Пиши и продавай!
как написать статью, книгу, рекламный текст на сайте копирайтеров

 ΛΛΛ     >>>   

>

Флоровский Г. Затруднения историка-христианина

Вера и культура: Избранные труды по богословию и философии.
– СПб.: Изд-во РХГИ, 2002. – с. 671 – 707.

“Христианство — религия историков”. Это выражено сильно, но утверждение правильно. Христианство по существу своему есть решительное обращение к истории, свидетельство веры об определенных событиях прошлого, определенных исторических фактах. Эти события признаются верой как истинные; исторические моменты или случаи признаются решающе судьбоносными. Кратко говоря, вера определяет их как “великие дела” Бога, Magnolia Dei. “Соблазн специфики”, выражаясь словами Герхарда Киттеля, присущ самой природе христианского благовестия. И сам христианский Символ веры в существе своем историчен. Он включает все бытие в единую историческую схему, как “историю спасения”, начиная от сотворения мира до свершения — Страшного Суда и конца истории. Особенно подчеркивается решающее значение определенных исторических событий, а именно: Воплощения, пришествия Мессии и Его Креста, и Воскресения. Таким образом, можно справедливо утверждать, что “христианская религия есть повседневный призыв к изучению истории”.

Но именно здесь и возникают основные трудности. Обычный верующий человек, к какой бы он ни принадлежал деноминации или традиции, едва ли сознает, что его существенной обязанностью является изучение истории. Исторический план христианского благовестия совершенно очевиден. Но люди больше интересуются “вечной истиной” этого благовестия, нежели тем, что они склонны считать “случайностями” истории, и это даже при обсуждении фактов библейской истории или истории Церкви. Но ведет ли само благовестие за пределы истории, к “жизни будущего века”? Существует устойчивая тенденция истолковывать факты истории как образы или символы, как типические случаи или примеры, и превращать “историю спасения” в своего рода поучительную притчу. Эту тенденцию мы можем проследить до ранних веков христианской истории. В наши же дни мы находимся в центре напряженного спора именно об этом самом вопросе.

С одной стороны, за последние несколько десятилетий была вновь открыта и снова подчеркнута существенная историчность христианской религии, и это возрожденное историческое понимание теперь сильно ощущается во всех областях современных богословских исследований — в библейской экзегетике, в изучении церковной истории и литургики, в некоторых современных попытках “перестроить веру” и даже в нынешнем экуменистическом диалоге. С другой стороны, недавно высказанное требование радикальной демифологизации христианского благовестия является угрожающим признаком продолжающегося антиисторического подхода в известных кругах. Ибо демифологизация христианства на практике означает именно его де-историзацию, несмотря на реальную разницу между мифом и историей. В действительности это современное требование есть лишь новая форма того богословского либерализма, который, по крайней мере с века Просвещения, настойчиво пытался выключить христианство из его исторического контекста и включенности в историю, обнаружить его непроходящую “сущность” (“Das Wesen des Christentumes” — “Сущность христианства”) и отбросить его исторические оболочки. Парадоксальным образом рационалисты века Просвещения, благочестивые пиетисты разнообразных оттенков и мечтательные мистики на самом деле трудились в направлении к одной и той же цели. Влияние немецкого идеализма, несмотря на историческую видимость, в конечном итоге вело к тому же. Центр тяжести был перенесен с “внешних” фактов истории на “внутренний” опыт верующих. В такой интерпретации христианство становилось “религией опыта”, мистического, нравственного или даже рассудочного. Оказалось, что история просто не относится к делу. Историчность христианства сводилась к признанию постоянного “исторического значения” за некоторыми идеями и принципами, появившимися в определенных условиях времени и пространства, но ни и коем случае внутренне с ними не связанными. В этой интерпретации Личность Иисуса Христа теряла свое решающее значение, даже если то, что Он возвещал, в известной степени сохранилось и поддерживалось.

