<<<     ΛΛΛ     >>>   

Заметьте: о неопределенном и неизвестном «другом» — поскольку я не могу предположить, на что он вообще способен и каким образом поведет себя со мной, — я имею лишь безгранично всеобъемлющее и одновременно абсолютно пустое понятие. Ведь я не знаю, каков этот «другой» на самом деле, и потенциально приписываю ему все существующие человеческие свойства, в их числе не только крайние, так сказать экстремистские, но и самые противоречивые. Подобное многообразие признаков трудно даже вообразить. Но поскольку я наделяю «Другого» всеми этими качествами в чистой абстрактной потенциальности, реально я не придаю ему ровно ничего положительного. Это своего рода пустота человеческих возможностей, иначе говоря, ничто человеческое «другому» не чуждо и все человеческое для него пусто. Как если бы у нас был отличный футляр для чайного сервиза, но не было ни одного прибора из него.

В процессе нашего общения происходит любопытный феномен последовательного исключения признаков. Малопомалу мы сознаем: данный человек не способен на определенного рода поступки и, наоборот, может совершать иные — одни из разряда хороших, другие — порочные или несовершенные. «Другой» на наших глазах превращается в систему конкретно возможных и невозможных поступков.

593

Вот что значит для нас каждое «Ты», то есть каждый, тот, с кем мы вступаем в сколько-нибудь тесные отношения и потому обладающим степенью близости выше нуля. Чем же еще мы можем быть друг для друга, как не системой действий в каждом конкретном случае, которых, по нашему убеждению, мы можем ожидать от данного «Ты», а также действий, которых нам нужно от него опасаться? При желании можно составить некую картотеку, где на каждого человека была бы заведена особая карточка со списком определенных качеств, полагаемых нами в качестве возможных или, наоборот, невозможных именно для него. Этому списку можно было бы даже придать форму графика с высшей или низшей точкой какого-либо достоинства или недостатка. По сути, все это и есть главное в понимании ближнего, поскольку, за вычетом исключений и крайностей, почти все люди обладают одинаковыми положительными и отрицательными свойствами, но в каждом они находятся на разных уровнях личности, по-разному распределены. И Педро, и Хуан великодушны, но у Педро это качество означает более важный и действенный уровень его личности, а великодушие Хуана не имеет глубоких корней. Для той великой науки, каковой является Познание Человека, не только интересно, но и, конечно, в высшей степени важно нарисовать здесь несколько схематических структур, типичных образов, к которым принадлежат многие человеческие индивидуальности. Лучший ученикАристотеля, прозванный им за красноречие Теофрастом, то есть владеющим· божественным словом, скрупулезно изучил эту тему. От его сочинения уцелел только небольшой, но знаменитый фрагмент «Характеры».

Мы уже говорили: «Ты» становится яснее, когда безграничное число возможностей, приписываемых нами другому человеку как совершенно пустой категории, постепенно сокращается, выстраиваясь в конкретную и точную систему возможных и невозможных качеств, которой и является для нас любой «ты». Эта редукция, конкретизация, ограничение происходят в процессе нашего частого общения с каждым «Ты». Мы видим данное «Ты» достаточно непрерывно, а значит, буквально наблюдаем его лицо, жесты, движения и в них «вычитываем» добрую часть того, что творится в его внутреннем мире, другими словами, угадываем жизнь, которой он живет. Я не случайно употребляю глагол «читать», ибо никакое другое слово не может передать наше расположение духа, когда мы воспринимаем че-

594

ловека как «Ты». Определенное сокращение лицевых мышц читается как «грусть», другое—как «радость» и т. д. Внешние движения «другого» позволяют мне в общем довольно точно их истолковывать, хотя зачастую эта задача остается проблематичной. Я вижу: он идет в магазин и покупает чемодан или, скажем, вижу, как он заходит в бюро экскурсий, — данные внешние действия имеют жизненный смысл сами по себе (обратите на это внимание), тот смысл, который я постигаю, не обращаясь к тому, что творится во внутреннем мире «Другого», то есть к его собственному внутрисубъективному и индивидуальному смыслу. Из этих действий я вычитываю: «Имярек отправляется в путешествие». Но они суть действия, не позволяющие мне понять причину и цель данного поступка. Чтобы узнать их, я должен обратиться к моему предыдущему знанию жизни «Другого» и к тому, что мне сказали его жесты. Говоря о жестикуляции, я включаю сюда язык, речь. Почему? Об этом позднее.

