<<<     ΛΛΛ     >>>   

Это вeдение, будучи волением, укрывается в истине творения и только поэтому остается вeдением. Такое вeдение не изымает творение из его самостояния в себе самом, не стягивает его в округу простого переживания и не низводит творение до роли простого возбудителя переживаний. Охранение творения не разъединяет людей, ограничивая каждого кругом его переживаний, но оно вводит людей вовнутрь их общей принадлежности истине, совершающейся в творении, и так полагает основу для их совместного бытия друг с другом и друг для друга; такое бытие есть исторически совершающееся обнаруживание здесьбытия и выставление себя наружу изнутри сопряженности с несокрытостью. И наконец вeдение по способу охранения далеко от вкусовщины, от разборчивого знания всего Формального в творении, его качеств и красот как таковых. Вeдение есть изведанность и увиденность, а потому есть уже решенность и разрешенность: настойчивое стояние внутри спора, введенного творением внутрь разрыва-раскола.

Способ правого охранения творения в его истине сотворяется и преднамечается лишь самим творением. Охранение совершается на разных ступенях вeдения, где соответствующим образом различествуют широта, постоянство и степень ясности вeдения. Если творения предлагаются просто для художественного наслаждения ими, то этим еще не доказано, что они охраняются тут именно как творения.

Как только тот самый прорыв в небывалую огромность улавливается и гасится привычным восприятием и разборчивым вкусом, вокруг творения уже скапливаются суета и предприимчивость художественной жизни. И тогда даже самая тщательная забота о сохранности творений и научные попытки заново освоить их и овладеть ими уже не достигают самого бытия творения творением, но достигают лишь воспоминания о нем. Но даже и таковое может еще предоставить творению место, где оно наряду со всем прочим складывает облик совершающейся истории. Однако самая подлинная действительность творения выявляется лишь тогда, когда творение сохраняется в истине, совершаемой им же самим.

Действительность творения определена в основных своих чертах по сущности бытия творения творением. И теперь мы снова можем вернуться к поставленному в самом начале вопросу: как же обстоит дело с той вещностью творения, которая служит залогом его непосредственной действительности? Дело обстоит так, что мы уже не задаемся этим вопросом о вещности, свойственной творению; ибо как только мы спрашиваем о вещности творения, мы заведомо берем творение как некий наличный предмет. А тогда мы спрашиваем, исходя уже не из творения, а из нас самих. Из нас - и мы уже не даем творению быть творением, а представляем его себе как предмет, который должен вызвать в нас такие-то и такие-то состояния.

То же, что в творении, взятом как предмет, выглядит вещностью в смысле привычных понятий о вещи, — это, если исходить в своем постижении из творения, есть земность творения. Земля, пронизывая творение, высится в нем, ибо творение как таковое бытийствует лишь в том, внутри чего творится истина, а истина бытийствует лишь постольку, поскольку устрояет себя вовнутрь чего-либо сущего. Но именно в земле — сущностно замыкающейся — открытость открытого встречает величайшее себе противостояние и вследствие этого обретает здесь место для своего постоянного стояния, в котором должен быть упрочен устойчивый облик.

Так, значит, вообще излишне было заниматься вопросом о вещности вещи? Нет, не излишне. Правда, творческое не определить вещным — зато, напротив, исходя из ведения творческого в творении, можно направить по верному пути вопрос о вещности вещи. И это немало, если вспомнить, что распространенные с давних времен способы мышления застают врасплох вещность вещи и дают воспреобладать такому истолкованию сущего в целом, какое неприменимо ни для постижения сущности изделия, ни для постижения сущности творения, равно как делает нас невосприимчивыми к изначальной сущности истины.

Для определения вещности вещи недостаточно ни взгляда на носителя свойств, ни взгляда на многообразие чувственно-данного в его единстве, ни даже взгляда на сопряженность вещества и формы, взятую саму по себе и заимствованную у изделия. Предваряющий взгляд на истолкование вещного в вещах, задающий меру и вес такого истолкования, должен обратиться к принадлежности вещи — земле. А сущность земли как земли, все держащей на себе и затворяющейся, ни к чему не знающей напора, обнажается, однако, лишь постольку, поскольку земля своим вздыманием пронизывает мир, поскольку есть противонаправленность земли и мира. Их спор упрочен в облике творения и в нем становится явным. Как дельность изделия мы постигли через творение, так постигаем мы и вещность вещи. Если мы никогда ничего прямо не знаем о вещном, а если и знаем, то только неопределенно, и следовательно, испытываем потребность в творении, то это опосредованно показывает нам, что в бытии творения творением творится совершение истины, разверзание сущего.

