<<<     ΛΛΛ     >>>   

История, в конечном итоге, есть история человека в двусмысленности и сложности его существования. Это и составляет специфический характер исторического познания и исторической осведомленности. Следовательно, методы должны быть пропорциональны цели. Это часто игнорировалось во времена воинствующего и доктринерского позитивизма, да и в наше время часто забывается. Объективное знание, mor egeometricoh, в истории невозможно. Это, однако, не является потерей, поскольку историческое познание не есть познание предметов (объектов), а именно познание субъектов — “со-личностей”, “со-участников” в поисках жизни. В этом смысле историческое познание есть и должно быть познанием жизненным (экзистенциальным). Это составляет радикальное расхождение между “изучением духа” и “изучением природы”, между Geisteswissenschaften и Naturwissenschaft.

3
Часто утверждали, особенно историки старой школы, что в конечном итоге историками руководит желание “знать прошлое, как могли знать очевидцы”, т. е. стать в известном смысле только “свидетелями” событий прошлого. В действительности это как раз то, чего историк делать не может, никогда не делает, никогда не должен пытаться делать, если он действительно хочет быть историком. Кроме того, нет никакой уверенности в том, что очевидец события действительно его <прошлое> “знает”, т. е. понимает его смысл и значение. Претензия осуществить дело невозможное и противоречивое только затемняет понимание того, что историк действительно делает, если он работает как историк.

Знаменитой фразой Леопольда фон Ранке о том, что историки хотят знать прошлое, “каким оно действительно было” (wie es eigentlich gowesen), много злоупотребляли. Прежде всего несправедливо делать из случайного замечания великого ученого принципиальное утверждение. В своей собственной работе, во всяком случае, Ранке никогда не следовал этому якобы своему предписанию и всегда был гораздо более, чем просто летописец. Он всегда имел в виду интерпретацию. Совершенно очевидно, что историки хотят знать то, что действительно случилось, но они хотят это знать в известной перспективе. И, конечно, это то единственное, чего они могут действительно достигнуть. Даже наше собственное непосредственное прошлое мы не можем помнить точно так, как мы его переживали, потому что если мы действительно вспоминаем, а не просто мечтаем, то мы помним прошедшие события в известной перспективе, на изменившемся фоне нашего обогащенного опыта. Коллингвуд называет историю “воспроизведением прошедшего опыта”, и в этом есть известная правда, поскольку это “воспроизведение” есть составная часть “понимающего опознавания”, необходимого в любом разговоре. Но не следует принимать свои собственные мысли за мысли других. Коллингвуд сам говорит, что предметы исторической мысли суть “предметы, окончившие свое существование и предполагающие условия, которые больше не существуют”, т. е. это события “уже не воспринимаемые”. Историки смотрят на прошлое в известной перспективе, как бы издали. Они не собираются воспроизвести событие прошлого. Они хотят знать прошлое именно как прошлое и поэтому в контексте того, что случилось позже. “Un temps retrouve”, т. е. время, восстановленное актом умственного воображения есть именно “um temps perdu” (утерянное время), т. е. нечто, что действительно ушло, действительно утеряно и что только по этой причине и в этом своем качестве “утерянного момента” может отыскиваться и вновь открываться. Историческое зрение есть всегда зрение ретроспективное. То, что для людей прошлого было будущим, теперь для историков прошлое. В этом смысле историки знают о прошлом больше, чем могли знать сами люди того времени. Историкам известно влияние прошлого, некоторых его событий, на настоящее. Как историки, мы не можем видеть славную Pantekontuctia Перикла иначе, как в перспективе последовавшей затем гибели и падения Афинской демократииi. Во всяком случае, такая попытка, даже если бы она была возможна (а она невозможна), не была бы ни в каком смысле делом историка. Перспектива и контекст — неотъемлемые составные части всякого исторического понимания и представления. Мы не можем правильно и исторически понять Сократа, не принимая во внимание того влияния, которое оказал брошенный им вызов и его мысль, влияния, проявившегося в последующем развитии греческой философии. Мы действительно знали бы гораздо меньше об “истинном”, т. е. историческом Сократе, если бы попытались увидеть его, так сказать, in vacuoj, а не на общем историческом фоне, который включает для нас и то, что для самого Сократа было еще неосуществившимся и непредсказуемым будущим.