Совершенно очевидно, что этот анти-исторический подход сам был лишь неким особым видом острого историзма, т. е. определенной интерпретацией истории, из которой исторический элемент исключался как нечто случайное и безразличное. В большинстве своем либеральные аргументы были и есть исторические и критические, хотя за ними легко обнаруживаются определенные идеологические предрассудки и превратности. Либеральная школа усиленно поощряла изучение истории хотя бы для того, чтобы историю дискредитировать как область относительности, или историю греха и неудачи, дабы в конечном итоге изгнать историю из области богословия. Это “злоупотребление историей” либеральным течением сделало даже “законное” употребление истории в глазах консервативных кругов крайне подозрительным. Безопасно ли, как бы то ни было, ставить вечную истину христианства в зависимость от данных истории, которая ведь, по природе своей, неизбежно случайна и человечна? По этой причине кардинал Маннинг осудил всякое обращение к истории или к “древности” как одновременно “и измену и ересь”. Это он сделал совершенно формально: для него Церковь не имела истории. Она постоянно пребывает в непреходящем настоящем.

Но возможно ли — настойчиво спрашиваем — действительно “знать” историю, т. е. прошлое? Как можно разглядеть с достаточной мерой уверенности, что на самом деле случилось в прошлом? Наши образы прошлого столь различны, они меняются из поколения в поколение и даже отличаются у одного историка от другого. Не являются ли они только субъективными мнениями, впечатлениями или интерпретациями? Скептические исследования ученых как будто компрометировали и самую возможность какого-либо исторического познания. Казалось, что даже и Библия уже не может считаться книгой истории, хотя и можно хранить ее как некую славную парадигму вечной Славы и Милосердия Божия. Кроме того, даже если признать, что христиане по призванию историки, можно утверждать, что они могут быть только плохими историками, недостоверными, поскольку они по существу уже заранее себя связали. Ведь общепризнанно, что основным качеством историка является непредвзятость, свобода от всякого предубеждения, совершенная Voruesselzung slosigkeit. Христиане же, совершенно очевидно, если они христиане верующие и практикующие, не могут сознательно отказаться от своих грандиозных “предубеждений”, даже если им удается соблюсти интеллектуальную честность и добросовестность. Самим фактом своей веры и лояльности христиане обязываются к очень особой интерпретации известных событий истории а также к очень определенной интерпретации самого исторического процесса в целом. В этом смысле они неизбежно страда предвзятостью. Они не могут быть настроены радикально критически. Они, например, не согласятся обращаться со своими священными книгами как с “чистой литературой” и не станут читать Библию просто как “эпос” евреев. Они не отрекутся от своей веры в решающую единственность Христа. Они не согласятся вычеркнуть из истории “сверхъестественный” элемент. При таких условиях возможно ли вообще какое-либо беспристрастное и критическое изучение истории? Могут ли христиане продолжать как христиане заниматься этой профессией? Как могут они оправдать свою деятельность? Могут ли они просто отделить свою профессиональную работу от своих религиозных убеждений и писать историю как любой другой человек, не обусловленный верой?

На это проще всего ответить тем, что у всех историков есть предубежденность. Непредубежденная история просто невозможна и в действительности не существует. И правда, историки “эволюционисты” не менее связаны, чем те, которые верят в библейское Откровение, но связаны они просто другим предубеждением. Эрнест Ренан и Юлиус Велльхаузен были не менее связаны убеждением, чем Риччетти или о. Лагранж, а Гарнак и Бауер не менее, чем Лебертон или Барди; Ретценштейн и Фрэзер были гораздо связаннее, нежели Одо Казель и Грегори Диксa. Только то, что их связывало, было различным. Слишком хорошо известно, как исторические данные могут искажаться и извращаться всякого рода “критическими” предубеждениями, и это даже больше, чем когда делалось из послушания “традиции”.

Однако такого рода аргументация очень двусмысленна и неубедительна. Она повела бы в конце концов к радикальному скептицизму и дискредитировала бы любое изучение истории, каким бы оно ни было. Это на деле означает отказ от всяких требований и надежд на достоверное историческое знание. По-видимому, во всем этом споре часто оперируют очень сомнительным пониманием исторической науки, представлением, исходящим из другой области исследований, а именно из естественных наук. Заранее предполагается, что существует универсальный “научный метод”, применимый к любой области исследований независимо от специфического характера изучаемого предмета. Но это предположение произвольно, это предубеждение, не выдерживающее критической проверки и в последние десятилетия сильно оспариваемое как историками, так и философами. Во всяком случае, нужно сперва определить, какова природа и специфический характер “исторического”, и каким путем и способом к этому специфическому предмету можно подойти и его понять. Нужно определить цель и назначение изучения истории и затем наметить те методы, при помощи которых эта цель или эти цели могут быть правильно достигнуты. Только в этой перспективе может быть поставлен и решен вопрос о “беспристрастности” и “предубежденности”.

