<<<     ΛΛΛ     >>>   

559

нового, и приписываю ей больше, чем до сих пор приписывали ей софисты. С каким бесстыдством ты говоришь это позже — в своем месте я объясню; бранное слово «отбросы» я прощаю тебе по причине твоей некрасноречивости; я предпочитаю, чтобы ты называл их отбросами, а не ядом: отбросы можно смыть, а яд нет.

Впрочем, кто сможет читать без смеха о том, что ты пишешь, будто бы своей сдержанностью я сделал тебя более слабым перед битвой! Ведь твоя храбрость уже потрясла весь мир губительными раздорами — и мои призывы были тщетны! Разве надо пришпоривать коня, который так скачет? У нас есть плоды твоего духа, дело дошло до кровопролитного опустошения — и мы боимся еще худшего, если Бог милостивый не отвратит этого. Ты скажешь, что такова природа Слова. Что касается меня, то я думаю, что не имеет значения, как проповедовать слово Божье, в случае, если то, чему ты учишь, это и есть Божье слово. Я полагаю, что ты не понимаешь этих бунтарей[mcdlxiv], но они тебя понимают, и уже известно, что многие из тех, которые похваляются именем Евангелия, были подстрекателями жесточайшего бунта. Если бы их попытка была успешной, возможно нашлись бы люди, которые одобрили бы то, что они теперь, при плохом исходе дела, отвергают.

Ты же в чрезвычайно жестокой книжонке против крестьян[mcdlxv] отбросил от себя подозрение, однако не добился того, чтобы люди стали меньше верить в то, что твои книжонки, особенно написанные по-немецки, направленные против посвященных и бритых, против монахов, епископов, в защиту евангельской свободы, против человеческой тирании, помогли появлению возможности возникновения этих возмущений.

Но я еще не так плохо о тебе думаю, Лютер, чтобы полагать, что ты замышлял это намеренно, однако ты давно уже приступил к этой теме; по злобности твоего пера я мог предположить, что дело до этого дойдет; это и было причиной, по которой я в первом письме убеждал тебя подойти к этому делу с чистой душой и остерегаться, как бы не написать что-нибудь необузданное, бунтарское!

Казалось, ты взял на себя дело очищения церковных нравов, которые — никто не отрицает — до того низко

560

скатились, что мы не можем вынести ни своих пороков, ни средств против них. Это уже много раз тщетно пытались делать, но мир одержал победу. Казалось, ты подходишь для этого; всеобщее одобрение и благоволение князей сулили некий счастливый исход; я видел, сколь бесполезна здесь твоя злоба не только против понтификов или епископов — твою ярость по отношению к ним многие истолковывали как отвагу евангельского сердца,— но на всех, которые хоть пикнут против тебя. Ибо меня никогда не тревожило то, что ты мог написать против меня: я почти хотел, чтобы ты задел меня своим пером, не желая, однако, отвечать; не доставало только, чтобы к сдержанности меня побуждал страх перед тобой! Что касается того, что ты готов был бесноваться .против всех, кто не полностью осудил затеянное тобой представление, но проклял исполнение, то я засвидетельствовал это много лет назад в большом числе опубликованных писем. Почему ты это скрываешь? Тем не менее ты не хочешь избавить меня от подозрения в зависти — таков хитрый и лукавый замысел твоих приверженцев. Однако не я один желал сдержанности твоим сочинениям; ее желают даже люди, клятвенно верные тебе. Если они на самом деле понимают, сколько тысяч человек отчуждается от Евангелия из-за свирепости твоего пера или — если тебе угодно — из-за не слишком евангельского глумления (если, конечно, то, чему ты учишь, это Евангелие).

Многим ты казался даже забавным, когда высмеивал того или другого человека, а когда это касалось папы и короля английского, то даже храбрым и бесстрашным: впрочем, когда ты с такой же «сдержанностью» толковал Карльштадта, ты очень не понравился своим соратникам?[mcdlxvi]. И ты не в состоянии снести, когда я, чуждый вашему сообществу, желаю тебе сдержанности? Однако, возможно, это лучше будет затронуть в другом месте.

Признаюсь, мне смешно, когда ты говоришь, что боялся отвечать из страха передо мной. Такой храбрый человек! Что я слышу? Ты, такой лев, боишься Эразма, который подобен мухе или еще слабее, чем муха? Разве у меня есть вооруженные фаланги? Или же какая-нибудь партия? Разве я нахожусь при дворе у князей, чтобы

561

подстрекать их против тебя? Никто более меня не избегает дворов. А если что-нибудь меня с ними связывало, то до сих пор я, как мог, устно и письменно отговаривал от свирепости — другим виднее, хорошо ли, удачно ли.