История в конце концов есть не зрелище и не панорама, а процесс. Перспектива времени, конкретного времени, наполненного событиями, указывает нам направленность, которой, вероятно, не было в самих событиях так, как они фактически происходили. Конечно, можно сделать усилие и забыть или игнорировать то, что мы в действительности знаем, т. е. перспективу. Сомнительно однако, чтобы это можно было осуществить. И даже если бы это было возможно, было ли бы это действительно историческим приемом? Как недавно было сказано, “пытаться сделать себя современником событий и людей, историю которых мы пишем, означало бы в конечном счете поставить себя в положение, исключающее историю”. Без ретроспективы, т. е. без перспективы, нет истории.

Ретроспекция несомненно таит в себе опасности. Она может подвергнуть нас “оптическим иллюзиям”. Мы рискуем открыть в прошлом, так сказать, “слишком многое”, и это не только если нам случится что-то внести в события прошлого, но и потому, что, с известной точки зрения, можно увидеть некоторые аспекты прошлого в искаженном или преувеличенном виде. Мы можем подпасть искушению чрезмерно и непропорционально преувеличить роль и влияние тех или иных исторических личностей или учреждений потому, что их образы оказались в той перспективе, в которой мы на них смотрели, непропорционально значительными. А часто перспектива нам просто навязывается: мы не можем изменить свою позицию. Мы можем увлечься установлением неверного происхождения течений или идей, ошибочно принимая сходство за причинные связи, как это много раз случалось в истории раннего христианства и во многих других областях. Кратко говоря, мы можем смотреть на прошлое в неверной перспективе, не зная этого и не имея возможности исправить свой взгляд. Наша перспектива, во всяком случае, всегда ограничена. У нас никогда не может быть перспективы всеобъемлющей. Но, с другой стороны, мы никогда не можем видеть прошлое вне всякой перспективы. Конечной целью историка в действительности является охватить общий контекст по крайней мере в определенной “вразумительной и самоочевидной области” исследований (выражение Тойнбиk). Эта цель явно никогда не достигается, и по этой причине всякая историческая интерпретация является по существу временной.

Историк никогда не удовлетворится фрагментарным видением. Он стремится найти или предположить в течении событий больше порядка, чем его было. Он стремится преувеличивать согласованность различных аспектов прошлого. Марру описывает приемы историка как стремление вразумительности ради подменить “пыль мелких фактов”, из которых, по-видимому, состоят происшествия, упорядоченным видением (ипе vision ordonnee). Ни один историк не может воспротивиться этому и ни один не может этого избежать. Но именно здесь нужно соблюдать крайнюю осторожность. Историк всегда находится в опасности перерационализировать поток истории. Как часто вместо живых людей, неустойчивых и всегда не “вполне определившихся”, историки описывают определенные характеры, как бы индивидуальные типы в характерных положениях. Это более или менее то, что иногда делают художники в портретах, и этим способом добиваются впечатления и передачи определенного видения. Таков был метод древних историков от Фукидида до Полибия и Тацита. Это то, что Коллингвуд называет “субстанциализмом” древней историографии и что в его глазах делало эту историографию “неисторической”. Но тот же метод упорно употреблялся и многими историками нового времени. Достаточно назвать Моммзена (в его “Римской истории”), Георгия Гроте, Тэна, Феррероl. К этой же категории принадлежат и многочисленные истории Христа в современной историографии, от Кейма и Эрнеста Ренана до Альберта Швейцераm. Такой метод в известном смысле законен. Историк стремится преодолеть эмпирическую сложность, а часто и запутанность отдельных отрывков и случаев, организовать их в некое согласованное целое и связать множество происшествий с единством того или иного характера. Это редко делается логически, посредством рациональной реконструкции. Историки действуют скорее артистически индуктивно, руководствуются интуицией. У историков свои видения, и видения эти преобразовывающи. Именно этим методом были созданы все главные обобщения нашей историографии: эллинский дух, средневековый человек, буржуа и тому подобное. Было бы несправедливым оспаривать уместность этих обобщений по категориям, которые следует ясно отличать от обобщений родовых. Было бы, однако, опасно считать, что эти обобщенные “типы” действительно существуют, т. е. существуют во времени и пространстве. Они, так сказать, видения, имеющие силу как художественные портреты, и, как таковые, они являются необходимыми орудиями для понимания. Но “типичные люди” отличаются от людей из плоти и крови. Тот же характер носят и наши социологические обобщения: город-государство древней Греции, феодальное общество, капитализм, демократия и т. д. Основной опасностью всех этих обобщений является то, что они чрезмерно подчеркивают внутреннюю “необходимость” того или иного способа поведения. Как “тип” или “характер”, человек кажется предопределенным действовать “типически”. Как будто существует типичный образец развития каждого вида человеческого общества. То, что в наше время мираж “исторической неизбежности” оказался низложенным и отвергнутым как искажающий фактор нашей исторической интерпретации, совершенно естественно. Действительно, всем этим типическим и категорийным образам свойствен внутренний детерминизм. Но они не более чем полезная стенограмма “распыленных фактов”. Действительная история текуча, извилиста и в конце концов непредсказуема.