2
Изучение истории — предприятие двусмысленное. Двусмыслен сам ее объект. История есть изучение прошлого. Строго говоря, нужно сразу сузить объем исследования. История есть изучение человеческого прошлого. Приравнивание человеческой истории к истории естественной было бы неоправданным предубеждением или выбором. Изучению истории уже много повредили подобные натуралистические предубеждения, которые, в конечном итоге, означают отрицание всякого специфического характере человеческого существования. Как бы то ни было, “прошлое” невозможно непосредственно “наблюдать”. Оно действительно прошло и поэтому никогда не поддается никакому “возможному опыту” (говоря словами Джона Стюарта Милля). Познание прошлого неизбежно косвенно, выводимо путем заключений. Оно всегда — интерпретация. Прошлое можно только “воссоздать”. Возможна ли такая задача? И каким образом возможна? В действительности ни один историк не начинает с прошлого. Его отправным пунктом всегда является то настоящее, к которому он сам принадлежит. Он оглядывается назад. Указанным отправным пунктом ему служат “источники”, источники первичные. Исходя из них и на их основании он принимается за “восстановление” прошлого. Его метод зависит от природы и характера его информации, его источников.

Что такое эти источники? Что именно делает некоторые вещи источником для историка? В некотором смысле почти все, omnis us scibilisb, может служить историческим источником, при условии, что историк знает, как его использовать, как прочитывать свидетельство. Но с другой стороны, ничто не является историческим источником само по себе, даже летопись, или повествование, или даже автобиография. Исторические источники существуют в своем качестве источников только в контексте исторического исследования. Сами по себе вещи немы, даже тексты речей: они говорят только тогда, когда их понимают; они дают ответы только когда их опрашивают, так же как опрашивают свидетелей, задавая правильные вопросы. И первым правилом ремесла историка является именно перекрестный допрос свидетелей, постановка правильных вопросов, заставляющая реликвии и документы на них отвечать. В своей прекрасной небольшой книжке Apologie pourl'Histoire, ou Metier d'Historienc Марк Блок иллюстрирует это правило убедительными примерами.

И до Буше де Перта, так же как и в наши дни, в наносных образованиях Соммы было множество кремневых изделийd. Однако не было никого, кто бы поставил вопросы, а потому не было и предыстории. Я, как старый медиевист, не знаю никакого чтения, которое было бы лучше древнего реестра. Это потому, что я знаю, о чем именно его следует спрашивать. С другой стороны, коллекция римских надписей мне бы многого не сказала. Я более или менее знаю, как их читать, но не умею совершать перекрестный их допрос. Другими словами, всякое историческое исследование предполагает целеустремленный допрос с самого первого шага. В начале всего должен быть руководящий смысл. Простое пассивное наблюдение, даже если предположить, что такая вещь возможна, никогда не вносило ничего продуктивного ни в какую науку.

Это замечание добросовестного и критически настроенного ученого показательно. Он хочет сказать на самом деле, что всякое изучение истории, по самому своему определению, как истинное исследование, с самого начала “предвзято” — предвзято потому, что направлено. Иначе не было бы исследования и предметы оставались бы немыми. Источники говорят только к контексте направленного исследования; только в этом контексте “предметы” становятся “источниками”, когда их как бы расчистит любознательный ум историка. Даже в экспериментальной науке факты никогда не говорят сами по себе, а только и процессе и в контексте управляемого исследования; и никакой научный опыт невозможно поставить без предварительного “опыта в уме”, произведенного исследователем. Само наблюдение невозможно без известной интерпретации, т. е. понимания.

