ΛΛΛ     >>>   

Хайдеггер М. Исток художественного творения

ВВЕДЕНИЕ

ВЕЩЬ И ТВОРЕНИЕ

ТВОРЕНИЕ И ИСТИНА

ИСТИНА И ИСКУССТВО

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ДОБАВЛЕНИЕ

Памяти Теодора Хетцера

ПРЕДИСЛОВИЕ

Первая редакция публикуемой статьи послужила основой для доклада, прочитанного 13 ноября 1935 года в Искусствоведческом обществе во Фрайбурге-ин-Брайсгау и повторенного в январе 1936 года в Цюрихе по приглашению студенческой организации местного университета. В Неторных тропах опубликован текст трех докладов во франкфуртском «Freies Deutsches Hochstift» 17 и 24 ноября и 4 декабря 1936 года. Послесловие в некоторых своих частях написано позднее.
Текст заново просмотрен для отдельного издания. Добавление, написанное в 1956 году, поясняет некоторые из основных терминов.
Написанное Г.-Г. Гадамером введение содержит решающее указание для читателей моих поздних работ.
М. X.

_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

Существует большое толкование этой центральной работы Хайдеггера, на которое следует сослаться: Herrmann F. -W. von. Heideggers Philosophie der Kunst. Frankfurt a. M., 1980. XXV, 380 S.

Библиотека Гумер. Хайдеггер М. Искусство и пространство

Хайдеггер М. Искусство и пространство

Перевод: В. В. Бибихин

Когда много думаешь сам, обнаруживаешь, что в языке заключено много
мудрости. Едва ли вероятно, что мы сами всё вкладываем в него; в нем
действительно скрыта немалая мудрость, как и в пословицах.
Г. Хр. Лихтенберг
Но чем-то великим и трудноуловимым кажется топос - т.е. место-
пространство.
Аристотель