Внешние движения, выражение лица, жестикуляция позволяют мне присутствовать при жизни «Другого», когда он только превращается в «Ты», но в гораздо большей степени — уже тогда, когда «он» окончательно стал для меня привычным и повседневным «Тобой», иными словами, родственником, другом, товарищем, коллегой. Такое присутствие не преподносит мне ясного образа данной жизни: это лишь догадка о ней, со-присутствие в этой жизни, ее предпосылка. Однако соблюдение строго философского смысла этих слов не должно отвлечь нас от несомненного факта, что практически мы действительно наблюдаем жизнь «Другого», присутствуем внутри того пространства взаимодействия, которым является «Мы-реальность». Жизнь «Другого» течет беспрерывно, потоком жизненных испытаний, которые прерываются только на время сна, да и тогда лишь отчасти, поскольку и во сне человек иногда продолжает жить той странной и загадочной формой жизни, которая есть сон. Я вижу последовательный ряд переживаний моего ближнего, по мере того как он их испытывает: его впечатления, чувства, желания. Речь, разумеется, идет не о сколько-нибудь целостном видении его жизни, но многие моменты в ней я различаю. За ними кроются тайные, смутные, причудливые и загадочные зоны бытия «Другого», куда я не в силах проникнуть. И все же помимо собственной воли, то есть не прилагая усилий, в моем представлении постоянно живет определенный об-

595

раз — характера, действия, страдания, бытия, — который есть «ты». Этот образ изменяется в той или иной степени, ибо присутствуя при жизни «Другого», я обнаруживаю: все то новое, что он делает, никогда в точности не совпадает с тем, что обещает мне данный персонаж. Это очень важно, ибо именно этим всякое жизненное знание отличается от науки. Я имею в виду следующее. Независимо от нашей уверенности в том, что мы хорошо представляем себе какого-нибудь человека, от нашей убежденности в наличии у него тех или иных черт, все наши попытки предсказать его поведение в определенной ситуации, которая действительно для нас интересна, терпят провал, и в конечном итоге мы даже допускаем значительное расхождение его будущем го поведения с нашими ожиданиями. Не так обстоит дело с предвидением в науке, например, с законами физики и биологии, не говоря уже о математике. Научное знание носит закрытый и строгий характер, а наше жизненное знание других и нас самих всегда открыто, незавершенно, имеет подвижные границы. Причина одна: человек, или «другой» или я, не имеет окончательно закрепленного бытия; его бытие есть именно свобода бытия. В результате, пока человек жив, у него всегда остается возможность стать отличным от себя прежнего, и — что еще важнее, — он и на самом деле более или менее от него отличается. Наше жизненное знание открыто и подвижно, поскольку сам его предмет, то есть жизнь и Человек как таковой, тоже есть бытие, всегда открытое новым возможностям. Наше прошлое, несомненно, гнетет нас, склоняя к тому, чтобы стать в будущем именно «тем», а не «этим», но оно не сковывает нас цепью и не влечет за собой бесповоротно. И только когда Человек, или «ты», умер, его бытие окончательно становится тем, чем было и чего уже нельзя исправить, чему нельзя возразить и к чему нечего добавить. Вот смысл знаменитого стихотворения Малларме, посвященного смерти Эдгара По: Tel qu'en lui-meme enfin l'Eternite le change...*

Жизнь — это изменение; в каждый последующий миг она уже не та, какой была до сих пор, жизнь никогда не бывает собой в конечном счете. Только смерть встает преградой очередным переменам, превращая человека в закон-

«Лишь в смерти ставший тем, чем был он изначала...» (франц.). — Пер. И. Анненского.

596

ченного и неизменного самого себя, в навеки неподвижную фигуру; иными словами, смерть освобождает человека от перемен и увековечивает его. Это открывает нам новую перспективу. Я вижу текучесть переживаний ближнего. Они следуют друг за другом, и эта последовательность — время. Мои слова: «Я вижу, как бежит жизнь другого», означают: я вижу, как бежит, проходит, расходуется его жизненное время, часы которого сосчитаны. Но пока перед моим взором течет, убегает время другого, то же самое происходит и с моим временем. Пока мы сопереживаем друг другу, равновеликая доля наших двух жизненных отрезков проходит одновременно: иными словами, наши времена современны. «Ты» и многие «ты» — наши современники. И, как хорошо подметил Шюц, пока я имею дело со многими «Ты», я старею с ними вместе. Жизнь каждого во всей ее протяженности представляет зрелище всеобщего старения, поскольку старик тоже видит, как стареют дети. Человек с рождения только и делает, что стареет. Но, вероятно, все это не так уж и грустно, как внушает нам рутинное воспитание1.

