<<<     ΛΛΛ     >>>   

На основании вышеизложенного может показаться, что Остин раздвигает концепцию коммуникации как чисто семиотическую, чингвистическую или символическую. Перформатив - это "коммуникация", которая не ограничивается передачей семантического содержания, образованного и охраняемого намеченной целью истины ("разоблачение" того, что в бытии или "адеквация" между разумным высказыванием и вещью).

И тем не менее - впрочем, это я и попытаюсь показать сейчас - все трудности, встреченные Остином в его терпеливом, открытом, апоретичном анализе, постоянно видоизменяющемся и изобилующем признанием собственных тупиков, как мне кажется, имеют общие основания. Вот они: Остин не учитывает, что в структуре высказывания (а значит, до любого определения "иллокутивного" и "перлокутивного") содержится система предикатов, которые я назвал "графематичными", и что они спутывают все дальнейшие оппозиции, которым Остин старается придать правильность, чистоту, чёткость.

Чтобы показать это, я должен проанализировать как известное и само собой разумеющееся, что разборы Остина требуют постоянной ценности контекста, и даже чересчур определимого, на законном основании и телеологически; и длинный перечень неудач (infelicities) различного типа, которые могли нарушить событие перформатива, возвращает всегда к тому элементу, который Остин называет тотальным контекстом6. Одним из его необходимых компонентов остаётся в классическом виде сознание, сознательное присутствие интенции субъекта, говорящего из тотальности акта своего высказывания. Здесь перформативная коммуникация становится коммуникацией интенционального смысла, даже если этот смысл не имеет референта в форме одной вещи или состояния вещей, внешних или предшествующих. Это сознательное присутствие высказывающихся или воспринимающих, которые участвуют в осуществлении перформатива, их осознание и интенциональное присутствие в тотальности операции телеологически имплицирует, что никакой "остаток" не ускользнёт от присутствующей тотализации. Никакой остаток - ни в дефиниции требуемых условностей, ни во внутреннем и языковом контексте, ни в грамматической форме, ни в семантическом определении употреблённых слов; никакая нередуцируемая полисемия, то есть никакое "рассеивание", уводящее из горизонта единства смысла. Я цитирую два первых доклада из "Как вещи ладят со словами": "Скажем, в наиболее общем виде, что всегда необходимо, чтобы обстоятельства, в которых слова были произнесены, были определённым способом (или разными способами) приспособлены, и что обычно необходимо, чтобы даже тот, кто высказывается, или другие субъекты, выполняли также определённые другие действия - действия "физические" или "ментальные", или даже действия, состоящие в произнесении последующих слов. Так, чтобы окрестить корабль, необходимо, чтобы я был человеком, которому предназначено это сделать; чтобы мне жениться (по-христиански), необходимо, чтобы я не был женат на другой женщине и т.д. Для того, чтобы заключить пари, необходимо, чтобы предложение пари было принято партнёром (который должен что-то сделать, сказать "Согласен", например). И вряд ли можно говорить о даре, если я говорю: "Я тебе это даю", но не собираюсь дарить вещь. До этого момента всё идёт нормально" (С. 43).

Во втором докладе, отстранившись от грамматического критерия, что он делает регулярно, Остин исследует возможность и происхождение неудач или "несчастий" перформативного высказывания. Он определяет шесть необходимых, если не достаточных, условий успеха. Через ценности "конвенциальности", "коррекции", "целостности", которые входят в это определение, мы с необходимостью обретаем исчерпывающе определимый контекст, сознание, свободное и присутствующее в тотальной операции, абсолютно наполненное значение, сохраняющее управление самим собой: телеологическая юрисдикция тотального поля, организующим центром которого остаётся "интенция". Этот маневр Остина достаточно показателен и типичен для философской традиции, с которой он хотел бы иметь так мало общего. Она заключается в том, чтобы признать возможность негатива (здесь, "неудач") структурной возможностью, необходимым риском рассматриваемых операций; затем, в жесте, напоминающем "непосредственно одновременный", во имя идеальной регуляции, исключить этот риск как случайный, внешний, ничему не научающий нас в феномене рассматриваемой речи. Это ещё любопытнее, почти невыносимо в своей отчётливости: ведь Остин с иронией отвергает "фетиш" оппозиции "ценность/факт".

