<<<     ΛΛΛ     >>>   

Как же иначе, пользуясь какой руководящей нитью, следует нам мыслить сущность созидания, если не руководствуясь ремеслом? Если не глядя на само созидаемое, на творение? Хотя творение и обретает свою действительность, будучи созидаемым, и, следовательно, в своей действительности зависит от доведения созидания до конца, все же сущность созидания определена сущностью самого творения. Пусть созданность творения сопряжена с деятельностью созидания, — и созданность и созидание равно необходимо определены бытием творения творением. И теперь уж нас не удивит, что мы столь долго самым ближайшим образом занимались исключительно творением и только в самом конце в поле нашего зрения попала созданность. Если созданность, сотворенность столь существенно принадлежит творению, как это можно расслышать в самом слове «творение», то нам остается только в еще более существенном смысле понять то, что до сих пор удавалось определить как бытие творения творением.

Во взгляде на достигнутое нами сущностное ограничивание творения, в соответствии с которым в творении творится совершение истины, мы можем охарактеризовать созидание как выпускание, вовнутрь про-изводимого . Становление творения творением — это один из способов становления и совершения истины. В сущности истины заключено все. Но что такое истина, что ей положено совершаться именно в созидаемом? В какой степени из самих глубин истины идет это влечение к творению? Можно ли понять это исходя из самой сущности истины, насколько эта сущность прояснилась нам до сей поры?

Истина есть нeистина — постольку, поскольку ей принадлежит о6ласть еще не раскрытого — неоткровенного. В несокрытии-истине бытийствует и другое «нет» — двоякое недопускание-запрет. Как таковая, истина бытийствует в противостоянии просветления и двоякого сокрытия. Истина есть извечный изначальный спор, в каком искони, одним из способов ведения спора, оспаривается разверстость, в которую вступает и из которой выступает все, что являет и утверждает себя как сущее, и все, что отказывает в себе как сущем. Когда бы и как бы ни разгорался и ни совершался этот спор, в споре этом расходятся до противостояния друг другу спорящие: просветление и затворение. Так оспаривается разверстость просторов этого спора. Открытость открытого, то есть истина, может быть только тогда тем, чт? она есть, то есть вот этой открытостью, когда она устрояет себя и доколе она устрояет себя вовнутрь своей открытости. И потому внутри открытости искони должно быть некое сущее, в каком открытость обретает свое стояние и свое постоянство. Открытость, располагаясь в этом открытом месте, содержит это сущее в его разверстом пребывании и выставляет его наружу, на свет. Полагание и располагание повсюду мыслится здесь в согласии со смыслом греческого слова ????? , которое подразумевает восставление внутри несокрытости.

Указывая же на открытость, устрояющуюся вовнутрь открытого, мысль затрагивает такую область, какая еще не может быть разобрана здесь. Поэтому отметим только одно: если сущность незатворенности сущего хотя бы каким-либо образом принадлежит самому бытию (ср. Бытие и время, § 44), то бытие само по себе, исходя из своей сущности, допускает, чтобы совершилось поле разверстости (просветление места «здесь»), и размещает его как такое поле, в котором всякое сущее распускается-расцветает в своем своеобразии.

Истина совершается только одним способом, а именно она устрояет себя в споре, открывающемся из-за нее же самой, в поле ведeния этого спора. Поскольку истина есть противонаправленность просветления и затворения, то ей принадлежит устроение, — назовем это так. Но до этого истина не наличествует где-то как таковая, скажем на небесах, чтобы только потом разместиться еще где-нибудь среди сущего. Это уже потому невозможно, что только из разверстости сущего следует возможность какого бы то ни было размещения, любого «где-то», возможность места, исполненного налично пребывающим. Просветление разверстости и устроение вовнутрь разверстости принадлежат друг другу и взаимосвязаны. Это единая сущность совершающейся истины. И совершение это, слагаясь в историческое совершение, совершается многообразными способами.

