<<<     ΛΛΛ     >>>   

Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики. Пер. Сухотина А. М., переработанный Холодовичем А. А. / Труды по языкознанию. М., Прогресс, 1977.
Руссо Ж.-Ж. Опыт о происхождении языков, а также о мелодии и музыкальном подражании. Пер. Е. М. Лысенко /
Руссо Ж. -Ж. Избранные сочинения. I, M., Госуд. Изд-во художественной литературы, 1961.
Руссо Ж.-Ж. Избранные сочинения в трех томах. М., ГИХЛ, 1961 5.

Литература о Деррида

FinasL., KofmanS., LaporteR., ReyJ.-M. Ecaits. Quatre essais a propos de Jacques Derrida. Paris, Fayard, 1973.
5 Еще раз напоминаем, что мы приводим построчные ссылки на те издания оригиналов, которыми пользуется Деррида, а не на какие-либо русские переводы.

[105]
Jacques Derrida // L'Arc / Ed. С. Clement. 1973. № 54.
Les fins de I'homme. A partir du travail de Jacques Derrida / Eds. Lacoue-Labanhe Ph., Nancy J.-L. Paris, Galilee, 1981.
Culler J. On Deconstruction. Theory and Criticism after Structuralism. Ithaca, N. Y, Cornell University Press, 1982.
Ryan M. Marxism and deconstruction. A critical articulation. Baltimore, London. The Johns Hopkins University Press, 1982.
Displacement. Derrida and after/Ed. KrupnickM., Indiana University Press, 1983.
Norris C. The deconstructive Turn. London, Routledge, 1983.
Fekete J. The Structural Allegory: Reconstructive Encounters with the New French Thought. Minneapolis, 1984.
Kofman S. Lectures de Derrida. Paris, 1984.
Magliola R. Derrida on the Mend. Indiana, Purdue Research Foundation, 1984.
Taking Chances. Derrida, Psychoanalysis and Literature / Eds. Smith J., Kerrigan W. The Johns Hopkins University Press, 1984.
Stalen H. Wittgenstein and Derrida. Nebraska University Press, 1984.
Hermeneutics and Deconstruction / Eds. Ihde D., Silverman H. N. Y. State University Press, 1985.
Marx after Derrida // Diacritics, a review of contemporary criticism / Ed. S. P. Mohanty, winter 1985.
Megill A. Prophets of Extremely Nietzsche, Heidegger, Foucault, Derrida. California University Press, 1985.
Gasche R. The Tain of the Mirror. Derrida and the Philosophy of Reflection. Cambr. Mass., London, 1986.
Harvey I. E. Derrida and the Economy of Difference. Indiana University Press, 1986.
Llewelyn J. Derrida on the Threshold of Sense. Macmillan, 1986.
Melville S. Philosophy besides Itself: On Deconstruction and Modernism. Minneapolis, 1986.
The Philosophy of Jacques Derrida // The Journal of the British Society for Phenomenology. 1986. Vol. 17. № 3.
Deconstruction and Philosophy / Ed. J. Sallis. Chicago, London, 1987.
Hermeneutics and Deconstruction: Gadamer and Derrida Dialogue. Univ. of Notre Dame Press, 1987.
Norris C. Derrida. London, Fontana Press, 1987.
Derrida// Confrontation. 1988. Cahiers 19.
Strozier R. M. Saussure, Derrida and the metaphysics of subjectivity De Gruyter, 1988.
Derrida and Deconstruction / Ed. H. J. Silverman. N. Y, London, Routledge, 1989.
Dialogue and Deconstruction. The Gadamer-Derrida Encounter. N. Y. State University Press, 1989.

