<<<     ΛΛΛ     >>>   

* Первая версия книги была написана в Бастилии в 1787 г. и называлась "Злоключения добродетели". Именно к этой книге и написал предисловие Жан Полан (Sade. Les Infortunes de la Vertu. Avec une notice de Maurice Heine, une bibliographie de Robert Valancay et une introduction de Jean Paulhan. Ed. du Point du Jour, 1946.)
** "Книга записей, или Дневник коменданта Бастилии, начатый в среду 15 мая 1782 г." (частично опубликованный Альфредом Бежисом в "Ля Нувель Ревю" за ноябрь и декабрь 1882) содержит упоминание об этом факте. Ср.: Apollinaire- L'Oeuvre de Sade. Paris, 1909. P. 4-5.

77

которой стоит идеальная возможность, а в последний момент ее захлопывает; как если бы запутанный ответ был бы единственным и достаточно прихотливым, чтобы утолить отчаянное желание. Отчаяние пленника вышло на свободу только спустя девять месяцев, когда правитель потребовал перевести в другую тюрьму личность, чье настроение так хорошо сочеталось с событием*. Когда замок был сдан и освободительное движение заполнило крепостные коридоры, камера Сада оказалась пуста; из-за царящего в тот момент беспорядка произошло следующее: разбросанные рукописи маркиза потерялись, а "Сто двадцать дней" (книга, которая в некотором смысле превосходит все остальные, поскольку заключает в себе истину разгула, таящегося внутри человека, пытающегося его сохранить и утаить) исчезла. Эта книга впервые показала весь ужас свободы, но вместо того, чтобы освободить ее автора, из-за восстания в Бастилии рукопись затерялась. 14 июля было, действительно, освобождением, но произошедшим украдкой, как во сне. Позже рукопись нашлась (и была опубликована в наше время), но сам маркиз так ее и не обнаружил: он считал ее утерянной навеки, что очень его удручало: это было "самым страшным горем, - писал он, - которое уготовило мне небо"**; он умер, так и не узнав, что в действительности то, что он считал потерянным, позднее должно было по праву занять достойное место среди "нетленных памятников прошлого".

* Вот что говорит об этом сам Сад в письме, обращенном к нотариусу Гофриди, не помеченном числом, но которое можно датировать маем 1790 года: "Четвертого июля из-за легкого шума, устроенного мною в Бастилии по поводу вызванных там недовольств, комендант пожаловался министру. Было сказано, что я подогреваю народные брожения и призываю прийти и повалить этот ужасный монумент... Все это правда ..." (Correspondance ine'dite du marquis de Sade ... publice par Paul Bourdin. Paris, 1929, p. 269). И далее в письме председателю Конституционного Клуба Лакост, помеченном 19 апреля 1792: "Наведите справки, и вам скажут, что повсеместно признано и доподлинно верно, что собрания народа, устроенные мной под окнами Бастилии, явились причиной того, что меня увезли как оратора, чьи пламенные речи должны были свалить сей ужасный монумент. Если вы возьмете письма коменданта Бастилии на имя министра и прочтете там следующее: "Если г. де Сад не покинет Бастилию сегодня ночью, я за королевскую крепость не отвечаю", то вы увидите, сударь, надо ли притеснять этого человека" (Ibid., p. 314-315). Наконец, в проекте обращения "К законодателям Конвента" от 1793 года: "З июля 1789 я был еще в Бастилии. Там я накручивал гарнизон, рассказывал жителям Парижа о зверствах, готовящихся против них в этом замке. Лонэ счел, что я опасен; у меня есть письмо, в котором он просит министра Вильдейя удалить меня из крепости, сдаче которой я пытался помешать любой ценой" (Ibid. P. 348).

