<<<     ΛΛΛ     >>>   

81

под королевский указ о заточении без суда и следствия [8], хотя он был с ней заодно - и даже торопил ее, чтобы она подобным образом уничтожила Нанон Саблоньер, свою служанку, которая слишком много знала. В 92-93 годах в секции Пик, где он был секретарем и председателем, его обуял невероятный республиканский пыл - тем не менее было бы неплохо привести здесь одно письмо от 91 года, где он пишет: "Вы спрашиваете меня, каков ход моих мыслей, дабы следовать ему. Это явно самая деликатная часть вашего письма, но уверяю вас, что мне стоит немалого труда ответить на вашу просьбу. Прежде всего у меня как у литератора есть обязанность (дающая моим суждениям подвижность, свойственную моей внутренней манере размышлять), которую я исполняю тут изо дня в день, работая то для одной партии, то для другой. Хочется ли мне понять свои мысли до конца? В действительности я не привязан ни к одной партии, я как бы со всеми вместе. Я анти-якобинец, я смертельно их ненавижу; я обожаю короля, но не переношу старые правонарушения; мне нравится бесконечное число статей Конституции, однако некоторые меня возмущают; я хочу, чтобы дворянству вернули его былой блеск, отмена которого ни к чему не приведет; я хочу, чтобы король был главой нации; я желаю не национального Собрания, а двухпалатную систему как в Англии, дающую королю умеренную власть, уравновешенную народом, непременно разделенным на два сословия - третье ни к чему, мне его не надо. Вот вам мой символ веры. Кто я сейчас? Аристократ или демократ? Скажите мне, пожалуйста... так как мне о себе ничего не известно"*. Отсюда, естественно, ничего нельзя извлечь (он писал одному горожанину, в услугах которого нуждался, для того чтобы решить вопрос о своей ренте), кроме "подвижности суждений" или "кто я?", то есть того, что могло бы послужить девизом для "божественного маркиза"**..

Мне кажется, что Пьер Клоссовски в работе "Сад и Революция" и "Набросок к системе Сада" придает автору "Жюстины" немного неестественный облик: остается только шестереночный механизм, где

* Письмо Гофриди от 5 декабря 1791 г. (Ibid. Р. 301-302). В письме от 1776 г. к тому же адресату тоже ничего нет: "Негоже мне было склоняться перед человеком, который начал с того, что оскорбил меня - совершил действие, которое впоследствии могло бы послужить дурным примером, особенно в моей усадьбе или в другом месте, где прежде всего надлежит внушать подданным уважение, тем более что готовность испытывать его слишком хорошо у них развита" (Ibid. P. 67).
** Эти оговорки не касаются выражения укоренившейся ненависти по отношению к духовенству ("третье ни к чему").

82

научная диалектика порождает Бога, теократическое общество и бунт благородного сеньора (желающего оставить за собой привилегии и отбросить обязанности). В каком-то смысле это очень по-гегельянски, но без жесткости Гегеля [9]. Движения "Феноменологии духа", на которые похожа эта диалектика, образуют круг, целиком охватывающий развитие мысли в истории. Клоссовски несколько торопится с выводами из блестящего отрывка "Философии в будуаре", где Сад предполагает замесить республиканское государство на преступлении. Он обворожителен, когда выводит из казни короля субститут казни Бога, целую социологическую концепцию, созданную теологией, и ведомую психоанализом (имеющую много общего с Жозефом де Местром... [10] Все это непрочно. Фраза, которую, по мнению Сада, произнес Долмансе - всего лишь логическое указание, одно из тысячи доказательств человеческого заблуждения, не принимающее в расчет разрушение и Зло. Клоссовски в конце приходит к утверждению, что рассуждение Долмансе находится там только затем, чтобы доказать неправильность республиканского принципа: на такое мудрое пророчество маркиз мог ответить только беспечностью. Речь же совсем о другом.

"Мне любопытно, - пишет Жан Полан, - когда я вижу, что в наши дни столько писателей сознательно и усердно отказываются от ухищрений и литературной игры в угоду невыразимому событию, эротическому и пугающему, о котором мы все время помним; они заботятся о том, чтобы в любых обстоятельствах опровергать Творчество; они постоянно заняты поисками возвышенного в отвратительном, великого в пагубном и требуют при этом, чтобы всякое произведение связывало и навсегда компрометировало своего автора ... мне любопытно, не нужно ли признать в таком крайнем проявлении террора не изобретение, а воспоминание, не идеал, а память, и, короче говоря, не повернута ли вся наша современная литература целиком, хотя бы те вещи, которые кажутся нам самыми жизненными, к прошлому, а точнее, не определена ли она Садом..."* Сегодня, может быть, Полан и ошибается, говоря о подражателях Сада (о нем спорят, им восхищаются, но никто не считает себя обязанным походить на него, поскольку на ум приходят другие "терроры"). Однако он верно определяет позицию Сада. Возможности и опасность языка не коснулись его, он не мог думать о произведении, отдельном

Les Infortunes de la Vertu. Introduction. P. 11-12.