[106]
Redrawing the lines. Analytic Philosophy, Deconstruction, and Literary Theory. Minneapolis, 1989.
Derrida // Revue phi/osophique de la France et de I'etranger / Ed. C. Malabou. Paris. 1990. №2.
Forrester J. The seductions of Psychoanalysis. Freud, Lacan and Derrida. Cambr. University Press, 1990.
Bennington G., Derrida J. Jacques Derrida. Paris, Seuil, 1991.
Jacques Derrida. La deconstmction de la philosophie // Magazine litteraire.Mars 1991. №286.
Schultz. W. Jacques Derrida: an Annotated Primary and Secondary Bibliography N.Y.-London,1992.
Gasche R. Inventions of Difference. On Jacques Derrida. Cambr. (Mass.), London, Harvard University Press, 1994.
Plotnitsky A. Complementarity: Antiepistemology after Bohr and Derrida. Durham; London; Duke University Press, 1994.
Le passage des frontieres. Autour du travail de Jacques Derrida. Paris, Galilee,  1994.
Steinmetz R. Les styles de Derrida. Bruxelles, De Boeck, 1994.
Zima P. La deconstmction. Une critique. Paris, 1994.
Farrel F. B. Subjectivity, Realism and Postmodernism. Cambridge University Press, 1996.
Deconstruction in a Nutshell. A Conversation with Jacques Derrida / Ed. J. D. Caputo. Fordham University Press, 1997.
Norris C. Against Relativism. Philosophy of Science, Deconstmction and Critical Theory. B. Blackwell, 1997.
Siscar M. Jacques Derrida. Rhetorique et philosophie. Paris, Harmattan, 1998.
Ferrie C. Pourquoi lire Derrida? Essai d'interpretation de I'hermeneutique de Jacques Derrida. Paris, Ed. Kime, 1998.
L'ammal autobiographlque. Autour de Jacques Derrida. Paris, Galilee, 1999 (Actes du colloque tenu a Cerisy-la-SalleJuillet 1997).
C.Malabou et J.Derrida. La contre-allee. Ed. La Quinzaine litteraire-Louis Vuitton,1999.
Sollers Ph. "Un pas sur la lune" // Tel quel. № 39. Automne 1969.
Meschonnic H. L'ecriture de Derrida / Le signe et le poeme. Paris, Gallimard, 1975, p.401-492.
Spivak G. C. Translator' Preface / Derrida J. Of Grammatology. Baltimore, 1976, p. IX-XC.
Culler J. Jacques Derrida / Structuralism and Since: from Levi-Strauss to Derrida / Ed. J. L. Sturrock, 1979.
Descombes V. Le meme et 1'autre. Quarante-cinq ans de philosophie francaise (1933-1978). Paris, Minuit, 1979.
De Man P. Blindness and Insight. Essays in the Rhetoric of Contemporary Criticism. 1971, 1983 // Theory and History of Literature, vol. 7 (cf.

[107]
p. 102-142: The Rhetoric of Blindness: Jacques Derrida's Reading of Rousseau). New Haven, 1983.
Agamben G. Pardes. L'ecriture de la puissance // Derrida. Revue philosophique de la France el de I'elranger. Presseuniv. de France. № 2. 1990, p. 131-145.
Bernei R. Derrida et la voix de son maitre // Derrida. Revue phiiosophique de la France et de I'elranger. Presse univ. de France. № 2. 1990, p. 147-166.
Haar M. Lejeu de Nietzsche dans Derrida // Derrida. Revue philosophique de la France el de I'elranger. Presse univ. de France. № 2. 1990, p. 205—227.
Nancy J.-L. Sens elliptique // Derrida. Revue philosophic/He de la France et de l'etranger. Presse univ. de France. № 2. 1990, p. 325-347.
Автономова H. С. Философские проблемы структурного анализа в гуманитарных науках. M., Наука, 1977, 158-178.
Автономова H. С. Язык и эпистемология в концепции Деррида // Критический анализ методов исследований в современной западной философии. Москва, ИФАН, 1986, с. 63-82.
Филиппов Л. И. Грамматология Ж. Деррида // Вопросы философии. 1978. № 1.
Гараджа А. В. Критика метафизики в неоструктурализме (Деррида). M., 1989.
Вайнштейн О. Б. Деррида и Платон: деконструкция логоса //Arbor Mundi. 1992. № 1, с. 50-72.
Рорти Р. От иронической теории к приватным аллюзиям: Деррида / Случайность. Ирония. Солидарность. M., Русское феноменологическое общество, 1996, с.160-179.
Соколов Б. Г. Маргинальный дискурс Деррида. СПб., 1996.
Ильин И. Постструктурализм, деконструктивизм, постмодернизм. M., "Интрада", 1996 (с. 10-50).
Наталия Автономова, 1999 г.