Тенденция к детерминизму как-то включена в самый метод ретроспекции. В ретроспективе мы как будто постигаем логику событий, которые развертываются в определенном порядке, в соответствии с легко узнаваемым планом, якобы с некоторой внутренней необходимостью — так, что у нас создается впечатление, что, действительно, ничто не могло случиться иначе. Крайняя непредвидимость процесса в рациональных схемах остается скрытой, а иногда и заведомо исключается. Таким образом, случаи теряют свою случайность и представляются скорее как неизбежные стадии развития или упадка, восхождения или падения в соответствии с установленной идеальной схемой. На самом же деле в настоящей истории меньше последовательности, чем мы видим в наших интерпретированных шаблонах. История не есть эволюция, и фактическое течение событий не следует эволютивным шаблонам и схемам. Исторические события — более чем случаи; они — действия или совокупности действий. История есть поле деятельности, и за ее событиями стоят деятели даже тогда, когда они теряют свою свободу и следуют шаблону или рутине, или же попадают во власть слепых страстей. Человек остается свободным деятелем даже тогда, когда находится в узах. Если можно прибегнуть к другому биологическому термину, мы можем назвать историю скорее эпигенезисом, чем “эволюцией”, поскольку эволюция всегда предполагает известного рода “изначальную формацию” и “развитие” есть не более как раскрытие “структуры”. Всегда есть опасность ошибочно принять наши отвлеченные представления за эмпирические реальности и говорить о них так, как если бы они сами были факторами и деятелями, тогда как на самом деле они только рациональные сокращения множественности реальных личных деятелей. Так мы решаемся описывать эволюцию “феодализма” или “капиталистического общества”, забывая, что термины эти только суммируют совокупность различных феноменов, рассматриваемых как целое ради большей понятности. “Общества”, “категории” и “типы” не являются организмами, могущими лишь “эволюционировать” или “развиваться”; они суть собрания координированных индивидов и координирование это всегда динамично, зыбко и неустойчиво. Все исторические интерпретации временны и предположительны. Никакой окончательной интерпретации никогда добиться нельзя, даже в ограниченной и определенной области исследования. Наши сведения никогда не бывают полными, и новые открытия часто заставляют историков коренным образом пересматривать свои схемы, а иногда и отказываться от своих самых излюбленных убеждений, казавшихся так твердо обоснованными. Можно легко привести множество примеров такого пересмотра в разных областях исторических исследований, включая и историю церковную. Кроме того, историкам время от времени приходится заново приспосабливаться к изменениям в окружающем мире. Их взгляд всегда определяется некоторой точкой зрения и тем самым ограничивается. Но сама перспектива развертывается в течении подлинной истории. Никакой современный историк не может позволить себе отождествление средиземноморского мира с Oicoumene n, что было совершенно законно в прежнее время. Такие ограничения не дискредитируют работу историков. Можно даже сказать, что “окончательная” интерпретация событий упразднила бы “историчность” истории, ее случайность и непредвидимость, представив вместо нее рациональную “карту истории”, может быть, ясную и хорошо читаемую, но жизненно нереальную. Да, наши интерпретации являются тоже фактами истории и в них описанные события продолжают свое историческое существование и участвуют в оформлении исторической жизни. Можно спорить о том, является ли “Сократ Платона” “реальным” Сократом, но трудно сомневаться в том, что этот Сократ Платона имеет свое собственное историческое существование в качестве мощного фактора в оформлении нашего современного понятия “философа”. Представляется, что наши интерпретации каким-то загадочным образом раскрывают скрытые возможности действительного прошлого. Таким именно образом формируются и растут традиции; величайшей же из всех человеческих традиций является “культура”, в которой сливаются воедино все частичные и особенные вклады всех следующих друг за другом эпох, преобразуясь в этом процессе слияния и в конце концов включаясь в единое целое. Этот процесс формирования человеческой культуры еще не завершен и, вероятно, никогда завершен не будет в границах истории. В этом еще одна дополнительная причина, по которой все исторические интерпретации должны быть временными и приблизительными; на прошлое может пролиться новый свет из того будущего, которое еще не наступило.