Нижеследующие замечания об искусстве, о пространстве, об их
взаимодействии остаются вопросами, даже когда звучат в форме
утверждений. Они не выходят за рамки изобразительного искусства, а внутри
него - за рамки скульптуры.
Скульптурные образы суть тела. Их масса, состоящая из разнообразных
материалов, многосложно оформлена. Формотворчество совершатся путем
ограничения как от - и разграничивания. В игру при этом вступает
пространство. Оно заполняется скульптурным образом, запечатляется как
закрытый, прорванный и пустой объем. Обстоятельства известные и тем не
менее загадочные.
Скульптурное тело что-то телесно воплощает. Оно воплощает пространство?
Скульптура есть овладение пространством, достижение господства над ним?
Скульптура соответствует тем самым технически-научному покорению
пространства?
В качестве художества скульптура есть, конечно, работа с художественным
пространством. Искусство и научная техника разбирают и разрабатывают
пространство с разной целью, разными способами.
Но пространство - оно все равно то же самое? Или это не то пространство,
что нашло свое первое определение только после Галилея и Ньютона?
Пространство - однородная, ни в одной из мыслимых точек ничем не
выделяющаяся, по всем направлениям равноценная, но чувственно не
воспринимаемая разъятость?
Пространство - которое между тем в растущей мере все упрямее провоцирует
современного человека на свое окончательное покорение?
Не следует ли и современное изобразительное искусство той же провокации,
пока понимает себя как некое противоборство с пространством? Не
оказывается ли, что искусство тем самым утверждается в своем современном
и временном характере?
Однако можно ли все-таки расценивать физически-технически выброшенное
пространство, каким бы последующим определениям оно ни подвергалось,
как единственное истинное пространство? Неужели в сравнении с ним все
иначе устроенные пространства, художественное пространство, пространство
повседневного поведения и общения - это лишь субъективно обусловленные
частичные и видоизмененные формы единого объективного космического
пространства?
А что если объективность объективного мирового пространства есть
фатальным образом коррелят субъективности сознания, которое было чуждо
эпохам, предшествовавшим европейскому Новому времени?
Но даже если мы признаем разнородность восприятия пространства в
прошедшие эпохи, достигнем ли мы тем самым уже и прозрения в
собственное существо пространства? Вопрос, что такое пространство как
пространство, на этом пути еще и не поставлен, не говоря уж об ответе.
Остается нерешенным, каким образом пространство есть и можно ли ему
вообще приписывать какое-то бытие.
Пространство - не относится ли оно к тем первофеноменам, при встрече с
которыми, по словам Гёте, человека охватывает род испуга, чуть ли не ужаса?
Ведь за пространством, по-видимому, нет уже больше ничего, к чему его
можно было бы еще возводить. От него нельзя отвлечься, перейдя к чему-то
другому. Собственное существо пространства должно выявиться из него
самого. Допускает ли оно еще и высказать себя?
Беспомощность, в какой задаются эти вопросы, вынуждает у нас признание.
Пока мы не видим собственное существо пространства, речь о каком-то
художественном пространстве тоже остается туманной. Способ, каким
художественное произведение пронизано пространством, теряется при
первом приближении в неопределенности.
Пространство, внутри которого находится скульптурное тело как
определенный наличный объект, пространство, замкнутое объемами фигуры,
пространство, остающееся как пустота между объемами, - не оказываются ли
эти три пространства в единстве их взаимодействия всегда лишь
разновидностями единого физически-технического пространства, пусть даже
вычисляющие измерения и не смеют посягнуть на художественное
образотворчество?
Если допустить, что искусство есть про-изведение истины в действительность
и что истина означает непотаенность бытия, то не должна ли в произведении
пластического искусства стать основополагающей также и истина
пространства, то, что являет его сокровеннейшую суть?
Но как мы сумеем отыскать собственное существо пространства? На случай
крайней нужды есть спасательный мостик, правда ветхий и шаткий.
Попробуем прислушаться к языку. О чем он говорит в слове "пространство"?
В этом слове говорит простирание. Оно значит: нечто просторное, свободное
от преград. Простор несет с собой свободу, открытость для человеческого
поселения и обитания.
Простор, продуманный до его собственного существа, есть высвобождение
мест, где судьбы поселяющегося тут человека повертываются или к
целительности родины, или к гибельной безродности, или уже к равнодушию
перед лицом обеих. Простор есть высвобождение мест, вмещающих явление
бога, мест, покинутых богами, мест, в которых божество долго медлит с
появлением.
Простирание простора несет с собой местность, готовую для того или иного
обитания. Профанные пространства - это всегда провалы сакральных
пространств, часто оставшихся уже в далеком прошлом.
Простор есть высвобождение мест.
В просторе и дает о себе знать, и вместе таится событие. Эту черту
пространства слишком часто просматривают. И когда ее удается разглядеть,
она все равно остается еще трудноопределимой, особенно пока физически-
техническое пространство считается тем единственным, к которому заранее
должна ожидать привязки всякая пространственная характеристика.
Как происходит событие простора? Не есть ли оно вмещение, причем опять
же в двояком смысле допущения и устроения?
Во-первых, простор уступает чему-то. Он дает править открытости,
допускающей, среди прочего, явиться и присутствовать вещам, от которых
оказывается зависимым человеческое обитание.
Во-вторых, простор приготовляет вещам возможность принадлежать каждая
своему "для чего" и, исходя из этого, друг другу.
В двусложном простирании - допущении и приготовлении - происходит
осуществление мест. Характер этого события есть такое осуществление. Но
что есть место, если его собственное существо должно определяться по
путеводной нити высвобождающего простора?
Место открывает всякий раз ту или иную область, собирая вещи для их
взаимопринадлежности в ней.
В месте играет собирание вещей - в смысле высвобождающего укрывания - в
их области.
А область? Более старая форма этого слова звучит "волость". Это то же слово,
что латинское valeo, "здравствовать". Оно именует собственное владение,
свободная обширность которого впервые позволяет всякой владеющей им
вещи открыться, покоясь в самой себе. Но одновременно им названо и
сбережение, собирание вещей в их взаимопринадлежности.
Возникает вопрос: разве места - это всего лишь результат и следствие
вместительности простора? Или простор получает собственное существо от
собирающей действенности мест? Если второе верно, то нам следовало бы
отыскивать собственное существо простора в местности как его основании,
следовало бы подумать о местности как взаимной игре мест.
Нам следовало бы обратить внимание на то, что - и как - область своей
свободной широтой делает эту игру зависимой от взаимопринадлежности
вещей.
Нам следовало бы научиться понимать, что вещи сами суть места, а не просто
принадлежат определенному месту.
В таком случае мы были бы вынуждены допустить на длительное время
странное положение вещей:
Место не располагается в заранее данном пространстве типа физически-
технического пространства. Это последнее впервые только и развертывается
под влиянием мест определенной области.
О взаимодействии искусства и пространства следовало бы думать исходя из
понимания места и области.
Искусство как скульптура: вовсе не овладение пространством.
Скульптура тогда не противоборство с пространством.
Скульптура - телесное воплощение мест, которые, открывая каждый раз свою
область и храня ее, собирают вокруг себя свободный простор, дающий вещам
осуществляться в нем и человеку обитать среди вещей.
Если это так, чем будет объем скульптурного образа, телесно воплощающего
место? Наверное, объем уже не будет отграничивать друг от друга
пространства, где поверхности облекают что-то внутреннее,
противопоставляя его внешнему. То, что получило название объема, должно
было бы утратить это свое имя, значение которого лишь так же старо, как
техническое естествознание Нового времени.
Ищущие мест и местообразующие черты скульптурного воплощения должны
будут остаться пока безымянными.
А что станет с пустотой пространства? Достаточно часто она предстает как
просто нехватка. Пустота расценивается тогда как отсутствие заполненности
полостей и промежуточных пространств.
Но, возможно, как раз пустота сродни собственному существу места и потому
она вовсе не отсутствие, а про-изведение.
Снова язык способен дать нам намек. В глаголе "пустить" звучит впускание, в
первоначальном смысле сосредоточенного собирания, царящего в месте.
Пустой стакан значит: собранный в своей высвобожденности и способный
впустить в себя содержимое.
Опускать снятые плоды в корзину значит: предоставлять им это место.
Пустота не ничто. Она также и не отсутствие. В скульптурном воплощении
пустота вступает в игру как ищуще-выбрасывающее допускание, создание
мест.
Вышеизложенные замечания, конечно, не идут так далеко, чтобы указать уже
со всей ясностью на собственное существо скульптуры как вида
изобразительных искусств. Скульптура: телесно воплощающее произ-ведение
мест и, через эти последние, открытие областей возможного человеческого
обитания, возможного пребывания окружающих человека, касающихся его
вещей.
Скульптура: телесное воплощение истины бытия в ее созидающем места про-
из-ведении.
Уже один внимательный взгляд на собственное существо этого искусства
заставляет догадываться, что истина как непотаенность бытия не обязательно
привязана к телесному воплощению.
Гёте говорит: "Не всегда обязательно, чтобы истинное телесно воплотилось;
достаточно уже, если его дух веет окрест и производит согласие, если оно как
колокольный звон с важной дружественностью колышется в воздухе.