5 Еще раз напоминаем, что мы приводим построчные ссылки на те издания оригиналов, которыми пользуется Деррида, а не на какие-либо русские переводы.

[112]
"эпоха" мы видели и структурный образ, и историческую целостность, хотя значение этого слова и не исчерпывается этими двумя определениями. Тем самым наше внимание было сосредоточено на этих двух важнейших моментах, которые мы стремились взаимоувязать, настойчиво обращаясь при этом к вопросу о тексте, о его историческом статусе, о его собственном времени и пространстве. Вся эта минувшая эпоха была устроена как текст — в том смысле слова, который нам еще предстоит определить. А стало быть, она поддается нашему чтению, обладает значимостью и действенностью модели, прерывает линейное время и временную линию. Именно это мы и стремились показать, откликаясь на руссоистские декларации одного современного этнолога.

Часть 1. Письмо до письма

Экзерг *

1.       Тот, кто воссияет в науке письма, воссияет, подобно солнцу.
Писец (ЕР, р. 87)
О, Шамаш (бог солнца), своим светом ты озираешь весь мир как клинопись.
Ibid.
2. Эти три вида письма точно соответствуют трем различным состояниям людей, образующих народ. Изображение предметов подобает дикарям, знаки слов и высказываний — варварам, буквенное письмо - цивилизованным народам.
Ж.-Ж.Руссо. "Опыт о происхождении языков "
3. Буквенное письмо в себе и для себя наиболее разумно.
Гегель. "Энциклопедия "

Предназначение этого тройного экзерга не только в том, чтобы привлечь внимание к этноцентризму, который везде и всегда управлял понятием письма. Или же к тому, что мы назовем логоцентризмом.Метафизика фонетического письма (например, буквенного) по сути своей была - по загадочным, но важным причинам, непонятным с позиций простого исторического релятивизма, — самым первым и самым мощным этноцентризмом, который ныне навязывает себя всему миру и управляет в рамках единого порядка:
1) понятием письма - в мире, где выработка фонетического письма сопряжена с сокрытием собственной истории письма как такового;
2) историей метафизики, которая, несмотря на все различие подходов — от Платона до Гегеля (включая даже Лейбница) и даже от досократиков до Хайдеггера, — всегда видела (перво)начало истины
* Редкое греч. слово; здесь в значении "эпиграф" (примеч. пер.).
[116]
как таковой в логосе. История истины, история истинности истины всегда была — за исключением одной метафорической уловки, которую нам нужно будет учесть, — принижением письма, его вытеснением за пределы "полной" речи;
3) понятием науки или научности науки, которое всегда относили к области логики; понятие это всегда было философским, хотя научная практика неустанно оспаривала империализм логоса, с самого начала и все настойчивее обращая внимание, например, на нефонетическое письмо. Ясно, что такое ниспровержение никогда не вырывалось за рамки системы высказываний, внутри которой сложились и проект науки, и условности любого нефонетического обозначения1. Иначе и быть не могло. Правда, в нашу эпоху оказывается, что в тот самый момент, когда фонетическое письмо — историческое начало и структурная возможность философии как науки, условие эпистемы - распространяется на всю мировую культуру2, оно уже не отвечает запросам науки, ее последним достижениям. Это несоответствие изначально побуждало к движению. Однако лишь теперь оно может проявиться как таковое, а мы можем вплотную им заняться, не пытаясь переводить эту новизну в такие обобщающие понятия, как изменение, объяснение, накопление, революция или традиция. Значимость этих понятий ограничена системой, распадающейся на наших глазах: они характеризуют различные стили исторического движения, которое имеет смысл — как, впрочем, и само понятие истории - лишь внутри логоцентрической эпохи.
1 Ср., например, понятия "вторичной обработки" или "символизма вторичной интенции" в работе: E.Ortigues. "Le discours et le symbole", p. 62, 171. "Математическая символика — это условное письмо, письменная символика. Само выражение "математический язык" - натяжка или аналогия. В действительности алгоритм - это "характеристика", ряд письменных знаков. Выяснить его значение можно лишь посредством языка, который задает не только звучание этих знаков, но и аксиомы, определяющие их значение. В крайнем случае можно, конечно, расшифровать и неизвестные знаки, но это всегда уже предполагает некоторое знание, мысль, сформированную речью. Следовательно, математическая символика — это в любом случае результат вторичной обработки; она заведомо предполагает пользование языком и возможность четко определить все условности такого употребления. Тем не менее математический алгоритм выражает формальные законы символизации, синтаксические структуры независимо от тех или иных конкретных средств выражения". Об этих проблемах см. также: G.-G. Granger. "Pensee formelle et sciences de 1'homme", p. 38 sq. и особенно р. 43, 50 sq. ("Renversements des rapports de la langue orale et de 1'ecriture").
2 Во всех работах по истории письменности внимание уделяется проблеме введения фонетического письма в тех культурах, где оно отсутствовало. Ср., например, ЕР, р. 44 sq. или "La reforme de 1'ecriture chinoise" в "Linguistique, Recherches internationales a la lumiere du marxisme", № 7, mai-juin 1958.

