гетерогенность, обнаруженная генетически в первых эхолалиях6 младенцев в качестве ритмов и интонаций, предшествующих первым фонемам, морфемам, лексемам и предложениям; гетерогенность, которая позже вновь активизируется в качестве ритмов, интонаций, глоссалалий7 в психотическом дискурсе, где служит опорой говорящего субъекта, находящегося под угрозой разрушения функции означивания; по отношению к означиванию эта гетерогенность оперирует посредством его, вопреки ему,  превосходя его границы и создает в поэтическом языке «мелодичные», но в равной

--------------------------------------------

Antonin Artaud, "l'Anarchie sociale de l'art," in Oeuvres completes (Paris: Gallimard), 8:287.

мере бессмысленные эффекты, разрушающие не только принятые мнения и способы означивания, но в радикальных экспериментах и сам  синтаксис, то, что является гарантом тетического сознания (означиваемого объекта и эго) - например, карнавальный дискурс, Арто,

ряд текстов Малларме, некоторые эксперименты дадаистов и сюрреалистов. Понятие разнородности совершенно необходимо, потому что, даже являясь артикулированной, точной, организованной и подчиненной фактору сдерживания и правилам (в особенности, как это происходит в случае с правилом повторения, которое артикулирует единицы определенного ритма или интонаций), эта означивающая

диспозиция не относится к значению или означиванию: она - ни знак, ни предикатирование, ни означиваемый объект и, потому, ни onepaционное сознание трансцендентального эго. Мы назовем эту диспозицию семиотической, имея в виду, в соответствии с этимологией греческого симеон (orpeiov), отличительный знак, след, индекс, предваряющий знак, доказательство, выгравированный знак, отпечаток -короче говоря, определенность, допускающую нечеткую и недетерминированную артикуляцию, поскольку она еще не относится (для маленьких детей) или больше уже не относится (в психотическом дискурсе) к означиваему объекту для тетического сознания (аспекта, принадлежащего или пронизывающего как объект, так и сознание). Платоновский Тимей говорит o месте(хора), вместилище безымянном, невероятном, разнородном, предшествующем именованию, Единому, отцу, и, как следствие, в такой степени матерински коннотированном, что оно не заслуживает «даже ранга слога»8. Можно более подробно, нежели это сделала философская интуиция, описать специфику этой означивающей диспозиции, которую я только что назвала семиотической — термин, с очевидностью указывающий на то, что мы имеем дело с диспозицией, определенно гетерогенной значению, но всегда находящейся в его поле зрения либо в негативном, либо в избыточном к нему отношении. Недавно предпринятое мною исследование приобретения языка детьми на дофонологических, так сказать допредикативных, стадиях или же предшествующего «стадии зеркала», равно как и другое сопутствующее ему исследование особенностей психотического дискурса, имеют своей исключительной целью возможно более точное описание - с помощью, к примеру, современной фоно-акустики — этих семиотических операций (ритма, интонации) и их зависимости от телесных влечений, наблюдаемых по мускульным сокращениям и либидональному или сублимированному эмоциональному наполнению, сопровождающих вокализацию. Безусловно, в отношении практики означивания, а именно такого социально транслируемого дискурса, каким является поэтический язык, эта семиотическая гетерогенность, постулированная теорией, неотделима от того, что я назову, чтобы отличить от последнего символической функцией означивания. Символическое как противоположное семиотическому для трансцентального эго Гуссерля есть неизбежный атрибут значения, знака и означиваемого объекта. Язык как социальная практика с необходимостью предполагает наличие этих двух диспозиций, различным образом скомбинированных, в результате чего возникают типы дискурса, типы означивающих практик. Кучный дискурс, например, стремясь обрести статус метаязыка, склонен сокращать насколько это возможно семиотическую составляющую. Напротив, означивающая экономия поэтического языка специфична тем, что семиотическое в ней не только само является фактором сдерживания как и символическое, но и склонно к доминированию за счет притеснения тетического и предикативного факторов сдерживания выносящего суждения сознания эго. Таким образом в любом поэтическом языке не только ритмическое ограничение, к примеру, выполняет функцию организации, которая может дойти вплоть до  насилия над определенными грамматическими правилами национального языка и, зачастую, до пренебрежения важностью сообщения, но в современных текстах эти семиотические сдерживающие факторы (ритм, фонические, богатые гласными тембры в творчестве символистов, но также и графическое расположение на странице) сопровождаются  необратимыми синтаксическими элизиями; невозможно восстановить определенные опущенные синтаксические категории (дополнение или глагол), что делает значение высказывания неопределимым (например, необратимые элизии в Un Coup de Des)*. Хотя и опущенная, атакованная или искаженная символическая функция должна присутствовать в поэтическом языке, благодаря влиянию семиотических процессов, она, несмотря ни на что, утверждает его наличие. Именно по этой причине он является языком.