Однако, в конце концов, возможно такое возражение: разве творение — еще прежде всякого созидания и ради этого своего созидания — не должно быть со своей стороны приведено в некоторую сопряженность с вещами земли, с природой, чтобы оно должным образом вдвинуло вещное в открытость ? Один из тех, кому положено было знать об этом, Альбрехт Дюрер , говорит об этом известные слова: «Ибо поистине искусство таится в природе, и кто сумеет вырвать его оттуда, у того оно и будет». Вырвать же значит здесь изъять разрыв, изъять его наружу и вовне, значит чертить взрезающую и рассекающую черту и резать доску и рисовать расчленяющий и разнимающий рисунок. Но тотчас же возникает вопрос: а как же можно вырвать разрыв, вырвать его наружу и вовне, если созидающее набрасывание еще не внесло его вовнутрь открытого, не внесло его как спор меры и безмерности? Конечно, в природе таится разрыв, таятся мера и предел и таится неотделимая от них искусность — умение производить на свет, то есть искусство. Однако верно и то, что искусство это становится очевидным и явным в природе лишь благодаря творению, поскольку искусство изначально таится в творении.

Упорные усилия выяснения действительности творения призваны подготовить почву для того, чтобы в действительном творении найти искусство и его сущность. И вопрос о сущности искусства, путь вeдения о нем должен быть прежде всего вновь поставлен на прочное основание. Ответ же на этот вопрос, как и всякий подлинный ответ, есть только самая крайняя точка самого последнего шага длинной череды отдельных шагов-вопросов. Всякий ответ лишь до тех пор остается в силе как ответ, пока он укоренен в вопрошании.

Действительность творения, когда мы стали исходить из бытия творения творением, не только стала для нас более ясной и отчетливой, но стала и существенно более богатой и полной. Созданности творения столь же существенно, сколь и созидающие, принадлежат охраняющие его. Но все же именно творение в своей сущности создает возможность для того, чтобы были созидатели, и именно творение по самой своей сущности нуждается в охранителях. И если искусство есть исток творения, то это значит, что сущностно сопринадлежные в творении созидание и охранение истекают из его сущности, возникая в ней. Но что же такое само искусство, если мы по праву можем называть его истоком?

В творении творится совершение истины — творится по способу творения. И поэтому сущность искусства с самого начала была определена как творящаяся в творении истина, полагающаяся вовнутрь творения. Но это определение сознательно двусмысленно. Оно, во-первых, гласит: искусство — это упрочение истины, устрояющейся в устойчивый облик. Это совершается в созидании-произведении несокрытости сущего. Но полагать вовнутрь творения вместе с тем значит давать ход бытию творения творением, давать совершаться бытию творения творением. А это совершается как охранение. Следовательно, искусство есть созидающее охранение истины в творении. Тогда искусство есть становление и совершение истины. Так истина возникает, значит, из ничего? Да, на самом деле из ничего, если только «ничто» разуметь как простое «нет» и если сущее, которого «нет», представлять как самое обычное, наличествующее сущее, которое затем, благодаря непоколебимому стоянию творения на своем месте, выявляется в своей мнимой истинности и бывает потрясено как таковое. Из наличного и обычного никогда не вычитать истины. Напротив, раскрытие открытого, просветление сущего совершается так, и только так, что набрасываема бывает разверстость, прибывающая в брошенности.

Истина как просветление и затворение сущего совершается, будучи слагаема поэтически. Все искусство — дающее прибывать истине сущего как такового — в своем существе есть поэзия. Сущность искусства, внутри которой покоится художественное творение и покоится художник, есть творящаяся истина, полагающаяся вовнутрь творения. Поэтическая сущность такова, что искусство раскидывает посреди сущего открытое место, и в этой открытости все является совсем иным, необычным. В силу того, что вовнутрь творения полагается набросок несокрытости сущего, бросающейся нам в глаза, все обычное и бывалое становится, через посредство творения, не-сущим. Все же не-сущее утрачивает тем самым способность даровать и хранить бытие как мера. При этом замечательно то, что творение никоим образом не воздействует на сущее, бывшее до тех пор, через какие-либо причинные отношения. Действенность творения не состоит в каком-либо воздействии. Она покоится в совершающемся изнутри самого творения преобразовании несокрытости сущего, а это значит — в преобразовании несокрытости бытия.