[117]
Этот экзерг не только намекает на то, что наука о письме находится в плену метафоры, метафизики и теологии3, и не только указывает, что эта наука — грамматология4 — везде в мире делает решающие усилия для своего освобождения. Усилия эти неизбежно оказываются слабыми, разрозненными, едва заметными: это связано и с их смыслом, и с их обстоятельствами. Нам хотелось бы прежде всего предупредить, что, даже если наше предприятие будет необходимым и плодотворным, даже если ему посчастливится преодолеть все технические и эпистемологические препятствия, все теологические и метафизические помехи, и теперь еще его сковывающие, - все равно наука о письме, возможно, никогда не будет создана как таковая и под этим названием. Ведь она никогда не сможет определить единство своего проекта и своего объекта. Она не сможет построить свое собственное рассуждение о методе и очертить свои границы. И на это есть существенные причины: дело в том, что единство той области, к которой относятся ныне самые различные понятия науки и письма, в принципе, более или менее явно, но неизменно определяется историко-метафизической эпохой, ограниченность (cloture) которой нам уже видна. (Не будем пока говорить о ее конце.) Понятие науки и понятие письма - а тем самым и науки о письме — имеют для нас смысл лишь в том мире, где уже наличествует хотя бы какое-то представление о знаке (далее будет сказано:
где наличествует само понятие знака), а также об отношениях между речью и письмом. Это отношение — несмотря на его привилегированный статус, на его необходимость, на всю широту той области, которой оно управляло, прежде всего на Западе вот уже несколько тысячелетий, - вполне четко определено: так вот теперь оно вполне может разрушиться, изобличив свои пределы.
Быть может, неспешные размышления и тщательные разыскания вокруг всего того, что покамест называется письмом, не оста-
3 Мы имеем здесь в виду не только те "теологические предрассудки", которые в тот или иной момент, в том или ином месте исказили или даже подавили теорию письменного знака в XVII и XVIII вв. Далее мы будем говорить об этом в связи с книгой М.-В.Давид. Эти предрассудки суть лишь наиболее яркое и наиболее четкое, исторически определенное проявление некоей предпосылки, которая была устойчивым, существенным элементом и составной частью истории Запада, а значит, и всей метафизики, даже если она считает себя атеистической. 4 Грамматология: "Рассуждение о буквах, алфавите, делении на слоги, чтении и письме" (Littre). Насколько нам известно, в наши дни это слово было использовано для обозначения проекта современной науки лишь в работе: I. J.Gelb. "A Study of Writing: The Foundations of Grammatology", 1952 (в переиздании 1963 г. подзаголовок был снят). Несмотря на упрощенные систематизации и спорные гипотезы относительно моногенеза или полигенеза различных видов письма, эта книга вполне соответствует традиционным критериям истории письменности.

[118]
навливаясь пред вратами науки о письме и не отвергая ее в порыве мракобесия, позволят ей, напротив, как можно полнее раскрыть свою позитивность; быть может, все это суть движения мысли, честной и внимательной перед лицом неминуемо настающего (a venir) мира, который уже являет себя за оградой (cloture) нашего знания. Будущее можно предчувствовать лишь как некую абсолютную опасность. Ведь оно полностью порывает со сложившимися нормами, и потому оно может явить себя, показать себя лишь в чудовищном облике. Этот настающий мир, который поколеблет значимость знака, речи и письма, этот мир, к которому уже сейчас тяготеет наше предбудущее (futur anterieur), еще не создал себе экзергов.