Изучению истории очень сильно помешало некритическое II “натуралистическое” понимание исторических источников. Их часто ошибочно считали независимыми сущностями, существующими вне и до процесса изучения истории. Тем самым на историка возлагалась ложная задача: он должен был находить историю в источниках, орудуя ими именно как “предметами”. Из такого предприятия не могло получиться ничего, кроме лже-истории, истории... составленной “при помощи ножниц и клея”, “истории без исторической проблемы”, как удачно выразился Бенедетто Кроче. Некоторые историки намеренно пытались свести себя до роли репортеров; однако даже репортеры должны интерпретировать и выбирать, если хотят быть понятыми. На самом деле историческими источниками нельзя оперировать просто как “реликвиями”, “следами” или “отпечатками” прошлого” Их функция в изучении истории совершенно иная. Они скорее свидетельства, чем следы. Но никакое свидетельство не может быть оценено иначе, как в процессе истолкования. Никакое собрание фактических утверждений, никакой набор известий и историей не является, даже если все факты критически установлены и все даты проверены. И самый лучший каталог художественного музея не является историей искусства. Каталог рукописей не есть ни история, ни литература, ни даже рукописи. Никакая летопись не есть история. Согласно резкому выражению Бенедетто Кроче, летопись есть лишь “труп истории”, il cadavere. Летопись есть лишь “предмет” (ипа cosa), собрание звуков других знаков. История же есть “дело духа”, un otto spirituale. “Предметы” становятся “источниками” только в процессе познавания, в связи с испытующим разумом ученого. Вне этого процесса исторические источники просто не существуют.

Вопрос, который ставит историк, есть вопрос смысла и значения. И тогда предметами орудуют как знаками и свидетелями, а не просто останками или отпечатками. И правда, интерпретировать можно только знаки, а не “чистые факты”, поскольку за чистой данностью стоит вопрос смысла. Бывают предметы незначительные и бессмысленные и их вообще невозможно ни понять, ни интерпретировать, так же как в разговоре мы можем не понимать те или иные случайные замечания, которые не должны были что-либо сообщить. Историческое познание eсть действительно своего рода разговор, диалог с теми, чью жизнь, чьи мысли, чувства и решения в прошлом историк пытается открыть вновь посредством документов, которые о них свидетельствуют или на них указывают. Таким образом, из определенных фактов, слов или предметов можно, как из смыслоносных знаков, выводить заключения только в том случае, если эти объективные предметы могут законно рассматриваться как знаки, т. е. как носители смысла, только в том случае, если мы можем разумно предполагать, что предметы эти имеют известную глубину, известное смысловое измерение. Мы не навязываем им смысла: нам нужно его отыскать. Но смысл в некоторых предметах, в наших документах и источниках, присутствует только постольку, поскольку мы можем усматривать за ними существование других разумных существ.

Итак, история есть изучение человеческого прошлого, а не вообще любого прошлого как такового. Только у человека есть история в строгом смысле этого слова. Р. Коллингвудe разрабатывает это с большой ясностью. Между работой археолога и палеонтолога очевидно большое сходство: оба они копатели. Но цели их совершенно различны. “Использование археологом наслоившихся останков определяется тем, что он рассматривает их как изделия, служившие человеческим задачам и, следовательно, отражающие определенные мысли людей о своей жизни”. С другой стороны, при изучении природы нет такого различия между “внешним” и “внутренним” в имеющихся данных. “Для естественной науки природа всегда только „феномен", — не в том смысле, чтобы ей не хватало реальности, а в том смысле, что она есть зрелище, предлагаемое умственному наблюдению; события же истории никогда не суть только феномены, они не просто зрелище для рассмотрения, и историк смотрит не на них, а сквозь них, чтобы разглядеть заключенную в них мысль”. Исторические документы могут истолковываться как знаки потому, что в них заложен смысл; они выражают или отражают, осознанно или бессознательно, жизнь человека и его усилие.

