<<<     ΛΛΛ     >>>   

бенно теми, кто думает, что нельзя обойтись без ее противоположности, то есть чистоты. Всепоглощающее стремление к грязи, искусственно придуманное Садом, вело его к состоянию пресыщенности, когда все ощущения притупляются и исчезает сама возможность получить удовольствие. Литература (вымышленные сцены романов) была для него неиссякаемым источником, но даже она не могла его удовлетворить, так как ему не хватало высшего наслаждения от чувства морали, от того преступного вкуса, свойственного проступкам, без которого они кажутся естественными, без которого они естественны. Пруст искуснее Сада, он жаждет наслаждения и выкрашивает порок в ненавистный цвет, клеймит его добродетелью. Но если бы он был добродетелен, то не для того, чтобы получить удовольствие, а если он и получает его, то только потому, что когда-то хотел быть добродетельным. Злодеи получают от Зла лишь одну материальную выгоду. Они стремятся причинить зло другому, но в конечном итоге это зло - только их эгоистическое добро. Мы можем распутать клубок, где в середине спрятано Зло, потянув за разные ниточки противоположности, туго переплетенные друг с другом. Сначала я показал, что счастье само по себе не желанно и что оно превращается в скуку, если не поверяется несчастьем или Злом, которое и вызывает в нас жажду счастья. Верно и обратное: если бы Пруст (и, может быть, в глубине души и Сад) не желал бы Добра, то Зло предстало бы перед нами как вереница пустых ощущений.

Справедливость, истина
и страсть

Сие необычное сочетание вынуждает сделать поправки к общепринятому мнению, которое, противопоставляя Добро Злу, не вдается в подробности. Если Добро и Зло взаимодополняемы, то это еще не означает, что они равны. Мы не зря различаем тех, чье поведение по-человечески осмысленно, и тех, кто ведет себя отвратительно. Однако противопоставление двух таких манер поведения - совсем не то, что существует теоретически между Добром и Злом.

Несостоятельность традиционного взгляда - в опоре на слабость, порождающую заботу о будущем. Забота о будущем предполагает скупость и осуждает непредусмотрительность, тратящую направо и налево. Предусмотрительная слабость противостоит принципу сиюминутного наслаждения настоящим моментом. Традиционная мораль согласуется со скупостью и видит в предпочтении сиюминутного наслаждения корень Зла. Скупая мораль лежит в основе союза справедливости и полиции. Если я предпочитаю наслаждение, то

102

подавление мне отвратительно. Парадокс справедливости в том, что скупая мораль связывает ее с ограниченностью подавления; великодушная мораль видит в ней первый порыв того, кто хочет, чтобы у каждого было развито чувство долга, того, кто спешит на помощь жертве несправедливости. Разве смогла бы справедливость трепетать без такого великодушия? И кто смог бы сказать, что она готова запеть?

Разве была бы истина тем, что она есть, если бы она в своем великодушии не утверждалась против лжи? Зачастую жажда истины и справедливости отдалена от обстоятельств, когда ее крик исторгается из возбужденной политикой толпы, поскольку толпа, возносимая великодушием, иногда склоняется в противоположную сторону. Наше великодушие всегда противостоит скупости, как страсть - обдуманному расчету. Мы не можем слепо отдаться страсти, способной возвысить скупость, но великодушие стоит выше разума и всегда преисполнено страстью. В нас есть нечто страстное, великодушное и священное, превосходящее рассудок, и только эта чрезмерность делает нас людьми. Бесполезно говорить о справедливости и истине в мире, населенном разумными автоматами.