4
Недавно было сказано, что “если у истории есть смысл, то смысл этот не исторический, а богословский; то, что именуется философией истории, есть ничто иное, как богословие истории, более или менее замаскированное”. Действительно, когда мы говорим о смысле отдельных событий или совокупности действий и событий, и когда говорим о смысле истории, взятой как всеобъемлющее целое, т. е. как полнота и универсальность, термин “смысл” употребляется в разных значениях. Во втором случае мы имеем в виду действительно высший смысл человеческого существования, его конечную судьбу. А это, совершенно очевидно, не является вопросом историческим. В этом случае мы говорим не о том, что случилось, — а это единственная область, в которой историки компетентны — а скорее о том, что еще случится, и случится именно потому, что “должно” случиться. Но можно справедливо утверждать, что ни “предельное”, ни “будущее” не входят в область исторического изучения, которое по самому своему определению ограничивается пониманием человеческого прошлого. Исторические предсказания неизбежно предположительны и ненадежны. Они в действительности есть лишь “экстраполяции” без гарантии. Истории людей и обществ являются историей, но История Человека — действительно История всеобщая и провиденциальная, — уже не история.

На самом деле все “философии истории” Нового времени оказывались крипто-богословскими или, вероятно, лже-богословскими: Гегель, Конт, Маркс, даже Ницше. Во всяком случае, все они основаны на верованиях. То же самое относится и к современному заменителю философии истории, обычно известному как социология, на самом же деле являющемуся морфологией истории и занимающемуся постоянными и повторяющимися схемами или структурами человеческой жизни. Но может ли человек во всецелости своего многообразного и личного существования быть предметом чисто исторического изучения и понимания? Считать, что может, уже само по себе является своего рода богословием, даже если оно оказывается не более как “апофеозом человека”. С другой стороны — и в этом основная трудность всякого исторического исследования — никакой историк не может, даже в своей ограниченной и частной области, внутри своей компетенции, избежать постановки предельных вопросов человеческой природы и судьбы, не сводя себя до роли регистратора эмпирических происшествий и не жертвуя своей задачей “понимания”, Так, например, для того чтобы просто исторически понять “греческий дух”, историк обязательно должен иметь свой собственный взгляд, хотя бы и не оригинальный, на весь ряд тех проблем( над которыми трудились “высокие умы” античности, в конфликте или в согласии друг с другом. Историк философии должен быть в известной степени и сам философом. Иначе он оставит незамеченными те проблемы, которые были в центре поисков философов. Историк искусства должен быть по крайней мере любителем; иначе он пройдет мимо художественных ценностей и проблем. Кратко говоря, проблема Человека просачивается во все проблемы людей и ее невозможно обойти ни в какой исторической интерпретации. Кроме того, в известном смысле всякая историческая работа как таковая в конечном итоге нацелена на нечто, неизбежно превышающее ее границы.