Я не могу быть палачом. Я всегда ненавидел группировки! До сих пор я хотел быть один; я не отделяю себя только от католической церкви. Поэтому нет ничего страшного, если тебе, защищенному столь большим числом поклявшихся тебе, надо будет иметь дело с одним человеком, да и то безоружным.

Ты сказал, что я вооружен красноречием. Если оно у меня и есть, то против тебя я его не применял. Я отложил в сторону не только это оружие, но также и весь авторитет князей церкви, одного которого, как могло показаться, для моего вооружения было достаточно. Поэтому какой смысл приводить в свое оправдание страх перед человечком, одним да еще безоружным, в то время как до сих пор ты храбрейшим образом презирал понтификов, королей и воинство теологов? Но тебе было угодно в этом месте поораторствовать. Как может быть, чтобы моя Диатриба ниспровергла многих из тех, которые еще не напитались духом твоих сочинений, хотя она опирается на столь слабые доказательства, что вызвала у тебя я твоих приверженцев скорее смех и сострадание? Разве люди так легко отпадают от Евангелия?

И вот другая несообразность. Я — скользкий, плыву между Сциллой и Харибдой. Здесь, конечно, появляется упоминание о Протее и об Улиссе; удивляюсь, почему ты обошел вниманием полипов, хамелеонов, Вертумнов и Эмпус[mcdlxvii]!

Твоя храбрость, Лютер, породила у нас такой дух времени, что о Христе уже нельзя говорить ни хорошо ни плохо. Хотя это присуще непросвещенному человеку — не утверждать что-нибудь наудачу, а более зависеть от суждения других людей. Конечно, в Диатрибе я но изображаю Протея, а, прямодушно излагая мнения разных людей, определяю, с какими из них мне надо будет более всего бороться; после доводов я открыто заявляю, какого мнения я сам придерживаюсь.

Более того, кажется, мне тебе нечего ответить, когда ты говоришь, что я плыву между Сциллой и Харибдой, если ты не разъяснишь, называешь ли ты церковь

562

Сциллой или ты зовешь ее Харибдой. От католической церкви я никогда не отпадал. Мне настолько никогда не приходило в голову присоединять свое имя к твоей церкви, что, обладая громким именем, я, вообще-то очень несчастный человек, кажется, определенным образом счастлив оттого, что при своем имени я неизменно воздерживался от вашего союза.

Знаю, что в той церкви, которую вы называете папистской, есть много людей, которые меня не любят; но таких я вижу и в твоей церкви. Однако легче стерпеть зло, к которому привык. Поэтому я терплю эту церковь до тех пор, пока не увижу лучшей. И она тоже вынуждена терпеть меня, пока я не стану лучше. Нет неудачи тому, кто плывет между двумя противоположными бедами.

Теперь о том, что ты выхватываешь из моего Предварения, весьма искусно искажаешь для ложного обвинения и обнаруживаешь у нас место, общее со скептиками. Ты здесь тотчас же устраиваешь трагедию, так как я вспомнил скептиков; будто бы я думаю, что вообще ничего не следует утверждать. И ты не прекращаешь ложных обвинений до тех пор, пока не назовешь меня атеистом, хотя ты и предупредил, что не хочешь судить о моем сердце. Как прекрасно сходится одно с другим: ты говоришь с лучшим намерением: «Я не хочу судить о твоем убеждении», и за этим следует: «Ты вскормил в своем сердце безбожника Лукиана». И здесь ты предоставляешь мне свободу — желать казаться смешным оратором или нечестивым, глупым писателем. Такова твоя сдержанность, в которой ты подражаешь моей Диатрибе! Но посмотри-ка: ты здесь вдвойне клевещешь! Сначала я сам отнимаю у скептиков все, что изложено в Священном писании, или то, что дал нам авторитет церкви. Нет никакой нужды приводить мои слова, так как ты сам их приводишь. <...>

Какое значение имело для меня Священное писание и сколь колеблюсь я в вопросах веры, думаю, достаточно явствует из моих сочинений. Здесь я до такой степени не желаю скептического духа и не имею его, что за веру я без всяких сомнений готов принять смерть. Но я говорю

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Как много оказалось в твоей книге нисколько
На тридентском соборе была признана каноничность всех этих сочинений обязанностях реформаторы
Освобожденные при помощи благодати
Наилучшей красноречивостью