Во-первых, она сохраняется в качестве внутреннего предела его биполярной экономии, поскольку множественное и иногда даже не-

--------------------------------------------

См. Kristeva, La Revolution du languagc poetique (Paris: Seul, 1974), pp. 274ff.

понятное означаемое, тем не менее, транслируется; во-вторых, она продолжает существовать также в силу самих семиотических процессов, отнюдь не являясь аморфным потоком (как это было бы в случае дискурса душевнобольных), утверждает новую формальную структуру: так называемый новый формальный или идеологический «писательский универсум», принципиально незавершенную, неопределимую продукцию нового пространства означивания. Гуссерлианская «тетическая функция» означивающего акта, таким образом, вновь признается, но в иной форме: хотя поэтический язык расшатал позицию означаемого и трансцендентального эго, он, тем не менее постулирует тезис не конкретного бытия или значения, но означивающего аппарата; он постулирует свой собственный процесс как неопределимый между смыслом и бессмыслицей, между языком и ритмом (в смысле .сцепления, которое слово «ритм» имело для эсхиловского Прометея в прочтении Хайдеггера), между символическим и семиотическим.

Для теории, настроенной на такой тип функционирования, сам языковой объект возникает иным образом, чем это происходит в феноменологической перспективе. Так, фонема, различимый элемент значения, принадлежит языку в качестве символической. Но эта же самая фонема вовлечена в ритмические, интонационные повторения; и, вследствие этого, имеет тенденцию отдедяться от значения таким образом, чтобы утверждать себя в семиотической диспозиции рядом с инстинктивными влечениями тела; это звуковая различимость, которая поэтому более не является уже ни фонемой, ни частью символической системы - можно сказать, что ее принадлежность к строю языка неопределенна, между нулем и единицей. Тем не менее, конфигурация, к которой она принадлежит, все же существует, столь неопределимая и неясная.

Именно поэтический язык привлекает наше внимание к такому  неопрелелимому  характеpy любого так называемого естественного языка, черте, которую однозначный, рациональный, научный дискурс склонен скрывать - что влечет за собой значительные последствия для субъекта этого языка. Одно трансцендентальное эго не могло быть опорой этой означивающей экономии. Если справедливо то, что, поскольку означивающий строй существует, неизбежно будет существовать и говорящий субъект, то этот субъект, чтобы соответствовать его гетерогенности, должен быть проблематичны процессуальным субъектом. И именно теория бессознательного Фрейда делает возможным схватывание такого субъекта; так как именно посредством хирургического вмешательства, практикуемого на действующем (живом) сознании трансцендентального эго, фрейдовский и лакановский психоанализ позволили нам ухватить этот субъект, но не для (как это представляется некоторыми упрощениями) построения некоторых типологий или структуры, которые могут обслуживать все то же феноменологическое мышление, а ради гетерогенности, известной как бессознательное, оформляющей означивающую функцию. В свете этих утверждений я сделаю несколько замечаний касательно пррблематичного процессуального субъекта поэтического языка:

1. Семиотическая деятельность, вводящая  бессвязность или неясность в язык и, a fortiori, в поэтический язык, является, с точки зрения синхронии, знаком работы влечений (присвоение/отрицание, оральность/анальность, любовь/ненависть, жизнь/смерть) и, с точки зрения диахронии, проистекает от архаизмов семиотического тела. До того, как оно узнает себя в зеркале как идентичность и, следовательно, как означивающее, это тело зависимо от матери. Одновременно инстинктивные и материнские, семиотические процессы подготавливают будущего говорящего к вступлению его в значение и означивание (символическое). Но символическое (например, язык как называние, знак или синтаксис) отстраивает себя, только порывая с предшествующим ему, семиотическим, которое возникает вновь как «означающее», «исходные процессы», вытеснение и сгущение метафорa и метонимия, риторические фигуры, но которое всегда остается подчиненным, расположенным ниже принципиальной функции име-нования-предикатирования за счет подавления. Язык как символическая функция конституируется инстинктивным влечением и длящимся отношением к матери. Напротив, неустоявшийся и проблематичный субъект поэтического языка (для которого слово никогда не является исключительно знаком) утверждает себя за счет возвращения к  жизни этого подавленного инстинктивного, материнского элемента. Если справедливо, что запрет  на инцест создает одновременно язык как коммуникативный код, и женщину как объект обмена с целью создания общества, поетический язык будет, в силу проблематичности своего процессуального субъекта, еквивалентом инцеста: именно внутри самой экономии означивания проблематичный процессуальный субъект присваивает себе эту архаическую, инстинктивную