Глава 1. Конец книги и начало письма

Сократ, который не пишет.
Ницше

Проблема языка, как бы ее ни понимать, никогда не была такой, как все. Но сегодня, как никогда, она как таковая заполонила собою весь мировой горизонт самых различных исследований и самых разнородных (по цели, методу, идеологии) речей. Свидетельство этому -обесценение самого слова "язык" (langage), доверие к которому изобличает небрежность словаря, желание соблазнить по дешевке, пассивное следование за модой, авангардистское сознание, за которым скрывается невежество. Эта инфляция знака "язык" есть инфляция знака как такового, инфляция как таковая, абсолютная инфляция. Однако при этом она сама есть знак, прямой или косвенный, а кризис есть симптом. Он как бы невольно указывает на то, что наша историко-метафизическая эпоха должна определить целостность своего проблемного горизонта именно через язык. И не только потому, что все отнятое желанием у языковой игры вновь вступает в игру, но и потому, что сама жизнь языка при этом оказывается в опасности и он — бессильный, одинокий в безбрежных просторах, вновь брошенный в свою конечность как раз в тот момент, когда его границы начинают расплываться, — теряет уверенность в себе, лишаясь той поддержки, которую прежде дарило ему окаймляющее его и выходящее за его пределы бесконечное означаемое.

Программа

И вот, в результате медленного, еле ощутимого, но неуклонного движения все то, что уже в течение по крайней мере двадцати столетий собиралось и наконец собралось воедино под именем языка (langage), ныне начинает менять свое пристанище и получает имя письма. В силу этой еле уловимой необходимости понятие письма как будто уже начинает выходить за рамки языкового пространства: оно обозначает уже не частную, производную, вспомогательную форму языка вообще (языка как общения, отношения, выражения, означения, смыслообразования и проч.), оно обозначает уже не

[120]
внешнюю оболочку и не зыбкое удвоение главного означающего, не означающее означающего. Таким образом, во всех смыслах этого слова можно было бы сказать, что письмо переполняет язык и выходит за его рамки. И дело тут не в том, что слово "письмо" перестало обозначать "означающее означающего"; скорее, в причудливом свете обнаружилось, что само "означающее означающего" уже перестало быть случайным удвоением, убогой вторичностью. Напротив, "означающее означающего" описывает самодвижение языка -правда, лишь в его (перво) начале, но уже и тут чувствуется, что (перво)начало это, структурированное как "означающее означающего", устраняется и самостирается в ходе собственной выработки. Означаемое здесь всегда уже функционирует как означающее. Вторичность, которую всегда считали признаком письма, на самом деле относится ко всякому означаемому как таковому — причем это происходит "всегда-уже" (toujours deja), с самого начала игры. Нет ни одного такого означаемого, которое бы ускользнуло из той игры означающих отсылок, которая образует язык, - разве что ненадолго. Возникновение письма есть возникновение игры; ныне игра обращается на саму себя, размывает те границы, из-за которых еще была надежда как-то управлять круговоротом знаков, увлекает за собой все опорные означаемые, уничтожая все плацдармы, все те укрытия, из которых можно было бы со стороны наблюдать за полем языка. В конечном счете все это означает разрушение понятия "знака" и всей его логики. И не случайно, что такой выход из берегов происходит одновременно с расширением понятия языка и размыванием его границ. Как мы увидим, это безбрежье и это размывание границ означают одно и то же, представляют собой одно и то же явление. Получается, что западное понятие языковой деятельности (langage) (все то, что связывает это понятие в целом - если отвлечься от его многозначности и от узкого и спорного противопоставления речи (parole) и языка (langue) - вообще с производством звуков и слов, с языком, голосом, слухом, дыханием, речью) оказывается ныне лишь прикрытием или маской первописьма1 - более фундаментального, нежели то письмо, которое до этого превращения казалось лишь "восполнением речи" (supplement a la parole)
1' Первописьмо здесь не означает хронологического первенства. Это известный спор:
можно ли утверждать вслед за Мещаниновым, Марром, Лоукоткой, что письмо "предшествует фонетическому языку"? (Этот тезис содержался в первом издании "Большой Советской Энциклопедии", но затем был отвергнут Сталиным. Об этом споре см.: V. Istrine. "Langue et ecriture", в "Linguistique", op. cit., pp. 35, 60. Спор шел также вокруг положений П. ван Гиннекена [Р. van Ginneken]. См.: J. Fevrier. Histoire de 1'ecriture, Payot, 1948-1959, p. 5 sq.). Далее мы попытаемся показать, почему понятия и предпосылки этого спора вызывают у нас сомнения.