Однако смысл этот доступен другим только в той мере, в какой может быть достигнуто известное тождество между истолкователем и теми, чьи мысли, дела или обычаи он истолковывает. Если, по какой-либо причине, этот контакт не установлен или вообще установлен быть не может, то никакое понимание невозможно и никакой смысл не может быть выявлен, даже если документы или реликвии исполнены смысла, так же как, например, в нерасшифрованных письменах. И, кроме того, “свидетельства” могут быть плохо поняты и ложно истолкованы, подобно тому, как и между нами случаются недоразумения в обычном разговоре, или же мы не находим “общего языка” — тогда никакое общение невозможно. Так, мы можем ложно интерпретировать текст на иностранном языке, не только просто делая ошибки в переводе, но и тогда, когда мы не умеем духовно созвучно (конгениально) войти во внутренний мир тех лиц, свидетельства которых мы расшифровываем. Совершенно очевидной предпосылкой понимания является Einfuhlung (“вчувствование”) в свидетельство. На самом деле мы ведь и в обычном разговоре расшифровываем слова друг друга, и часто нам болезненно не удается достичь удовлетворительного результата. Проблема семантики, т. е. разумного общения — общения между разумными существами — свойственна всему процессу исторической интерпретации в целом. Как сказал Ранкеf, “история начинается только тогда, когда памятники становятся понятными”. Следует добавить, что только “понятные документы” являются в полном смысле документами историческими, историческими источниками, как сказал Марру, “в той мере, в какой историк может и умеет что-то понять”. Следовательно, личность истолкователя входит как составная часть в самый процесс интерпретации не менее, чем данные, подлежащие интерпретации, так же как в разговоре две собеседника необходимы, чтобы получился диалог. Никакое понимание невозможно без известной меры “конгениальности”, умственной или духовной симпатии, без подлинной встречи умов. Коллингвуд прав, указывая, что историческое исследование открывает историку власть его собственного ума... Там, где он находит определенные исторические предметы непонятными, он открывает ограниченность своего собственного ума, открывает, что существуют пути, на которых он не способен — уже, или еще неспособен — мыслить. Некоторые историки, а иногда и целые поколения историков, находят, что в некоторых периодах истории нет ничего понятного и именуют их темными временами; но подобные выражения ничего не говорят нам о самих этих временах, в то же время сообщая нам очень многое о лицах, их употребляющих, а именно то, что они оказались неспособными заново продумать их основные жизненные мысли.

Первое правило настоящей экзегезы: схватить мысль писавшего, в точности выяснить, что он хотел сказать. Фраза, или все повествование, или весь документ могут быть неправильно поняты, если мы этого не сделаем, или если станем вкладывать в текст свою собственную мысль. Никакой фразы и никакого текста не следует отбрасывать как “бессмысленные” просто потому, что мы не сумели уловить в них смысла. Мы неправильно прочитываем текст, воспринимая буквально то, что было сказано метафорически, или же истолковываем как притчу то, что должно было передавать действительную историю.

Невозможно выяснить, что хочет сказать человек, только лишь изучая произнесенные или написанные высказывания, даже если он говорил или писал вполне владея языком и со вполне добросовестным намерением. Чтобы обнаружить их смысл, нужно также знать тот вопрос (вопрос, стоявший в его уме и предлагаемый в вашем), на который сказанное или написанное им должно было служить ответом. Это относится к нашим житейским разговорам в общении в обычной жизни. Это же относится и к нашему изучению исторических источников. Исторические документы — документы жизни.