** Сад писал по этому поводу: "... О мои рукописи, потерю которых я оплакиваю кровавыми слезами!... я никогда не смогу описать вам мое отчаяние от этой потери, она для меня невосполнима..." И далее: "рукописи, которые я оплакиваю кровавыми слезами каждый день ... Простите, если я постоянно говорю об этом обстоятельстве; оно так яростно разрывает мне сердце, что лучший выход - постараться забыть сие горе и ни с кем не говорить. В тех округах, куда выкинули бумаги из Бастилии, я иногда что-то нахожу, но это не столь важно... какие-то жалкие крохи, а не целое произведение... это страшное горе. которое уготовило мне небо!.." Ibid. . P. 270). На самом деле Сад нашел второй, относительно пристойный вариант Жюстины", опубликованный в 1791 году. Первый - самый приличный, впервые изданный Морисом Эном в 1930 г. и переизданный недавно "Пуэн дю Жур" [7] сразу попал в Национальную Библиотеку. По всей вероятности, именно потеря "Ста двадцати дней" вынудила Сада снова вернуться к истории "Жюстины" - уже в третьем варианте - и написать продолжение в виде истории Жюльетты: не имея больше возможности быть главным свидетелем, он, видимо, решил заменить книгу произведением аналогичного объема. Однако нужно отметить, что последнему не хватает монументальности "Ста двадцати дней". Известно, что странная рукопись этой книги (свиток длиной в двенадцать метров) якобы был найдена в камере Сада неким Арну Сен-Максименом и продана через сто лет парижским книготорговцем одному немец кому коллекционеру. Сей доктор Дюрен опубликовал его в Берлине в 1904 году, но дал ошибочную версию, издав ее тиражом в 180 экземпляров. В конце концов Морис Эн привез ее в Париж в 1929 г. и восстановил правильный текст (Париж, 1931-1935), по которому/ сделаны издания 1947 и 1953 гг. (с восстановленной орфографией и без ошибок в рукописи, тщательно воспроизведенных Эном).

78

Жажда саморазрушения

Понятно, что не обязательно автор и книга - удачные продукты спокойного времени. В данном случае все сказано с революционным насилием. Фигура маркиза де Сада относится лишь косвенно к истории литературы. Он, действительно, хотел войти туда как прочие и поэтому сожалел об утрате своих рукописей. Однако никому не дано чувствовать и ясно выражать стремление к тому, чего втайне желал Сад и чего он добился. Суть его произведений - разрушение не только предметов и жертв (которые находятся там только для удовлетворения буйной потребности отрицать), но и самого автора вместе с его произведениями. В конечном итоге судьбе, вероятно, было угодно, чтобы Сад написал, а потом был лишен своего детища, и чтобы в этом была бы заложена такая же истина, как в самом произведении, несущем дурную весть о согласии смертных с тем, что их убивает, согласии Добра со Злом и душераздирающего крика с тишиной. Мы не можем знать, чем руководствовался столь подвижный, как он, человек, когда в своем завещании он давал точные инструкции о могиле, которая должна была быть выкопана в его владениях в удаленном месте. Эти беспомощные фразы, что бы за ними не стояло, возвышаются над его жизнью и ее заканчивают.

"Как только могила будет засыпана, поверх посадить желудей, дабы впоследствии поверхность означенной могилы оказалась засаженной лесными зарослями как прежде; и след бы моей могилы исчез с лица земли как память обо мне, я надеюсь, сотрется из

79

"памяти людей"*.

И, правда, в этом требовании небытия, в "кровавых слезах", выплаканных о "Ста двадцати днях", заключено расстояние, отделяющее стрелу от мишени. Далее я докажу, что смысл чрезвычайно глубокого произведения - в желании автора исчезнуть (раствориться, не оставив никаких человеческих следов), ибо это более всего ему соразмерно.