83

от изображенного объекта, ибо он был одержим своим объектом - в том смысле, в котором употребляет его дьявол. Он писал, когда уже пропало желание объекта и старался как благочестивый верующий. Клоссовски очень правильно замечает: "Сад теперь не только мечтает, но направляет и приводит свою мечту к объекту, заложенному в основе его мечты, и совершает это с безукоризненной логикой верующего, созерцательно отправляющего молитву и стоящего перед божественной тайной. Душа христианина осознает себя перед Богом. Но если романтическая душа, которая есть не что иное как ностальгическое состояние веры*, осознает себя, возводя свою страсть в абсолют, так что состояние пафоса становится для нее жизненной необходимостью, то садистская душа осознает себя только через объект, возбуждающий ее мужественность и утверждающий ее в состоянии возбужденной мужественности, которая, в свою очередь, становится парадоксальной жизненной необходимостью и начинает чувствовать, что не может быть в возбуждении"**. Тут нужно уточнить:

обсуждаемый объект, сравниваемый с Богом (Клоссовски - христианин, и сам первый предлагает такое сравнение), не дан изначально как Бог правоверному. Объект как таковой (человек) еще ничего не значит: его надо изменить, чтобы получить от него желаемое страдание. Изменить - то есть разрушить.

В дальнейшем я докажу, что цель Сада (ив этом он отличается от обыкновенного садиста, себя не осознающего) - ясно осознать, чего может достичь "разгул" сам по себе (а "разгул" ведет к потере сознания), узнать, как исчезает разница между субъектом и объектом. Таким образом, его цель отличается от цели философии только путями ее достижения (Сад исходил из фактических "разгулов", которые он хотел сделать невещественными, а философия исходит из спокойного сознания - из четкой умозрительности, чтобы привести ее к некоей точке плавления). Сначала я хотел бы сказать о явном однообразии книг Сада, происходящем от решения подчинить литературную игру невыразимому событию. Эти книги, действительно, так же отличаются от того, что обычно принимают за литературу, как пустынное скалистое пространство, бесцветное и скучное, отличается от любимых нами разнообразных пейзажей, ручьев, озер и полей. Но сможем ли мы когда-нибудь соизмерить величие этого пространства?

* По поводу этой оговорки Клоссовски я должен сказать, что думаю иначе.
** Sade, mon prochain. P. 123.

84

Садистское неистовство

У Сада, поставившего себя вне человечества, на протяжении всей его долгой жизни, было только одно занятие, его поглощающее, - до полного изнеможения перечислять все способы разрушения людей, разрушать их и наслаждаться, думая об их смерти и мучениях. Каким бы прекрасным не было бы отдельное описание, оно мало что значило для него. Лишь бесконечное скучное описание обладало свойством расстилать перед ним пустоту, пустыню, к которой устремлено было его бешенство (и которая еще расстилается перед теми, кто открывает его книги).

От чудовищности творчества Сада исходит скука, но именно эта скука и есть его смысл. Как говорит христианин Клоссовски*, его нескончаемые романы больше похожи не на развлекательные, а на молитвенные книги. "Безукоризненная логика", ими управляющая, и есть логика "верующего... ставящего душу свою перед божественной тайной". Их надо считать такими, как они написаны, стараясь раскрыть тайну, не менее "глубокую" и "божественную", чем тайна теологическая. Этот человек, который в письмах своих то непостоянен и шутлив, то гневлив и обольстителен, то влюблен, то пресыщен, человек, способный на нежность, даже, может быть, на угрызения совести, в своих книгах ограничивается однообразным упражнением, где острое напряжение, все время одинаковое, с самого начала исходят от стараний, нас сдерживающих. С самого начала мы теряемся на недостижимых вершинах. От сомнений и уверенности не остается ничего. В нестихающем бесконечном водовороте объекты желания движутся каждый раз к мучениям и смерти. Единственный конец, который можно вообразить, - это желание самого палача быть жертвой мучений. В вышеупомянутом завещании это движение на дне воронки должно привести к отсутствию самой могилы и к желанию, чтобы имя "стерлось из памяти людей".

Если эту жестокость мы рассматриваем как знак сложной истины, преследующей того, кто добрался до ее смысла на такой глубине,

* Sade. mon prochain. P. 123.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Интимного дневника
Вероятно
Сознанием было существенное противоречие
С других сторон франции трепеща
Без прихоти событие