[121]
(Руссо). Одно из двух: либо письмо никогда не было простым "восполнением", либо нужно срочно построить новую логику такого "восполнения". Эта неотложность будет руководить нашим дальнейшим чтением Руссо.
Такая маскировка - не историческая случайность, которой можно было бы радоваться или не радоваться. Она была абсолютно необходима - необходимостью, не оспоримой ни перед каким судом. Преимущество звука (phone) не есть следствие выбора, которого можно было бы избежать. Оно отвечает определенному моменту в "экономии" - "жизни", "истории" или "бытия как самосоотнесенности". "Слушать собственную речь" (s'entendre parler)* через посредство звуковой субстанции, которая дается как означающее — невнешнее, не-мирское, а следовательно, не эмпирическое и не случайное, — это система, которая непреложно господствовала в течение целой эпохи и даже породила идею мира, возникающего из различения между миром и не-миром, "нутрью" (dedans) и "наружей" (dehors), идеальным и неидеальным, всеобщим и невсеобщим, трансцендентальным и эмпирическим и т. д.2
И вот эта тенденция в пору своего неровного и неверного успеха, видимо, устремлялась - как к цели (telos) — к тому, чтобы свести письмо к его вторичной, инструментальной функции, к роли переводчика полной и полноналичной речи (parole pleine et pleinement presente) (это значит: речи, наличной для самой себя, для своего означаемого, для «другого», - все это суть условия самой темы наличия вообще), к технике на службе языка, к роли передатчика и истолкователя недоступной истолкованию изначальной речи.
Техника на службе языка: мы говорим не о сущности техники, которая была бы нам заранее знакома и могла бы помочь нам понять, например, что есть письмо в узком, исторически определенном смысле слова. Напротив, мы полагаем, что определенный тип вопрошания о (перво)начале и смысле письма предшествует определенному типу вопрошания о (перво)начале и смысле техники или по крайней мере совпадает с ним. Вот почему понятие техники никогда не сможет прояснить для нас понятие письма.
Получается, что язык (то, что называют языком) и в начале и в конце своем был лишь моментом, способом (существенным, но ограниченным), явлением, аспектом, разновидностью письма. И заставить нас забыть об этом, обмануть нас он мог, лишь пустившись
* Французский глагол "entendre" означает одновременно "слушать" и "понимать". 2 Эту проблему мы рассматриваем в "La voix et le phenomene" (PUF, 1967).