Каждый историк начинает с определенных данных. Затем, усилием своего ищущего и пытливого ума, он воспринимает их как “свидетельства”, или как своего рода “сообщения” из прошлого, т. е. как знаки, исполненные смысла. Силой своей умственной интуиции он охватывает смысл этого знака и таким образом через акт “индуктивного воображения” находит ту общую обстановку, в которой сходятся все его данные, включаясь в согласованное, т. е. понятное целое. В этом процессе понимания есть неизбежный элемент догадки, или, скорее, “прорицания”, как такой же элемент догадки неизбежен и при всякой попытке понять другое лицо. Отсутствие конгениальной догадки или симпатии воображения может сделать любой разговор невозможным, поскольку не установлено настоящего контакта между умами, как если бы участники разговора говорили на разных языках и сказанное одним лицом не стало обращением к другому. В известном смысле любой акт понимания есть “умственный эксперимент”, и в нем разгадывание является необходимым элементом. Разгадывание есть своего рода умственное видение, нерасчленимый акт проницательности, акт воображения, вдохновляемый и контролируемый всем накопленным опытом. Можно было бы сказать, что это акт “фантазии”, но фантазия эта совсем особого рода. Это познавательная фантазия и, как красноречиво поясняет Бенедетто Кроче, без нее историческое познание просто невозможно: senza questa rivcostruzione о integrazione fantastica поп e data ne scrivere storia, ne leggerla e intenderla. Это, как он говорит, “фантазия в мышлении” (la fantasia nel pensiero e per pensiero), известная “конкретность мысли”, предполагающая рассуждение, и потому логически дисциплинированная и контролируемая, а тем самым ясно отличающаяся от поэтической вольности. “Понимание есть истолкование”, как утверждает Ф. А. Тренделенбургg: Alles Verstandniss ist Interpretation, sei es des gesprochenen Wortes oder der sinnvollen Erscheinungen selbst (“Всякое понимание есть интерпретация, будь то сказанного слова или самих замечательных явлений”). Искусство герменевтики есть самая суть ремесла историка. И, как удачно выразился русский ученый, “нужно наблюдать, как читаешь, а не читать, как наблюдаешь”.

“Читать”, будь то текст или сами события, означает именно их “понимать”, охватывать свойственный им смысл, и понимающий разум не может быть выключен из процесса понимания, так же как читатель не может быть устранен от процесса чтения. Историки должны относиться к себе критически, пожалуй еще более критически, чем к своим источникам как таковым, поскольку источники являются “источниками” именно в той мере, в какой он их вопрошает. Как говорит Марру, “документ становится понятным в той мере, в какой он находит историка, способного глубинно понять его природу и охват”, (dans la mesure ou il se rendontrera un historien capable d'apprecier avec plus de pro-fondeur sa nature et sa portee). Но род вопросов, которые задает тот или иной историк, зависит в конечном итоге от его собственной значительности, от его личности в целом, от его расположений и забот, от широты его взгляда, даже от того, что он любит или не любит. Не следует забывать, что всякий акт понимания, строго говоря, личный и только в этом качестве личного акта может иметь жизненное значение и ценность. Нужно сурово и строго проверять свои пристрастия и предположения, но никогда не следует пытаться совершенно опустошить свой ум от всех предположений. Такая попытка была бы самоубийством ума, и повела бы только к полному умственному бесплодию. Ум опустошенный в самом деле неизбежно является бесплодным. Безразличие, нейтральность или нерешительность для историка, так же как для литературного критика, не качества, а пороки, как бы ни претендовали они на “объективность”. Понимание истории в конечном итоге есть разумный ответ на вызов источников, это расшифровка знамений. Всем актам человеческого понимания свойственна известная доля относительности, так же как она неизбежна в личных отношениях. Относительность есть просто сопутствие отношений.

Конечная цель исторического исследования состоит не в установлении неких объективных фактов, как даты, места, числа, имена и т. д., даже если все это предварительно необходимо, а во встрече с живыми существами. Конечно, нужно сперва тщательно установить объективные факты, проверить их и подтвердить, но не в этом состоит конечная цель историка. История есть именно, снова цитируем Марру, “встреча с другим” (l'histoire est rencontre d'autrui). Ум ограниченный или пустой является реальным препятствием для такой встречи, так же как это совершенно очевидно и во всех человеческих взаимоотношениях. История как предмет изучения есть история человеческих существ в их взаимных отношениях, конфликтах и контактах, в их общественных связях, одиночестве и отчужденности, в их высоких устремлениях и порочности. Только людям свойственно жить в истории — жить, двигаться и стремиться, творить и разрушать. Только люди являются существами историческими в полном смысле слова. Понимая историю, мы устанавливаем контакт с людьми, с их мыслями и усилиями, с их внутренним миром и внешней деятельностью. В этом смысле Коллингвуд был несомненно прав, настаивая на том, что “в истории нет просто „событий"”.

 ΛΛΛ     >>>   

История историк действительно
. Философия Флоровский Г. Затруднения историкахристианина 10 история
. Философия Флоровский Г. Евразийский соблазн

сайт копирайтеров Евгений