Мысль, что присуствующий в моем окружении «Ты» является моим современником, поскольку наши жизненные времена текут параллельно и, следовательно, мы вместе стареем, проясняет для меня и другое: существуют такие «ты», которые уже не являются моими современниками или вообще никогда ими не были, и поэтому они не присутствуют в моем окружении. Это мертвые. А значит, «Другие» — не только живущие. Есть «Другие», которых мы никогда не видели и которые, тем не менее, для нас «другие»; всевозможные семейные предания, памятники, старинные документы, легенды, мемуары служат для нас новым типом знаков других жизней, которые были разновременны с нами, то есть несовременны. Нужно уметь

1 Если начать разговор о неудобствах посюстороннего бессмертия, чего никто никогда — как ни трудно в это поверить — не предпринимал, первое, что сразу же бросается в глаза, — это достоинства того, что человек смертей, что жизнь быстротечна, бренна по природе и что с момента возникновения бытия смерть соучаствует в самой материализации жизни, способствует ее развитию, уплотняет и насыщает ее, заставляя нас торопиться жить, заботиться о жизни, пользоваться ею каждый миг как можно полнее. Одно из главных упущений, более того — постыдных недостатков всех существовавших до сих пор культур состоит в том, что ни одна из них не научила человека быть истинно тем, что он есть на самом деле: смертным. In писе (в главном) это значит, что мое учение о смерти прямо противоположно доктрине экзистенциалистов.

597

читать в этих письменах реальность таких предшествовавших «ты», «ты»-предков, ибо подобные символы — не просто выражения лиц, жестикуляция и действия, предстающие в данный миг нашему взору. По ту сторону людей, заполняющих наш горизонт, гораздо больше «других»; это скрытые жизни, иначе говоря, Прошлое. История — это усилие, которое нужно приложить, чтобы ее распознать, поскольку она представляет собой технику общения с мертвыми, некий любопытный вариант подлинного наличного социального отношения.

Итак, «Другой» («Другой» в чистом виде), то есть человек незнакомый в силу того, что он таков, а также потому, что я не знаю, как он себя поведет, заставляет меня при сближении предполагать самое худшее, предвосхищать его возможную враждебную реакцию. Иначе говоря, «Другой» формально, конститутивно опасен. Замечательное слово, совершенно точно называющее реальность, которую я имею в виду! Опасное — не обязательно злое, враждебное; оно может значить и противоположное — благое, счастливое. Когда речь идет об опасном, обе вероятности в равной мере возможны. Чтобы разрешить сомнение, следует это опасное испытать, проверить на собственном опыте. Испытание, проба — вот исходное значение латинского слова periculum, из которого в результате диссимиляции возникло испанское peligro. Заметьте, кстати, что корень per в periculum тот же-самый, который дал жизнь таким словам, как «экспериментировать», «эксперимент», «эксперт». За неимением времени я не могу сейчас доказать, что изначальный смысл слова «экспериментировать» означал «подвергнуть себя опасности».

«Другой», по сути, опасен. Это свойство ярче всего обнаруживается, когда речь заходит о совершенно неизвестном нам индивиде; оно ослабевает, когда «Другой» становится для нас «Ты», но, строго говоря, подобное качество никогда не исчезает. Любой «Другой» опасен, но каждый по-своему и в определенной ему степени. Не будем забывать, что невинный ребенок — одно из самых опасных созданий: он поджигает дом спичкой, играя, палит из ружья, наливает азотную кислоту в тарелку и, самое худшее, постоянно подвергает себя опасности упасть с балкона, разбить голову об угол стола, проглотить колесо игрушечного поезда и тем доставить нам ужасную неприятность. Если

598

подобное существо мы считаем невинным, то что же можно сказать о нас, грешных?

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Называют человеком
Здесь всегда предстают друг пред другом два человека
Поскольку это вообще свойственно всему человеческому
Такой радикальной реальностью
Осязание