Одним из существенных способов, каким истина устрояется в разверзаемом ею сущем, есть способ творящейся в творении истины, полагающейся вовнутрь творения. Другой способ, каким бытийствует истина, есть деяние, закладывающее основы государства. Еще один способ, когда начинает светиться истина, есть близость такого сущего, какое, вообще говоря, уже не есть что-либо сущее, но есть сущее из сущего. И еще один способ, каким полагается основа для истины, есть существенная жертва. Еще один способ, каким становится истина, есть вопрошающее мышление, которое мыслит бытие и дает имя достойному вопрошания бытию. Наука же, напротив, не есть изначальное совершение истины, но каждый раз есть разрабатывание уже разверстой области истины, а именно разрабатывание ее путем постижения и обоснования всего правильного как правильного возможного и правильного необходимого, что появляется в округе истины. Если же наука, выходя за пределы правильного, приходит к истине и, таким образом, к существенному обнажению сущего как такового, она есть философия — в той мере, в какой она приходит к истине.

Поскольку сущности истины принадлежит устроение вовнутрь сущего и только так истина становится истиной, в сущности истины заключено влечение к творению как особо отмеченной возможности, чтобы истина была сущей среди сущего.

Устроение истины вовнутрь творения есть произведение на свет такого сущего, какого до сих пор еще не бывало и какого никогда не будет впредь. Это производимое сущее таким образом ставится в просторы разверстого, что только это самое производимое — подлежащее изведению — и просветляет разверстость просторов разверстого, в которое оно выходит. Когда такое производимое, сущее само по себе, есть изведение разверстости сущего, истины, произведенное бывает творением. Так производить — значит созидать, творить. Будучи таким изведением, произведение есть скорее восприятие и изъятие в пределах сопряженности с незатворенностью. Но в чем же состоит тогда созданность, сотворенность? Ее можно пояснить двумя существенными характеристиками.

Истина направляет себя вовнутрь творения. Истина бытийствует только как спор между просветлением и затворением в противонаправленности мира и земли. Истина, будучи спором мира и земли, внутренне стремится к тому, чтобы быть направленной вовнутрь творения. Поэтому спор не прекращается и не затухает в таком сущем, какое особо производится для этого, и спор не просто размещается в таком сущем, но спор как раз разгорается и разверзается изнутри такого сущего. Такое сущее должно поэтому внутри себя обладать сущностными чертами спора. Это спор за единство мира и земли. Мир, разверзаясь, предоставляет человечеству в его историческом совершении решать, изберет ли оно победу или поражение, благословение или проклятие, господство или рабство. Мир, распускаясь-расцветая, выводит на свет все нерешенное и безмерное и тем разверзает затворенную необходимость меры и решимости.

Но как только разверзается мир, земля вздымается, пронизывая его. Она выявляется как земля, все держащая на себе, замыкающаяся в свой закон и постоянно затворяющаяся. Мир жаждет ее решимости и ее меры и дает сущему выйти в разверстость ее путей. Земля, все держащая на себе, земля вздымающаяся, тревожится тем, чтобы пребывать в своей замкнутой затворенности и все поверять своему закону. Спор — это не разрыв просто в смысле рва; спор — это углубленная проникновенность взаимной приверженности спорящих сил друг другу. Этот разрыв срывает противонаправленные силы с их мест, вовлекая их вовнутрь происхождения их единства из единого основания. Такой разрыв есть рассекающий разъем их цельности. Такой разрыв есть взрезающий росчерк, расчерчивающий основные черты просветления сущего. Этот разрыв не дает распасться, взорвавшись, противонаправленным силам, но все противонаправленное мере и пределу приводит к единству очертания.

Истина, будучи спором, устрояется в производимом сущем только так, что внутри этого сущего разверзается спор, то есть само это сущее приводится к разрыву и расколу. Такой разрыв есть единое сцепление черт взрывающегося росчерка и рассекающего разъема. Истина устрояется в сущем так, что само это сущее располагается в разверстости. Но такое располагание может совершаться только одним способом, а именно так, что производимое, то есть разрыв, доверяется замыкающейся затворенности, которая, вздымаясь, пронизывает разверстость. Разрыв должен уходить в гнетущую тяжесть камня, в немотствующую упорность дерева, в темный жар красок. Когда земля вбирает назад в себя разрыв, этот разрыв впервые составляется как разрыв вовнутрь разверстости и, таким образом, впервые ставится, то есть полагается, вовнутрь того, что, будучи самозамыкающимся, будучи хранящим кровом, вздымаясь, пронизывает открытость.