Процесс исторической интерпретации есть тот процесс, в котором созидается и зреет человеческий ум. Это процесс интеграции, в котором отдельные прозрения и решения разных эпох собираются, противопоставляются, диалектически примиряются, подтверждаются или отбираются, даже отбрасываются и осуждаются. Если история как процесс человеческой жизни в веках имеет какое-либо значение, какой-либо “смысл”, то очевидно, что изучение истории, если оно есть более чем вопрос любопытства, тоже должно иметь некое значение, определенный “смысл”. И если историческое понимание есть “ответ” историка на тот “вызов”, который бросает ему человеческая жизнь, им изучаемая, то крайне важно, чтобы историки были подготовлены и внутренне вооружены, чтобы встретить этот вызов человеческой жизни в его полноте и во всей его глубине.

Итак, в противоположность принятому предрассудку, историк, для того чтобы быть компетентным в своей собственной области интерпретации, должен отзываться на человеческие заботы во всем их объеме. Если у него нет своих собственных забот, то заботы других будут для него глупостями и он вряд ли будет способен “понять” их, вряд ли сумеет их оценить. Историк, равнодушный к значительности философских исканий, будет считать, вероятно с полным убеждением, что вся история философии есть история интеллектуальных причуд или “пустых умствований”. Таким же образом и неверующий историк религии может находить, опять-таки с наивным убеждением и видом превосходства, что вся история религий была просто историей “обманов” и “суеверий”, различных заблуждений человеческого духа. Такие “истории религии” фабриковались неоднократно. По подобным же причинам некоторые отрезки или периоды истории осуждались и соответственно отбрасывались и игнорировались как “варварские”, “мертвые” или “бесплодные”, как “темные века” и тому подобное. Дело в том, что даже претензия на нейтральность, утверждение свободы от предубеждений, уже есть предубеждение, выбор и принятое решение. В действительности — и снова в противоположность обычному мнению — убежденность есть признак свободы, предпосылка отзывчивости. Озабоченность и интерес предполагают преданность убеждению. Конечно, совершенно очевидно, что нельзя быть убежденным вообще, in abstracto. Убежденность всегда разборчива и конкретна. Следовательно, не все убежденности действуют одинаково и с одним и тем же результатом. Во всяком случае, открытость ума не есть его пустота, а скорее широта его охвата и отзывчивости, хочется сказать — “кафоличности”. Здесь нечто большее, чем градация, так сказать, в объеме возможностей. “Целое” (?o ??? o???) ?е есть только сумма различных “частностей” (?? ???? ??????), ?аже если эти частности диалектически упорядочены (как, например, на карте интеллекта Гегеля), или различаются как “стадии прогресса” (как это было сделано, например, О. Контом). С частностями надо разделаться, и кафоличность ума может быть достигнута только новой, объединяющей реорганизацией, которая бы обязательно предполагала известный коренной отбор (дискриминацию). Ибо в конечном итоге невозможно избежать решающего выбора между “да” и “нет”, а компромисс “более или менее” есть лишь учтиво замаскированное “нет”.

Историческая интерпретация во всяком случае включает в себя суждение. Если историк будет избегать суждений, то и само его повествование будет искривлено и искажено. В этом отношении нет большой разницы между обсуждением Греко-персидской войны и Второй мировой войны. Ни один истинный, историк не сможет не встать на ту или иную сторону — за или против “свободы”. И суждение его отразится на его повествовании. Ни один историк не сможет остаться равнодушным к различию между “добром” и “злом”, как бы ни было затуманено это различие разными умственными изысканиями. Ни один историк не сможет остаться равнодушным или нейтральным перед вызовом и требованием Истины. Все эти напряженности являются во всяком случае историческими и жизненными положениями. Даже отрицание является своего рода утверждением, часто даже решительным и носящим заряд упорного сопротивления. Сам агностицизм внутренне догматичен. Нравственное безразличие может только искажать наше понимание человеческих действий, которые всегда контролируются определенными моральными выборами. К тому же привел бы и умственный индифферентизм. Именно потому, что человеческие действия суть жизненные решения, историческая интерпретация их не может обойтись без принятия решений.