Что есть вещь по истине, коль скоро это вещь? Спрашивая так, мы хотим узнать о бытии вещи, то есть о вещности. Нужно постигнуть вещное в вещи. А для этого нам нужно знать тот круг, которому принадлежит все то сущее, к чему мы издавна прилагаем имя вещи.

Камень на дороге есть вещь, и глыба земли на поле. Кувшин вещь, и колодец на дороге. А что молоко в кувшине и вода в колодце? И это тоже вещи, если облако на небе вещь, и если чертополох на поле вещь, и если лист, срываемый осенним ветром, и если коршун, парящий над лесом, по справедливости именуются вещами. А все это на самом деле приходится называть вещами, если имя вещи прилагают даже к тому, что само по себе в отличие от всего только что перечисленного не обнаруживает себя и, таким образом, вообще не является. Такая вещь, которая сама по себе не является, а именно вещь в себе, есть, согласно Канту, мир в целом; даже сам бог есть такая вещь. Вещи в себе и вещи являющиеся, все сущее, что вообще есть, на языке философии называется вещью.

Самолеты и радиоприемники, правда, принадлежат теперь к числу ближайших вещей, но когда мы думаем о последних вещах, мы вспоминаем иное. Последние вещи — это Смерть и Суд. Если брать в целом, то словом «вещь» именуют все, что только не есть вообще ничто. Тогда в соответствии с таким значением и художественное творение есть вещь, коль скоро оно вообще есть нечто сущее. Но такое понятие о вещи, по крайней мере поначалу, не способно помочь нам в нашем начинании, в попытках отграничить сущее по способу бытия вещи от сущего по способу бытия творения. А с другой стороны, мы как-то не решаемся называть вещью бога. Равным образом мы не решаемся принимать за вещь крестьянина в поле, кочегара у котла, учителя в школе. Человек - это не вещь . Мы не спешим называть вещью и лань на лесной поляне , и жука в траве , и соломинку . Для нас вещь — это, скорее, молот и башмак, топор и часы. Но и такие вещи тоже не просто-напросто вещи. Просто вещами мы считаем только камень, глыбу земли, кусок дерева. Все безжизненное, что есть в природе и в человеческом употреблении. Вещи природы и человеческого употребления и есть то, что обычно называется вещью.