Марсель Пруст ожидал от истины нечто священное; именно поэтому истина привела его в ярость, испугавшую Эммануэля Берля. Берль захватывающе описывает сцену, когда Пруст выгоняет его из дома с криками "Вон! Вон!". Пруст решил, что Берль потерян для истины, поскольку задумал жениться. Считать ли это бредом? Возможно. Но откроется ли истина тому, кто не обожает ее до сумасшествия? Я снова вернусь к описанию этой страсти: "Его и без того бледное лицо, - пишет Берль, - побледнело еще больше. Глаза полыхали яростью. Он поднялся и пошел в ванную одеться. Он собрался выйти из дома. Я заметил, что у этого больного человека еще оставались силы. До того момента я просто не обращал на это внимания. Его волосы были гораздо темнее и гуще, чем мои, зубы - крепче; тяжелая челюсть, казалось, способна была размолоть многое, выпяченная, видимо, вследствие астмы грудь подчеркивала широкие плечи. Если бы дело дошло до рукоприкладства (на мгновение мне показалось, что это вот-вот произойдет), я не уверен, что победил бы"**. Истина и справедливость требуют уравновешенности, и тем не менее они всегда на стороне жестоких.

* Одна из последних фотографий Марселя Пруста подтверждает, как мне кажется, это удручающее описание. См . в кн .: George Cattani. Marcel Proust. Julliard, 1952. P.177.
**"Sylvia".P. 152.

103

В моменты страсти мы действительно удаляемся от основ (в самом общем виде) политической борьбы, однако мы не можем не помнить о том, что именно праведный гнев движет народом. Удивительно, но показательно, что сам Пруст являл собой одновременно непримиримость полиции и великодушие народа. Пруст, чья истина была исступленной, однажды описал случившийся с ним приступ справедливости: он вдруг представил, как бешено наносит удары самому слабому, как в тот день, когда он узнал, что некий грабитель был выдан, окружен и после отчаянного сопротивления задушен полицейскими, и захотел стать сильнее, чтобы уничтожить этих полицейских*. Меня потряс неожиданный для Пруста бунтарский порыв. Я вижу в нем сближение ярости, подавляемой длительными размышлениями, и мудрости, без которой ярость тщетна. Если мрак ярости и свет мудрости наконец не совпадут, как же мы узнаем друг друга в этом мире? На самом верху осколки собираются воедино - мы познаем истину, состоящую из противоречий, - Добра и Зла.

* См .: M.Proust. Jean Santeuil. Т. I. P. 318

Kомментарии :

До появления главы о Прусте в работе "Литература и Зло" Батай опубликовал в "Критик" (№ 62, июль 1952) заметку "Истина и справедливость" по поводу впервые вышедшего после смерти Марселя Пруста романа "Жан Сантёй", который был начат еще в 1896 г., но так и не окончен, хотя Пруст работал над ним в течение восьми лет. (Marcel Proust. Jean Santeuil.Preface d'Andre Maurois. Callimard, 1952. V.1-3). Заметка в "Критик" сопровождалась рецензией на роман. Этот текст, на наш взгляд, в некоторой степени дополняет и проясняет позицию Батая по отношению к творчеству Пруста вообще и к данному произведению в частности:
"Когда первый раз главы из "Жана Сантёя" появились в издательстве "Табль Ронд", трудно было не испытать разочарование от чтения нескладных набросков, где мы узнавали ходы и приемы из "Поисков,..", но ничего не срабатывало и не открывало бесконечность движущихся перспектив, одним словом, "общение" не устанавливалось. От "Поисков... " по направлению к читателю идут волны чего-то потаенного, интимного и нежного, создающие взаимопонимание, - в "Жане Сантее" речь идет о тех же фактах, однако никакого воздействия нет. Эти факты предстают перед нами такими, какими их раскладывает холодный и суетящийся писатель, они нас никак не трогают, мы извлекаем из них лишь неприятную очевидность: автор бессилен. После пространных первых страниц реакция того, кто спрашивал: "А нужно ли было издавать это забытое произведение, по всей видимости обреченное на разрушение?" - становилась оправданной.