Мысль Сада

Давайте договоримся - совершенно бесполезно воспринимать Сада буквально и серьезно. К какой стороны к нему не подойти, он заранее убегает. Невозможно запомнить ни одну из философий, которые он вкладывает в уста своих персонажей. Это наглядно видно в исследованиях Клоссовски. То с помощью образов, созданных в романе, он излагает теологию Высшего существа во злобе. То становится атеистом, но не потому что хладнокровен; его атеизм бросает вызов Богу и богохульствует. Бога он обычно подменяет Природой в состоянии вечного движения, но он - то приверженец этой теории, то противник: "Ее варварская рука, - говорит химик Альмани, - способна замесить только зло, зло для нее - развлечение; я хотел бы иметь такую мать! О, нет, я подражал бы ей, при этом ненавидя ее, если ей хочется - я уподоблюсь ей, но только ненавидя ее при этом"**. Ключ к этим противоречиям лежит, наверное, во фразе, точно передающей его мысль (в письме от 26 января 1782 года, где стоит пометка "с галерки донжона Венсенского замка", подписанном Де Оне - видимо, невозможно было подписаться своим настоящим именем под таким моральным утверждением): "О, человек! - пишет он, - разве тебе надлежит высказываться о том, что хорошо и что плохо... Ты хочешь исследовать законы природы, а твое сердце ... твое сердце, отмеченное ею, само по себе - загадка, решения которой ты не знаешь"***. По правде говоря, он не мыслил себя в праздности, и вряд ли нашлось бы много теорий, которые он стал бы пылко

* Цитируется по Аполлинеру ("L'Oeuvre de Sade". Paris. 1909. Р. 14-15).
** "Новая Жюстина", т. 111. Цит . по : Pierre Klossowski. Sade, mon prochain. Ed. du Seuil, 1947. P. 72.
*** Correspondance... P. 182-183. Неизвестно, кому адресовано письмо, но скорее всего адресат - хорошенькая мадмуазель Руссе, одна из самых ярких женщин, с которыми у него был недолгий роман.

80

отстаивать. Ясно, что он был материалистом, но при этом не мог ответить на свой вопрос: почему он любит Зло и осуждает Добро. Сад, действительно, любящий Зло и стремящийся во всех своих произведениях сделать Зло желанием, не мог ни заклеймить Зло, ни его оправдать: развратные философы, которых он описывает, пытаются это сделать каждый по-своему, но они не находят, не могут найти обоснования, которое лишило бы действия, прелести которых они расхваливают, их проклятой сущности. Элемент проклятий - это то, что они ищут в своих действиях. И горькое восклицание Альмани доказывает, что он смог направить свою мысль лишь в русло неуверенности и смятения. Единственная позиция, где он уверен в себе - ничто не может оправдать наказание, во всяком случае, наказание человеческое; он говорит: "Закон, холодный по сути своей, не смог бы стать доступным для страстей, которые могут узаконить жестокий поступок - убийство"*. И далее, столь же глубокомысленно: "Ты хочешь, - пишет он в письме от 29 января 1782 года, - чтобы вся вселенная была добродетельной, и не чувствуешь, что все погибло в тот самый миг, когда на земле остались бы одни добродетели ты не хочешь понять, что поскольку пороки обязательно должны существовать, несправедливо было бы тебе их карать - это все равно, что смеяться над одноглазым..." И далее: "... наслаждайся, друг мой, наслаждайся и не суди... наслаждайся, говорю я тебе, предоставь возможность природе вертеть тобой по своему разумению, а Предвечному Богу - наказывать тебя"**. Если разгул страстей проклят, то у наказания, желающего его предотвратить, природа иная, чем у преступления. (Сейчас об этом говорят выражениями, грешащими своими недостатками, но более точными: если преступление во имя страсти и опасно, то оно, во всяком случае, искренне; это не относится к репрессиям, отвечающим одному условию: стремиться не к искренности, а к пользе.)

Многие умы сходятся в одном: в приговоре судьи есть нечто леденящее, лишенное всякого желания и азарта, сжимающее сердце. Таким образом, Сада можно решительно противопоставить судье; надо сказать, что у него не было ни сдержанности, ни суровости, которые позволили бы свести его жизнь к какому-нибудь принципу. Он был безмерно благороден, известно, что он спас от эшафота семью Монтрей, но мадам Монтрей, его свекровь, сделала так, что он попал

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Заставить замолчать голос справедливости трепещущий
И поскольку сексуальность изменяет жизнь размножающегося существа страницы эротизм
По ту сторону добра
Дочь вентейля олицетворяет марселя
Действия