И так из предельно широкой сферы, где все есть вещь (вещь = re s = ens = нечто сущее), в том числе и самые высокие и последние вещи, мы переносимся в узкую сферу просто-напросто вещей. И эта простота означает здесь — чистую вещь, которая попросту есть вещь, и ничего более, и, кроме того, означает вещь, которая есть вообще только вещь, почти уже в смысле отрицательной оценки. И такие «просто» вещи, за исключением даже вещей, наличествующих в человеческом обиходе, считаются собственно вещами, вещами в настоящем смысле слова. Но в чем же состоит вещность таких вещей? Именно по ним и должна определиться вещность вещей. Такое определение даст нам возможность охарактеризовать все вещное как таковое. Вооруженные таким определением, мы сможем охарактеризовать тогда и ту почти осязательную действительность творений, в которых таится, однако, еще и нечто иное.

Считается фактом, известным всем, что уже с давних времен, с тех пор как вообще был поставлен вопрос о том, что вообще есть сущее, вперед выходили, как дающее меру сущее, вещи в их вещности. Вследствие этого уже в традиционных толкованиях сущего мы должны встретиться с пределами, задаваемыми вещности вещей. Нам поэтому остается только в явной форме заручиться этим традиционным знанием о вещи, чтобы избавиться от необходимости производить самостоятельно сухие разыскания относительно вещности вещи. Ответы на вопрос, что такое вещь, настолько привычны, что за ними уже не ощущается никакой проблемы.

Истолкования вещности вещи, господствовавшие, все время, пока существовало западное мышление, давно ставшие чем-то само собой разумеющимся и теперь находящиеся в повседневном употреблении, сводятся к трем основным.

Вот эта, например, глыба гранита — это просто вещь. Эта глыба тяжела, тверда, огромна, неуклюжа, бесформенна, груба, пестра, блестяща или тускла. Все перечисленное нами мы можем признать в этом камне. Тогда мы принимаем к сведению его признаки. Но ведь признаки подразумевают нечто такое, что свойственно самому камню. Эти признаки — свойства камня. Таковы свойства этой вещи. Вещи? Что разумеем мы сейчас, имея в виду вещь? Очевидно, вещь не есть только собрание признаков и не есть нагромождение свойств, благодаря которому впервые возникает эта совместность. Каждый уверен, что он знает: вещь есть то, вокруг чего собрались такие-то и такие-то свойства. Говорят о средоточии вещи. Именно такое средоточие вещи греки, по-видимому, и называли ?? ??????????? . Для греков средоточие вещи было тем, что лежало в основе вещи и притом исконно предлежало в ней. А признаки называются ?? ??????????? , то есть то, что заведомо привзошло вместе с таким-то налично предлежащим и всегда пребывает вместе с ним.

Такие наименования не произвольные имена. В них изъявляет себя (здесь невозможно показать это) основополагающее постижение греками бытия сущего вообще. Но такими определениями и закладывается основа истолкования вещности вещи, задававшая меру впоследствии, ими полагаются твердые пределы западного истолкования бытия сущего. Западное истолкование сущего начинается с того, что греческие слова перенимаются римско-латинским мышлением, ??????????? делается subiectum; ? ???????? становится substantia, a ?????????? — accidens . Такой перевод греческих наименований на латинский язык отнюдь не столь невинная процедура, какой считают его еще и поныне. Напротив, за буквальным по видимости и, стало быть, охраняющим переводом с одного языка на другой скрывается перевод греческого опыта в иную форму мышления. Римское мышление перенимает греческие слова без соответствующего им равноизначального опыта того, что они говорят, без самого греческого слова. С этого перевода берет начало беспочвенность западного мышления.

Привычно считать, что определение вещности вещи как субстанции с акциденциями соответствует нашему естественному взгляду на вещи. Неудивительно, что к такой привычной точке зрения на вещь примерилось и обычное отношение к вещам, а именно обращение к вещам и говорение о вещах. Простое высказывание состоит из субъекта (а субъект есть латинский перевод и, значит, уже перетолкование слова ? ?????????? ) и из предиката, в котором называются признаки вещи. Кто посмеет поколебать эти простейшие основания отношения между вещью и суждением, между строением суждения и строением вещи? И все же мы вынуждены спросить: строение простейшего суждения (связывания субъекта и предиката) — это зеркальное отражение строения вещи (объединения субстанции с акциденциями)? Или, быть может, строение вещи, представленное в таком виде, набросано в соответствии с каркасом суждения?