Но поэзия — это не бескрайне растекающееся измысливание всего произвольного и те ускользание воображения и представления в пределы недействительного. Вся та несокрытость, какую развертывает и раскладывает поэзия как просветляющий набросок, вся та несокрытость, какую поэзия с самого начала вбрасывает внутрь разрыва устойчивого облика, — это открытость, которой поэзия дает совершиться, притом так, что открытость только теперь, обретаясь среди сущего, приводит все это сущее к свечению и звону. В сущностном взгляде на сущность творения и его сопряженность с совершающейся истиной сущего становится сомнительным, может ли достаточно полно мыслиться сущность поэзии, а значит, и набрасывания, если исходить из фантазии и воображения. Но именно эта самая сущность поэзии, постигнутая теперь в своей широте, что не значит — неопределенно, должна быть закреплена здесь именно как то достойное вопрошания, что только еще предстоит осмыслить.

Если все искусство по своей сущности — это поэзия, то тогда все искусства, зодчество, живопись, музыку, надлежит сводить к поэзии, то есть к искусству слова. А это чистейший произвол. Однако лишь до тех пор, пока мы полагаем, что названные искусства суть разновидности одного искусства слова, если только допустимо характеризовать поэзию таким наименованием, вызывающим недоразумения. Но поэзия в этом смысле есть только один из способов просветляющего набрасывания истины, то есть поэзии в более широком смысле слова. Тем не менее творение языка, поэзия в узком смысле слова, занимает выдающееся место среди искусств.

Чтобы видеть это, нужно только иметь верное понятие о языке. Согласно общепринятому представлению, язык — это одно из средств сообщения. Он служит для того, чтобы разговаривать и договариваться, вообще для взаимопонимания. Однако язык не только и не в первую очередь выражение в звуках и на письме того, что подлежит сообщению. Язык не просто передает в словах и предложениях все очевидное и все спрятанное как разумеющееся так-то и так-то, но впервые приводит в просторы разверстого сущее как такое-то сущее. Где не бытийствует язык — в бытии камня, растения и животного, — там нет и открытости сущего, а потому нет и открытости не-сущего, пустоты.

Язык впервые дает имя сущему, и благодаря такому именованию впервые изводит сущее в слово и явление. Такое именование, означая сущее, впервые назначает его к его бытию из его бытия. Такое именование есть набрасывание светлоты, в которой нарекается, как чт? именно входит такое-то сущее в просторы разверстого. Набрасывание есть высвобождение броска, в качестве которого несокрытость обрекает себя вовнутрь сущего как такового. И такое набрасывающее наречение сразу же становиться отречением от глухого и тупого замешательства, каким обволакивает себя и в какое ускользает сущее.

Набрасывающее глаголание есть поэзия: глагол мира и глагол земли, сказание о просторах их спора и тем самым сказание о местопребывании богов в их близи и в их дали. Поэзия есть глагол несокрытости сущего. И соответственно каждый язык есть совершение такого глаголания, в котором перед всяким народом, в исторически-совершающемся, восходит, распускаясь-расцветая, его мир и в котором сберегается, как затворенно-замыкающаяся, его земля. Набрасывающее сказывание таково, что, приуготовляя изреченное, оно приносит в мир и все неизреченное как таковое. В таком сказывании всякому народу, в исторически-совершающемся, предзапечатлены понятия о его сущности, то есть о его принадлежности мировому совершению - всемирной истории.

Поэзия мыслится здесь столь широко и в то же время в столь глубоком сущностном единстве с языком и со словом, что неизбежно остается открытым вопрос, исчерпывает ли искусство, притом именно совокупностью своих способов, начиная с зодчества и кончая словесностью, сущность поэзии.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

философии Хайдеггер М. Исток художественного творения 5 творении
Отдельное изделие
философии Хайдеггер М. Исток художественного творения 6 творения