Так, например, по поводу конвенциальности, без которой нет перформатива, Остин признаёт, что все конвенциальные действия подвержены неудаче: "...кажется очевидным, что неудача - несмотря на то, что она начала нас интересовать (или неудача сделать это) по поводу некоторых действий, которые состоят (полностью или частично) в произнесении слов - будет злом, которому подвержены все действия, имеющие характер ритуала или церемонии, следовательно, все конвенциальные действия. Конечно, не все ритуалы подвержены любым формам неудач (впрочем, не все перформативные высказывания им являются)" (с. 52, выделено Остином).

Кроме всех проблем, которые задаёт это понятие, так исторически перегруженное - "условность", нужно заметить здесь:

1) что Остин, как кажется, рассматривает в этом месте конвенциальность, которая формирует обстоятельства высказывания, его контекстуальное окружение, а не определённую внутреннюю конвенциальность того, что составляет само высказывание, всё, что можно для краткости резюмировать под проблематичным названием "самоуправство знака"; что расширяет, усугубляет и обостряет эти проблемы. "Ритуал" не случайность, это, в качестве итерабельности, структурная черта любого следа;

2) что ценность риска или подверженности неудаче, хотя она может затронуть априорно, - Остин это признаёт, - тотальность всех конвенциальных действий не проблематизируется как необходимый предикат или как закон. Остин не задаётся вопросом, какие следствия вытекают из факта, что возможное - возможный риск - будет всегда возможным, будет в определённой мере необходимой возможностью. И если такая необходимая возможность неудачи была признана, последняя по-прежнему составляет акциденцию. Что же такое успех, когда возможность неудачи продолжает входить в его структуру?

Оппозиция "успех/неудача" иллокуции и перлокуции, следовательно, здесь производна и крайне недостаточна. Она предполагает общую и систематическую разработку структуры высказывания, которая избегает этого бесконечного чередования сущности и акциденции. Знаменательно, что Остин отсрочивает общую теорию по меньшей мере два раза, особенно во втором "Докладе". Я представлю первое исключение ("Я не хотел бы вдаваться здесь в общую теорию; в большинстве случаев этого рода мы можем всё же сказать, что действие "пусто" (или что его можно рассматривать как "пустое" благодаря противоречию или неподобающему влиянию), и т.д.; и я предполагаю, что общая научная теория сможет охватить одновременно то, что мы называли неудачами и те другие "несчастные" случаи, которые внезапно возникают тогда в произведении действий (в нашем случае те, которые входят в перформативное высказывание). Но мы оставим в стороне этот род "несчастий"; мы должны только запомнить, что подобные события всегда могут произойти, и происходят всегда, на самом деле, в случаях, которые мы обсуждали. Они могли бы спокойно фигурировать в рубрике "смягчающих обстоятельств", или "факторов, уменьшающих или отменяющих ответственность действующего", и т.д.") (с. 54, я подчёркиваю - Ж.Д.). Второе действие этого исключения более непосредственно затрагивает нашу тему. Речь идёт о возможности для всякого перформативного высказывания (и априорно для любого другого) быть "цитированным". Однако Остин исключает эту случайность (и общую теорию, постигающую её) с оттенком постороннего раздражения, тем более значимого. Он настаивает на факте, что эта возможность остаётся ненормальной, паразитарной, что она характеризует своеобразное истощение и даже агонию языка, которую надо держать на расстоянии от себя или от которой нужно решительо отвернуться. Концепция "обыденного", по крайней мере, "обыденного языка", к которой он обращается, отмечена этим исключением. От этого она становится ещё более проблематичной и перед тем, как это показать, без сомнения, стоит просто прочитать параграф из второго "Доклада":

"II. Во-вторых: как "высказывания", наши перформативы так же подвержены некоторым видам отклонений, как и любое высказывание. Эти самые отклонения - пока невозможно включить их в более общую теорию - мы хотели бы недвусмысленно исключить из настоящего рассмотрения. Перформативное высказывание будет бессодержательным или пустым в особых случаях, если, например, оно сформулировано актёром на сцене, или введено в поэму, или порождено в разговоре с самим собой. Но это приложимо к какому бы то ни было высказыванию аналогичным образом; речь идёт о смене направления движения, благодаря специфическим обстоятельствам. Ясно, что такие обстоятельства речи не используются всерьёз и каким-то особым образом (я подчёркиваю - Ж.Д.), но дело в паразитарном употреблении по отношению к нормальному - паразитизм, изучение которого выделяется как сфера ослабления языка. Всё это мы исключаем из нашего исследования. Наши перформативные высказывания, удачны они или нет, должны быть понимаемы как произносимые в обычных обстоятельствах" (с. 55). Итак, Остин исключает, вместе со всем тем, что он называет "отклонение от курса", "несерьёзное", "паразитарное", "ослабление", "неординарное" (и общую теорию, не управляемую более этими оппозициями), всё то, что он, тем не менее, признаёт как открытую возможность для любого высказывания. Как вот такого же "паразита" трактует письмо философская традиция, и в их сближении нет ничего случайного.