Спор, введенный в разрыв и тем самым поставленный назад на землю и этим упроченный, есть устойчивый облик. Созданность творения означает упроченность истины в облике. Облик есть строй, в какой встраивается разрыв. Встроенный разрыв есть крепь светящейся истины. То, что названо здесь обликом, следует мыслить в согласии с тем стоянием, устоем, в качестве чего бытийствует творение, как только оно восставляется и составляется. В созидании творения спор как разрыв должен ставиться назад, вовнутрь земли, а сама земля, земля замыкающаяся, должна выставляться на свет и должна использоваться. Но пользование землей не использует землю до конца, как используется до конца вещество, а как раз освобождает землю для ее бытия самой собой. Пользование землей есть работа с ней, и все это выглядит как употребление вещества ремесленником. Отсюда видимость, будто созидание творения тоже ремесленная деятельность. Однако оно никогда не бывает таковой — и все равно остается пользованием землей, прочно полагающим истину вовнутрь устойчивого облика. А изготовление изделия, напротив, никогда не бывает непосредственно действием, которое вело бы к совершению истины. Изготовленность изделия есть сформованность вещества — оно тем самым становится готовым к использованию. Если изделие изготовлено, это значит, что оно, пренебрегая самим собой, готово к тому, чтобы до конца разойтись в своей служебности.

Но не так обстоит дело с созданностью творений. Это прояснит вторая характерная его черта, которую мы укажем сейчас.

Готовность изделия и созданность творения сходятся в том, что составляют ту или иную произведенность. Но у созданности творения есть та особенность по сравнению с любым другим произведенным, что созданность создавалась в самом создавании. Однако не верно ли это и в отношении всего произведенного, в отношении вообще всего, что возникло тем или иным способом? Ведь всему, что произведено, если и придано что-либо, то именно произведенность. Это верно, но в творении его созданность прямо-таки особо создана вовнутрь самого же созданного, а потому она, эта созданность., прямо-таки выступает наружу из него. Если так обстоит дело, то мы, безусловно, можем постигнуть на примере самого же творения, чт? такое созданность.

Если созданность выходит наружу в самом творении, то это вовсе не означает, будто в самом творении должно бросаться в глаза, что оно создано великим художником. Совсем не требуется, чтобы созданное свидетельствовало о великом достижении большого мастера и чтобы в результате этого сам мастер поднялся в глазах общества. Совсем не нужно, чтобы стало известно: N. N fecit, но в творении должно удерживаться в просторах разверстого самое простое: factum est , именно то, что здесь совершилась несокрытость и что совершившееся еще только совершается, именно то, что вообще есть такое творение, а не, напротив, не есть. Побуждение к тому, чтобы творение было и чтобы оно было именно таким-то творением, — это никогда не прекращающееся неприметное побуждение составляет постоянство самопокоящегося внутри самого себя творения. Как раз тогда, когда не известны ни художник, ни обстоятельства, при каких возникло творение, как раз там это внезапное и непременное побуждение в самом чистом своем виде выступает из творения.

Правда, и всякому находящемуся в распоряжении и употреблении изделию тоже принадлежит такое побуждение. Но оно не выступает в изделии наружу, а, напротив, исчезает в служебности. Чем удобнее и сподручнее изделие, тем менее заметным бывает, например, что вот это — такой-то молот, тем полнее все годное для дела пребывает в своем бытии годной вещью. Вообще во всем том, что наличествует, можно заметить, что оно есть; но если это и замечают, то лишь для того, чтобы тут же, в согласии со всем обыденным, забыть об этом. Но есть ли что-нибудь более обыденное и обыкновенное, чем то, что сущее есть? А в творении, напротив, именно то самое, что оно есть, есть как такое-то творение, — самое необыкновенное. И в творении не просто трепетно дрожит отзвук всей необычайности этого события, созданности творения, но именно эту самую необычайность события своей созданности, что оно как творение есть, и есть вот это творение, само творение постоянно про-брасывает вперед себя и искони постоянно разбрасывало и разбрасывает вокруг себя. Чем существеннее разверзается творение, тем ярче светит вся исключительность этого события — что творение есть, а не, наоборот, не есть. И чем существеннее это побуждение входит в разверстость, тем более странным и тем более одиноким становится творение. В произведении на свет творения заключено это приношение: оно есть.