и материнскую территорию; таким образом он одновременно мешает слову стать простым знаком, и матери - объектом, наравне со всеми остальными - запретным.... Я указываю на этот факт со следующими намерениями:

(а) Подчеркнуть, что господство семиотического фактора сдерживания в поэтическом языке не может быть понято исключительно (как определила бы это формалистская поэтика) как поглощенность «знаком» или «означающим» ценой пренебрежения к «сообщению»; скорее оно гораздо более глубоким образом указывает на инстинктивные влечения, относящиеся к первым структурациям (созданию тела как такового) и идентификациям (с матерью).

(б) Пояснить внутреннюю связь между литературой и разрушением социального договора; поскольку он провозглашает инцест, поэтический язык связан со «злом»; «литература и зло» (я отсылаю к названию работы Ж.Батая9) должны быть поняты вне многозначных смыслов христианской этики, в качестве самозащиты социального организма от дискурса инцеста как разрушителя и созидателя любого языка и общества.

[...]

2. И все же восстановление материнской территории внутри самой  экономии языка не приводит его проблематичный процессуальный субъект к отрицанию своей символической диспозиции. Дающий имена и систематизирующий их, как сказал бы Р. Барт, субъект поэтического языка непрерывно, но никогда - окончательно, принимает на себя тетическую функцию именования, установления значения и означивания, которую отцовская функция репрезентирует в рамках отношения воспроизводства. Сын постоянно находится в состоянии вражды с отцом не с целью занять его место, и даже не с целью примириться с ним, вычеркнутым из реальности, как символической, священной угрозой и спасением в духе президента Шрёбера10, но, скорее с целью обозначить то, что несостоятельно в символической, нарицательной, отцовской функции. Если сцепление символического и социального утверждается посредством жертвоприношения (которое производит из тела (soma) знак, направленный к безымянной трансценденции, таким образом, что именно в силу этого означивающие и социальные структуры окончательно оформляются, даже не ведая о самом жертвоприношении) и, если отцовская функция репрезентирует эту функцию жертвоприношения, то ее установление не входит в компетенцию поэта....

Тут мы должны четко различать две позиции: позицию риторика и позицию писателя в строжайшем смысле этого слова; это тот (писатель), говорит Селин", кто обладает «стилем». Риторик не изобретает язык; очарованный символической функцией отцовского дискурса, он совращает его в том смысле, который этот глагол имеет в латинском языке - он «сбивает с пути», навязывает несколько аномалий, обычно заимствованных у писателей прошлого, таким образом подражая отцу, который помнит о том, что был сыном или даже дочерью своего отца, но не до такой степени, чтобы признать это. Это то, что в действительности происходит с дискурсом современных философов, особенно во Франции, когда окруженный прорывами в социальных науках, с одной стороны, и социальными переворотами - с другой, философ начинает исполнять, литературные трюки, таким образом присваивая себе власть над образами; власть, которая хотя и незначительна в проявлениях, на самом деле более привлекательна, чем власть трансцендентального сознания. Приключение стилиста кардинально иное; ему уже не нужно соблазнять отца риторическими аффектациями. Как победитель сражения, он может даже оставить имя ради псевдонима (Селин подписывается именем своей бабушки), и потому на место отца заступает иной дискурс: не образный , дискурс самости, и не дискурс трансцендентального знания, но постоянное прохождение - между одним и другим, пульсация знака и ритма, сознания и инстинктивного влечения. «Я отец своих воображаемых созданий», - пишет Малларме на рождение Женевьевы. «Я - мой отец, моя мать, мой сын и я сам», - провозглашает Арто. Все стилисты звучат диссонансом в тетической, отцовской функции языка.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Разновидность шизофрении
Кристева Ю. От одной идентичности к другой современной философии 10 образом