Ставлю следующий вопрос: эта общая возможность, является ли она неудачей или ловушкой, в которую речь может попасть или затеряться, как в пропасти, находящейся вне или впереди неё? Что в ней "паразитарного"? Другими словами, всеобщность риска, принятая Остином, окружает ли она речь подобно рву, месту вечного блуждания, из которого высказывание может и не выйти, сможет ли она избежать его, оставаясь дома, в себе, в укрытии своей сущности или своего telos? Или же этот риск есть, напротив, её позитивное и внутреннее основание возможности? Это внешнее есть её внутреннее? Сила и закон её проявления? В последнем случае, что значит "обыденный" язык, определяемый через исключение закона самого языка? Исключая общую теорию этого структурного паразитизма, не заставляет ли Остин, претендуя тем не менее на описание фактов и событий обыденной речи, считать "ординарным" (обыденным) телеологическую и этическую детерминацию (однозначность высказывания - по поводу которой он признаёт, что она остаётся философским "идеалом" (с. 93), - присутствие в себе тотального контекста, прозрачность интенций, присутствие значения в абсолютно неповторимой единичности речевого акта, и т.д.)?

Наконец, то, что Остин исключает как аномалию, отклонение, "несерьёзное"7, цитацию (на сцене, в поэме или в разговоре с самим собой) - не есть ли видоизменение всеобщей цитатности - всеобщей итерабельности, скорее, - без которой не будет даже "удавшегося" перформатива? Таким образом - следствие парадоксальное, но неизбежное - удавшийся перформатив - это неминуемо "нечистый" перформатив, используя слово, предложенное Остином далее, когда он признаёт, что нет "чистого" перформатива (с. 152, 144, 119)8.

Возьму теперь те же вещи со стороны позитивной возможности, не занимаясь более "неудачей": возможно ли перформативное высказывание, если цитатное удвоение раскалывает, разрывает собой чистую неповторимость события? Я ставлю вопрос в такой форме, чтобы предупредить возражение. Мне могут сказать: вы не можете претендовать на уяснение структуры, называемой графематической, отправляясь от одного лишь случая неудач перформатива, какими бы реальными они ни были и какой бы действенной и всеобщей ни была их возможность. Вы не можете отрицать, что есть также перформативы, имеющие успех, и необходимо учитывать это: открывают заседания (Поль Рикёр сделал это вчера), говорят: "Я задаю вопрос", бросают вызов, заключают пари, спускают корабли на воду, иногда даже женятся. Такие события, как кажется, происходят. И даже если одно из них имело место один раз, тем более необходимо понять его.

Я скажу: "Может быть". Нужно сначала согласиться здесь, что в нём от "проявляться" или событийности события, которое предполагает в своём мнимо присутствующем и неповторимом проявлении вмешательство повторяющейся или цитатной структуры или, скорее, если последние два слова приводят к смешению, итерабельной. Я возвращаюсь к точке, которая показалась мне фундаментальной и которая затрагивает теперь статус события в целом, события речи, причудливой логики, предполагаемой им, что часто остаётся незамеченным.