Вопрос о созданности творения должен был приблизить нас к творческому в творении и тем самым к его действительности. Созданность раскрылась как упроченность спора вовнутрь устойчивого облика посредством разрыва-раскола. При этом сама созданность создана особо, создана вовнутрь самого творения и, как непременное побуждение к его бытию, выступает в просторы разверстости. Но и созданностью не исчерпывается действительность творения. Однако взгляд на сущность созданности творения делает теперь возможным для нас осуществление того шага, к которому стремится все сказанное до сих пор.

Чем более одиноко творение, стоящее в себе самом и упроченное в своем облике, чем полнее это творение разрешает, кажется, все свои связи с людьми, тем проще выступает в разверстость непременное побуждение к бытию такого творения, тем существеннее раздвигается этим побуждением небывалая громадность и тем существеннее опрокидывается толчком этого побуждения все казавшееся до сих пор привычно-«бывалым». Но нет ничего насильственного в этом многократном побуждении; ибо чем чище само творение отрешено вовнутрь разверзаемой им самим разверстости сущего, тем с большей простотой вдвигает оно нас в эту разверстость, исторгая нас из обычного. И тронуться, тронуться с места, будучи послушным этому вдвиганию и исторжению, значит преобразовать все обычные связи и отношения к миру и земле и впредь оставлять про себя все свои привычные дела и оценки, чтобы спокойно пребывать внутри истины, совершающейся в творении. И только затаенность неторопливого пребывания позволяет созданному впервые стать творением, таким, каково оно. Допускать, чтобы творение было творением, — значит охранять его. Лишь для охранения творение в своей созданности предстает как творение действительное, то есть как сотворенно-пребывающее.

И если творение вообще не может быть, не будучи созданным, и если оно существенно нуждается в своих создателях, то созданное равным образом не может стать сущим, если не будет охраняющих его.

Но если творение не находит для себя охранителей, не находит сразу же и непосредственно тех, кто соответствовал бы истине, совершающейся внутри творения, то отсюда вовсе не следует, будто творение останется творением и помимо и без охраняющих его. Творение, если только это творение, сопряжено с охраняющими его — сопряжено и тогда, и прежде всего тогда, когда оно только еще дожидается охраняющих его и когда оно только еще добивается того, чтобы они вступили внутрь его истины, томясь по ним. Даже забвение, какое может стать уделом творения, не есть ничто; и забвение не перестает быть охранением. Забвение живет творением. Охранять творение значит замирать в разверстости сущего, совершающейся внутри творения. А настоятельность сохранения есть вeдение. Вeдение состоит, однако, не в простом знании чего-то или в простом представлении о чем-то. Кто подлинно изведал сущее, тот изведал, чего он хочет, находясь среди сущего.

Упомянутое здесь хотение, воление, — оно ни пользуется просто данным знанием, ни приводит его предварительно к завершению, — мыслится в согласии с фундаментальным постижением мышления в Бытии и времени. Вeдение как воление и воление как вeдение — это человек в своем экзистировании экстатически впускает самого себя вовнутрь несокрытости бытия. Решимость, как она мыслилась в Бытии и времени, не есть предрешенно-решительный поступок какого-либо субъекта, но есть раскрытие человеческого здесьбытия, выходящего из своей полоненности сущим и переходящего к разверстости бытия. Однако в своем экзистировании человек не выходит изнутри наружу — уже сама сущность экзистирования есть открытое наружу, обнаруживающееся, стояние внутри сущностного расторжения всего, как это присуще просветлению сущего. Здесь нет и мысли о поступках, достижениях и действиях какого бы то ни было субъекта, полагающего себя самого в качестве цели и преследующего такую цель, — ни тогда, когда речь шла о созидании, ни теперь, когда речь идет о волении.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Укрывается в истине творения искусство творение
Сама служебность покоится в полноте существенного бытия изделия
чт же такое творится в творении