[122]
в свои рискованные затеи. Впрочем, авантюра эта недолгая. Можно считать, что она совпадает с той историей, которая в течение трех тысячелетий связывала технику с логоцентрической метафизикой. И вот теперь она, кажется, начинает выдыхаться, и примером тому — смерть книжной цивилизации, о которой ныне столько говорят и которая проявляется прежде всего в судорожном разбухании библиотек. Однако эта смерть книги, несомненно, возвещает (а в некотором роде и всегда возвещала) не что иное, как смерть речи (так называемой "полной", «цельной» (pleine) речи) и новое изменение в истории письма, в истории как письме. Возвещает заранее, за несколько веков — таковы здесь масштабы; при этом необходимо учесть специфику качественно неоднородного исторического времени — ускорение здесь так быстро и своеобразно, что по ритмам прошлого ничего не вычислишь. "Смерть речи" — это здесь, конечно, метафора: прежде чем говорить об исчезновении речи, нужно задуматься о ее новой ситуации, о ее подчиненном месте в структуре, где она более не играет командной роли.
Утверждая, что понятие письма шире понятия языка и объемлет его, мы, конечно, должны исходить из какого-то определения языка и письма. Если не попытаться обосновать это определение, мы и сами попадем в лавину инфляции, о которой уже шла речь: ныне она захватила и слово "письмо", причем вовсе не случайно. В самом деле, уже давно, то тут, то там, в силу очень глубокой необходимости, проявившейся на уровне жеста и мотивов (отметить оскудение этой необходимости легко, а определить ее (перво)начало - трудно), "языком" (langage) стали называть действие, движение, мысль, рефлексию, сознание, бессознательное, опыт, аффективность и др. А теперь стали называть все это и многое другое словом "письмо". Так, этим словом обозначаются не только физические жесты буквенной, пиктографической или идеографической записи, но и вся целостность условий ее возможности; им обозначается сам лик означаемого по ту сторону лика означающего; все то, что делает возможной запись как таковую - буквенную или небуквенную, даже если в пространстве распределяется вовсе не голос: это может быть кинематография, хореография и даже "письмо" в живописи, музыке, скульптуре и др. Можно было бы также говорить и о "спортивном" и даже "военном" или "политическом" письме, подразумевая под этим приемы, господствующие ныне в этих областях. Слово "письмо", таким образом, относится не только к системе записи, которая здесь вторична, но и к самой сути и содержанию этих видов деятельности. Именно в этом смысле современный биолог говорит о письме и о про-грамме ("пред-письме") по поводу простейших информацион-

[123]
ных процессов в живой клетке. Наконец, и все поле кибернетического программирования — независимо оттого, ограничено оно в принципе или нет, - тоже выступает как поле письма. Далее, если предположить, что кибернетическая теория способна искоренить в себе все те метафизические понятия, посредством которых прежде противопоставлялись машина и человек3 (включая такие, как душа, жизнь, ценность, выбор, память), то и тогда она должна сохранить -во всяком случае, пока не обнаружится ее собственная историко-метафизическая принадлежность — понятие письма, следа, граммы или графемы. Прежде чем предстать как нечто человеческое (со всеми отличительными признаками, которые всегда приписывались человеку, и всей соответствующей системой значений) или нечто не-человеческое, грамма или графема обозначали элемент - простой, но не упрощенный (element sans simplicite). Элемент (стихия или же неразложимый атом) прото-синтеза (archi-synthese) как такового, который не поддается определению внутри системы метафизических противоположностей и, следовательно, не может быть назван опытом вообще, а тем самым и (перво)началом смысла вообще.
Нечто "всегда-уже" предвещало возникновение этой ситуации. Почему же ее начинают признавать как таковую лишь теперь, postfactum? Этот вопрос можно было бы разбирать бесконечно долго. Ограничимся несколькими замечаниями, чтобы пояснить наш подход. Мы уже упоминали о теоретической математике, а математическое письмо — не важно, понимаем ли мы под ним определенную чувственно воспринимаемую графию (что предполагает уже определенную самотождественность, а значит, и идеальность формы, вследствие чего нередко употребляемое выражение "чувственно воспринимаемое означающее" оказывается по сути абсурдным), или же некий идеальный синтез означаемых, или же след операций на каком-то другом уровне, или же, в более глубоком смысле, переход от одних к другим, - в любом случае никогда не имело ничего общего с письмом фонетическим. В культурах, использующих так называемое фонетическое письмо, математика - не просто анклав. Впрочем, об этом упоминают все историки письменности: при этом они отмечают несовершенства буквенного письма, которое так долго считалось самым удобным и "самым разумным"4. Этот анклав — такое место, в котором практика научного языка изнутри и все глуб-
3' Как известно, Винер, например, отнес к области "семантики" слишком грубое и общее противопоставление живого и неживого, но продолжал при этом называть части машины "органами смысла", "органами движения" и др. 4 Ср., например, ЕР, р. 126,148,355 etc. Якобсон в "Essais de linguistique generale" (tr.fr., p.l 16) рассматривает этот вопрос с других позиций.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Ведь в этом объяснении перепутаны часто используемые понятия естественного
Воображение
До какой степени человек ленив по природе
Грамматология поставила важнейший для всех гуманитарных наук вопрос об имени человека природе метафизики
Этой истории строится пространное рассуждение о буквенном письме истории образом