Может ли перформативное высказывание быть удачным, если его формулировка не повторяет "кодированное" высказывание или итерабельное, другими словами, если та формула, которую я произношу, чтобы открыть заседание, спустить на воду судно или жениться, не идентифицируема как соответствующая итерабельной модели, если всё же она не идентифицируема каким-то образом как "цитата". Цитатность здесь другого типа, нежели в театральной пьесе, философской ссылке или чтении наизусть поэмы. Вот почему имеется относительная специфичность, как говорит Остин, "относительная чистота" перформативов. Но эта относительная чистота выводится не вопреки цитатности или итерабельности, но вопреки другим видам итерации внутри всеобщей итерабельности, которая взламывает мнимоустойчивую чистоту любого события дискурса или всякого речевого акта (speech act). Следует не противопоставлять цитацию или итерацию не-итерации события, а построить дифференциальную типологию форм итерации, предполагая, что этот проект будет пригоден и сможет быть сменён исчерпывающей программой, - вот вопрос, который я здесь ставлю. В этой типологии категория интенции не исчезнет, она займёт своё место, но с него она уже не сможет больше управлять всей сценой и системой высказывания. В особенности, тогда мы будем иметь дело с различными типами следов или цепочками итерабельных следов, а не соппозицией между, с одной стороны, цитатными высказываниями и высказываниями-событиями, единичными и оригинальными, с другой. Первым следствием отсюда будет следующее: придавая этой структуре итерацию, интенция, оживляющая высказывание, никогда не будет насквозь присутствующей в самой себе и своём содержании. Итерация, которая её структурирует, априорно вводит туда растрескивание и надлом. "Несерьёзное", oratio obliqua не могут более исключаться из "обыденной" речи, как того хотел Остин. И если претендуют на то, что эта обыденная речь, или обыденные обстоятельства речи, исключают цитатность или всеобщую итерабельность, не означает ли это, что пресловутое "обыденное", вещь и понятие, скрывают наживку, телеологическую приманку сознания, мотивы которой, её неразрушимую всеобщность и систематические последствия остаётся проанализировать? В особенности, это необходимое отсутствие интенции в актуальности высказывания, эта структурная бессознательность, если вам угодно, запрещает любое насыщение контекста. Чтобы контекст был исчерпывающе определим, как того требует Остин, нужно по меньшей мере, чтобы сознательная интенция была достаточно присутствующей и актуально прозрачной для самой себя и для других, поскольку она главный центр контекста. Концепция или требование "контекста", кажется, страдают здесь от той же задетой за живое теоретической неуверенности, что и концепция "обыденного", от тех же метафизических истоков: телеологичный и этичный дискурс сознания. Чтение коннотаций текста Остина на этот раз подтвердило чтение дескрипций; я только что показал этот принцип.

Отсрочивание, нередуцируемое отсутствие интенции или содействия в перформативном высказывании, наиболее "событийном", - вот что позволяет мне, учитывая предикаты, о которых я только что напомнил, предложить всеобщую графематическую структуру любой "коммуникации". Я не собираюсь извлекать отсюда следствие, что нет никакой специфичности воздействия сознания, воздействия речи (в оппозиции письму в традиционном смысле), что нет никаких воздействий перформатива, присутствия и дискурсивного события (speech act), обыденного языка. Просто эти воздействия не исключают того, что их почленно противопоставляют, допуская их несимметричные отношения как общее пространство их возможности.

Подписи

Это общее пространство - прежде всего промежуток как перерыв присутствия в следе - то, что я называю здесь письмом. Все затруднения, встреченные Остином, пересекаются в точке, которая одновременно является присутствием и письмом, что я покажу в отрывке из "Пятого доклада", где появляется настойчивое расщепление видения.

Не случайно Остин вынужден отметить, что: "Да, я знаю, мы снова запутались. Если чувство скольжения по прочной поверхности предубеждений возбуждает, нужно ждать какой-то расплаты" (с. 85). "Тупик" проявился чуть раньше, тот самый, к которому приходят "каждый раз, когда мы ищем простой и единый критерий грамматического и лексикологического порядка" в процессе установления различий перформативного или констатирующего высказываний (я должен сказать, что именно эта критика лингвистики и авторитетности кода, критика, исходящая из анализа языка, наиболее заинтересовала и убедила меня во всех работах Остина). Он старается оправдать, по нелингвистическим причинам, то предпочтение, которое выражается до сего дня в анализе перформативов и которое оказывается формам первого лица, индикатива настоящего времени, действительному залогу. В защите последней инстанции отсылка делается к тому, что Остин называет "источником" высказывания. Это понятие "источника" - цель которого столь очевидна - будет часто появляться далее и управлять анализом в фазе, которую мы исследуем. Остин не только не сомневается, что источник устного высказывания первого лица настоящего времени индикатива (в действительном залоге) пристствует в высказывании и в высказанном (я попытался объяснить, почему у нас могут быть основания этому не верить), но он не сомневается далее и в том, что эквивалент этой связи с источником в письменных высказываниях просто очевиден и обеспечивается в "подписи": "Когда в высказывании нет отсылки к тому, кто говорит (значит, и к тому, кто действует) через местоимение "я" (или его личное имя), несмотря на всё это лицо "имплицировано", и это выражается теми или иными средствами, как например:

а) в устных высказываниях автор - это высказывающееся лицо (то есть источник высказывания - общеупотребительный термин в системах устных координат);

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Деррида Ж. Подпись событие контекст философии 12 отсутствие
Письменная подпись содержит в себе актуальное