Есть ли что-либо более естественное, чем предположение, что человек переносит на строение самой вещи тот способ, каким он, высказывая суждения, схватывает вещи? Однако такое по видимости критичное и все же крайне поспешное мнение должно было бы прежде всего объяснить, каким образом возможен перенос строения суждения на вещь, если последняя еще до того не стала зрима. Вопрос о том, что первично, что задает меру, строение суждения или строение вещи, до сей поры еще не разрешен. И сомнительно даже, допускает ли вопрос в этом своем виде какое бы то ни было решение.

По сути дела, ни строение суждения не задает меру для набрасывания строения вещи, ни это последнее не отражается просто-напросто строением суждения. И то и другое, строение суждения и строение вещи, в своей сложенности и в своих возможных взаимосвязях берут начало в одном, общем для них изначальнейшем источнике. Во всяком случае, первое из приведенных истолкований вещности вещи, которое вещь представляет как носительницу своих признаков, не столь естественно, как кажется, несмотря на то, что оно привычно и распространено. Вероятно, естественным кажется нам лишь привычное давней привычки, между тем как это привычное позабыло о том непривычном, из которого проистекло. А непривычное когда-то поразило человека, вызвав глубокое изумление его мысли.

Доверие к привычному истолкованию вещи лишь по видимости обосновано. Кроме того, такое понятие о вещи (вещь как носитель своих признаков) значимо не только в отношении простых вещей, вещей в собственном смысле слова, но значимо и относительно всякого сущего. Поэтому с его помощью вещное никак нельзя отличить от невещного. Но еще прежде всех сомнений бодрствующее пребывание в круге вещей уже подсказывает нам, что такое понятие о вещи не улавливает вещность вещей, своеобычность их роста, их упокоенность внутри самих себя. Иногда у нас еще бывает чувство, будто с давних пор над вещностью вещей совершается какое-то насилие и что насилие это ставит на карту самое мышление, так что люди часто предпочитают отречься от мысли, вместо того чтобы трудиться над мышлением, делая его все более мыслящим. Но при чем тут чувство, каким бы безошибочным оно ни было, если речь идет об определении сущности вещи и если тут слово за мышлением и только за мышлением? И однако, возможно, все то, что мы сейчас и в подобных случаях именуем чувством или настроением, гораздо разумнее, то есть внятливее, и притом более открыто бытию, чем всякий разум, который, превратившись меж тем в ratio, претерпел свое лжеистолкование. При этом странную службу сослужило постоянное кивание в сторону ир-рационального, этого уродливого порождения неосмысленной рациональности. Обыденное понятие о вещи подходит всегда и подходит ко всякой вещи. И однако, схватывая вещь, оно не постигает ее в ее бытийственности, а застигает ее врасплох.

Так можно ли избежать того, чтобы вещи захватывались врасплох, и как этого избежать? Наверное, есть только один выход — оставить за вещью свободное поле, чтобы в этом поле она могла непосредственно выявить свою вещность. Предварительно нужно устранить все, что может стоять между нами и вещью, всякие способы постижения вещи, всякие суждения о ней. И только тогда мы сможем положиться на непритворное пребывание вещи. Но нам не приходится ни требовать, ни тем более особо приуготовлять такие ничем не опосредованные встречи с вещами. Такие встречи давно уже совершаются. Во всем том, что несут нам чувства зрения, слуха и осязания, во всех ощущениях красок, звучаний, твердости и плотности к нам, к нашему телу, и притом в самом буквальном смысле слова, подступают вещи. Вещь есть ???????? , то есть нечто доступное восприятию, внятию чувствами через посредство ощущений. Вследствие этого позднее становится привычным такое понятие о вещи, согласно которому вещь есть не что иное, как единство многообразия, данного в чувствах. Постигается ли такое единство как сумма, или как целокупность, или как структура, это ничего не меняет в направленности самого понятия о вещи.

 ΛΛΛ     >>>   

философии Хайдеггер М. Исток художественного творения 11 искусство
Пространствохайдеггер м пространства суждения
Охранение творения
философии Хайдеггер М. Жительствование человека