Я не думаю, что можно было бы оправдать решение запретить печатать книгу, если на то нет особых письменных распоряжений. В смерти есть полный отказ, за пределами которого некий случай делает общественным достоянием то, что находится в частной собственности,' и тогда, если не учитывать прихоти всемогущих наследников, решает уже - в отсутствие автора - пытливость возможных читателей, в чье распоряжение попадает все. Публикация "Процесса" и "Замка" состоялась благодаря простому сомнению в окончательном намерении Кафки. Так же, как и другие, я разделяю ярость автора, чье неудачное, во всяком случае, неоконченное произведение выставили вдруг на посмешище. Но если он ясно и формально не заявил об этом чувстве, никто не вправе судить. Так моменты личной жизни, которые сам писатель как общественный человек не смог утаить от любопытной толпы, принадлежат толпе. Все человечество обретает в смерти то право видения, которое временно теряется в течение жизни, и не надо забывать, что все относящееся к человеку, даже личная жизнь, находится в области данного права. Если публике будет угодно, она забудет "Жана Сантёя", но издатели вольны были принимать решение, основываясь на других предположениях. Все указывает на их правоту.

Неудачные отрывки из издания "Табль Ронд", несмотря ни на что, представляют некий интерес, но по ним нельзя судить о масштабе "Жана Сантёя" - книги, которую, если рассматривать ее во всем объеме, надо воспринимать такой, какая она есть: во многих отношениях изумительной.

Впрочем, может, эти наброски и не выиграли бы, если бы были переписаны. Повествование сразу началось плохо, возникли строгие рамки, не позволившие Прусту найти несравненную легкость, которой открывается путь к тончайшему общению в "Поисках..." В "Жане Сантее" данные наблюдений не окончательно погружены в наблюдения, они еще отличны от того, кто наблюдает, и не сливаются'с ним. Мы задним числом должны проделать сложную работу: именно нам надлежит опустить на глубину извлеченные из повествования образы, возвращая их к жизни, коей их лишила неуклюжесть малоопытного автора. Нелегкий труд, но нам помогает доскональное знание содержания "В поисках..."; неизвестно, удалось бы сие самому автору, если бы он быстро не оставил текст, где вещи застывают, скованные банальной традиционной формой.

Это правильно и применительно ко всему "Жану Сантёю". Но степень правильности уменьшается по мере того, как разворачивается повествование. Наверное, главный смысл книги, где мы обнаруживаем в форме набросков начало "В поисках...", заключается в том, чтобы показать, как мы потихоньку придумываем метод, подобный уничтожению предмета, о котором идет речь, в говорящем субъекте и в освобождении субъекта. Отрывок, начинающийся крайне тяжелым слогом (глава III, с. 298: "Герцог Ревейон попросил Жана сходить за него к господину Сильвену Бастелю, знаменитому писателю, члену Французской Академии"), наверно, в самом точном виде дает нам рождение этого метода, состоящего • "поисках". "Все чаще долг представлялся ему как обязанность посвятить себя мыслям, • иные дни толпой заполнявшим его мысль. Или он даже считал, что, по всей вероятности, это не собственно мысли, а, скорее, очарование, которое он находил в самом себе и которое он скорее пытался сохранить, чем подчеркнуть. Сохранить до того мгновения, когда, сидя в комнате, где никто не мог его потревожить, необходимо было наконец открыть мысль, являвшуюся ему в смутном образе, или в жарком полдне • парке, где ирисы встают из затененного пруда, или в холодном ливне, падающем на город, или..."Но в нескольких строчках я рассчитывал лишь дать для начала общее представление об этом запоздавшем произведении, появившемся из смерти, из ящиков, оставленных в кладовке".

1. Дрейфус, Альфред (1859-1935) - офицер французского Генерального штаба. В 1894 г. был приговорен к пожизненной каторге по обвинению в шпионаже, вызвавшему волну возмущения по причине своей бездоказательности; в 1899 г. помилован, в 1906 реабилитирован. Скандальное дело Дрейфуса, принявшее националистическую окраску и глубоко разделившее французское общество, не раз упоминается в "Поисках..."; Сваи, в отличие от большинства его светских знакомых, был убежденным дрейфусаром.

2. Жopec, Жан (1859-1914) - видный французский политический деятель, один из лидеров социалистов, реформист; историк Великой французской революции. Убит накануне первой мировой войны.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Цепи свободы
Перевод в
чем святость
Что такое философское искусство согласно пониманию шенавара
Сомневается в ценности действия и