Таким образом историк, именно как историк, т. е. истолкователь человеческой жизни так, как она в действительности была прожита во времени и пространстве, не может избежать основного и решающего вызова этой действительной истории: “Кого Мя Глаголют человецы быти?” (Мк. 8. 27). Для историка, именно в его качестве истолкователя человеческого существования, этот вопрос имеет решающее значение. Отказ принять вызов есть уже обязательство. Отказ от ответа на определенный вопрос есть тоже ответ. Отказ от суждения есть тоже уже суждение. Попытка писать историю, избегая вызова, брошенного Христом, ни в каком смысле не является “нейтральным” предприятием. Не только когда он пишет “всеобщую историю” (die weltgeschichte), т. е. интерпретирует общую судьбу человечества, но и интерпретируя любые отдельные отрезки или слои этой истории, историк сталкивается с этим конечным вызовом, потому что все человеческое существование стоит перед этим вызовом и требованием. Реакция историка предрешает течение его интерпретации, выбор мер и ценностей, понимание им самой человеческой природы. Реакция эта определяет “мир его рассуждений” (“universe of discourse”), те рамки и ту перспективу, в которые он пытается заключить человеческую жизнь, проявляя меру своей отзывчивости. Никакой историк не должен даже претендовать на то, что он осуществит “окончательную интерпретацию” той великой тайны, какой является человеческая жизнь во всей своей множественности и разнообразии, во всем своем убожестве и величии, в своей двусмысленности и противоречиях, в своей основной “свободе”. Не должен на это претендовать также и ни один историк-христианин. Но он имеет право претендовать на то, что его подход к этой тайне — подход всесторонний и “кафолический”, что его видение этой тайны пропорционально ее действительным измерениям. Он должен на деле отстаивать это свое право, осуществляя свое ремесло и свое призвание.

5
Появление христианства оказалось поворотным пунктом в интерпретации истории. Роберт Флинт в своей знаменитой книге “История философии истории” говорит:

“Для историографии появление церковной истории означало больше, чем открытие Америки для географии. Она в огромной степени увеличила содержание истории и коренным образом изменила понимание ее природы. Она сразу заставила рассматривать политическую историю как только часть истории и внесла даже в умы целых народов убеждение (которого невозможно найти и следа у классических историков), что всякая история должна идти к какому-то общечеловеческому концу, к некоторой божественной цели”.

Современные писатели выражаются об этом еще сильнее. Потому что, действительно, появление христианства означало радикальный переворот в отношении человека к самому факту истории. Оно означало открытие “исторического измерения”, “исторического времени”. Собственно говоря, это было восстановление библейского видения и его расширение. Конечно, в книгах Ветхого Завета нельзя найти разработанной “философии истории”. Однако в Библии есть всеобъемлющее видение истории, перспектива развертывающегося времени, идущего от известного “начала” к “концу” и управляемого волей Бога, Который ведет Свой народ к Своей собственной цели и назначению. В этой перспективе динамической истории первые христиане определили и интерпретировали новый данный им опыт — Откровение Бога в Иисусе Христе.

Совсем иначе смотрели на историю классические историки. И греки, и римляне были народами, писавшими историю. Однако их взгляд на нее был существенно неисторическим. Они, конечно, в высшей степени интересовались фактами истории и фактами прошлого. Можно было бы ожидать, что они, следовательно, способны выполнять задачу историка. На самом же деле их основные убеждения делали их скорее к этому неспособными. Греческий ум был “во власти прошлого”. Он был как бы заворожен прошлым, но совершенно безразличен к будущему и неуверен в нем. Но само прошлое обретает свой исторический характер и значение только в перспективе будущего. Во взгляде на человеческую судьбу “стрела времени” совершенно отсутствовала. Великие историки Греции и Рима ни в каком смысле не были философами. Они были в лучшем случае тонкими наблюдателями, но скорее моралистами и художниками, ораторами и политиками, проповедниками и риториками, чем мыслителями. Древние же философы не интересовались историей как таковой, т. е. течением случайных событий. Напротив, они пытались исключить историю, выключить ее как феномен мешающий. Философы древней Греции искали то, что неизменно и постоянно, вневременно и бессмертно. Древняя историография была подчеркнуто пессимистической. История представлялась как повествование о неизбежной гибели и распаде. Люди стояли перед дилеммой. С одной стороны, они могли просто “покориться” и примириться с неизбежностью “рока”, могли даже находить радость и удовлетворение, созерцая гармонию и великолепие космического целого, как бы ни было оно равнодушно и враждебно к целям и заботам отдельных людей и обществ. Это был катарсис трагедии в том смысле, в каком трагедия понималась в классическом мире. С другой стороны, люди могли попытаться избежать ее, совершить своего рода “побег” из истории, из этого постоянного течения и изменения (безнадежного колеса рождений и распада) в измерение неизменного. Древний способ интерпретации истории был “космическим” или “натуралистическим”. С одной стороны, был биологический шаблон роста и распада, общая участь всего живущего. С другой стороны, шаблон астрономический — периодические повторения, круговое движение небес и звезд, повторение кругооборотов и циклов. То и другое было вместе, поскольку земные циклы предопределялись и руководились циклами небесными. В конечном итоге, течение истории было лишь аспектом всеобщего космического течения, управляемым определенными нерушимыми законами. Отсюда все мировоззрение было по существу фаталистическим. Высшим принципом было ????, или ?????????, ?осмическая “судьба”, или фатум. Судьба человека предполагалась и включалась в эту астрономическую “неизбежность”. Сам космос понимался как существо “вечное” и “бессмертное”, но периодическое и повторяющееся. Существует бесконечное и постоянное повторение одной и той же постоянной схемы, периодическое возобновление положений и эпизодов. Поэтому нет места для какого-либо прогресса, есть только круговые вращения, постоянные обороты, cyclophoria и anacyclosis. Ничего “нового” не могло быть добавлено к замкнутому совершенству этой периодической системы. Поэтому не было ни причины, ни побуждения смотреть вперед, в будущее, поскольку это будущее могло лишь раскрыть то, что уже осуществлялось в прошлом, а вернее, в самой природе вещей (physis). Неизменная схема (шаблон) лучше различается в прошлом, которое “завершилось” или “совершилось” (perfectum), нежели в неуверенности настоящего и будущего. Историки и политики искали именно в прошлом “схемы” и “примеры”.

Эти черты “неизменности” и “повторений” сильно подчеркивались особенно в более поздних философских системах эллинистического времени — одинаково у стоиков, неопифагорейцев, платоников и эпикурейцев. Eadem sunt omnia semper nee magis est neque erit mox quam fuit anteo. Но это же самое убеждение уже доминировало и в классическую эпоху. Профессор Вернер Йегер прекрасно резюмирует основное убеждение Аристотеля: “Появление и исчезновение всего земного есть такое же неподвижное круговращение, как движение звезд. Согласно Аристотелю, несмотря на свое непрерывное изменение, природа не имеет истории, потому что органическое становление прочно держится постоянством своих форм в ритме, который вечно пребывает одним и тем же. Также и человеческий мир государства, общества, духа представляется ему не включенным в непредвидимую текучесть невозвратной исторической судьбы, будь то в личной жизни или в жизни народов и культур, а прочно основанным на неизменном постоянстве форм, которые, хотя и меняются в известных границах, остаются по сущности и назначению одними и теми же. Это отношение к жизни символизируется Великим Годом, к концу которого все звезды возвращаются в свое первоначальное положение и начинают вновь свое течение. Таким же образом, согласно Аристотелю, растут и ущербляются культуры на земле, так как их определяют великие естественные катастрофы, которые в свою очередь связаны с регулярными изменениями в небесах. То, что Аристотель открывает в настоящий момент, было уже тысячу раз открыто раньше, будет снова утеряно и когда-то вновь разгадано”.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

. Философия Флоровский Г. Затруднения историкахристианина 4 истории
Они исторические