Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
>
Деррида Ж. Подпись - событие - контекст
Не усложняя дело, ограничимся, как и раньше, рамками устного высказывания. Можно ли быть уверенным, что слову "коммуникация" соответствует уникальное, однозначное, неукоснительно контролируемое и передаваемое понятие "сообщаемое"? В странной традиции дискурса принято сначала задаваться вопросом, сообщается ли слово или означающее "коммуникация" с определённым содержанием, идентифицируемым смыслом и поддающейся описанию ценностью. Чтобы сформулировать и предложить этот вопрос, нужно заранее определить смысл слова "коммуникация": я предустанавливаю коммуникацию как посредника, средство передвижения, место прохождения единственного смысла. Если у коммуникации несколько смыслов и если подобная множественность не позволяет себя редуцировать, вряд ли оправданно определение такой коммуникации как передачи смысла, предполагая, что мы можем понять друг друга в отношении каждого из этих слов (передача, смысл и т.д.). Для начала можно беспрепятственно пренебречь словом "коммуникация" и обеднить его многозначность, и тем не менее оно открывает семантическое поле, которое не исчерпывается семантикой, семиотикой и лингвистикой. Семантическому полю этого слова присуще и обозначение несемантических движений. Небольшой экскурс в обыденную речь и двусмысленности естественного языка открывает нам, что возможно, например, сообщить движение или что потрясение, шок, силовое перемещение может быть сообщено, - то есть распространено, передано. Говорят также, что два разных пространства могут сообщаться между собой по такому-то переходу или через такой-то вход. То, что происходит в таком случае, то, что передано, сообщено, не является феноменом смысла или означивания. Здесь мы не имеем дела ни с концептуальным содержанием, ни с семантическим, ни с семиотической операцией и тем более с языковым обменом. Однако мы не собираемся утверждать, что этот несемиотический смысл слова "коммуникация", каким он является в работе обыденной речи, в языке или языках, называемых естественными, составляет подлинный или первоначальнный смысл слова и что семантический, семиотический или языковой смысл образованы благодаря деривации, расширению или редукции, метафорическому переносу. Мы не будем настаивать, как бы ни был силён искус это сделать, что семио-языковая коммуникация называется "коммуникацией" метафорическим способом, поскольку по аналогии с "физической" или "реальной" коммуникацей она даёт пройти, перемещает, передаёт что-либо, даёт доступ к чему-либо. Мы не будем это делать, потому что: 1) ценность подлинного смысла кажется нам более чем проблематичной; 2) ценность переноса, перемещения и т.д. получена из концепции метафоры, посредством которой стараются описать переход от коммуникации как не-семио-языкового феномена к семио-языковому. (Замечу в скобках, что в этой коммуникации речь сейчас пойдёт, вот уже идёт, о проблеме многозначности и коммуникации, о рассеивании - которое я противопоставляю многозначности - и коммуникации. В один из моментов вторгнется концепция письма, изменяя самое себя и, возможно, всю эту проблематику.) Кажется самоочевидным, что поле двусмысленности слова "коммуникация" существенно сужается границами того, что называют контекстом (ещё раз заявлю в скобках, что в этой коммуникации речь пойдёт о проблеме контекста и уяснении его отношений с письмом). Например, в философском обсуждении проблем французского языка конвенциальный контекст, выработанный одним из структурно неопределимых, но имплицитных консенсусов, как кажется, предписывает предлагать "коммуникации" о коммуникации, коммуникации дискурсивной формы, коммуникации-обсуждения, устные, предназначенные быть услышанными, открывающие или продолжающие диалоги в горизонте интеллигибельности и истины смысла таким образом, чтобы установилось общее согласие. Эти коммуникации должны оставаться в рамках определённого "естественного" языка, который называют французским, и который требует определённых употреблений слова "коммуникация". Объект этих коммуникаций должен был бы строиться, главным образом, по первоочерёдности или по привилегии вокруг коммуникации как дискурса или означивания. Не исчерпывая все импликации и всю структуру такого "события", заслуживающего предварительного подробного анализа, требование, о котором я сейчас напомнил, кажется очевидным; и, если кто-то в этом сомневается, ему достаточно было бы ознакомиться с нашей программой (программой конференции по философским проблемам французского языка. - прим. переводчика). Но определимы ли требования контекста в полной мере? Таков, в сущности, наиболее общий вопрос, который я попытаюсь разработать. Имеется ли чёткая и научная концепция контекста? Не скрывает ли понятие контекста за известной неясностью весьма определённые философские пред-установления? Говоря об этом в самом общем виде, я хотел бы показать, почему контекст не всегда полностью определим или, скорее, в чём его определимость не всегда обеспечивается или насыщается. Эта структурная незаполненность приведёт к двойному результату: 1) к раскрытию теоретической недостаточности обычной концепции контекста (лингвистической и нелингвистической), в том виде, в каком она принята в различных областях исследований и в её систематической увязке с определёнными концепциями, 2) к необходимости определённого обобщения и смещения концепции письма. Последнее отныне не включается более в категорию коммуникации в её узком смысле как передачи смысла. Наоборот, во всеобщем поле заново определённого письма результаты семантической коммуникации могут быть особенными, вторичными, написанными, дополнительными. Письмо и дальняя связь Если взять понятие письма в его обычном значении - что вовсе не означает в невинном, первоначальном и естественном - нужно видеть в нём прежде всего средство коммуникации. Нельзя не признать его мощным средством коммуникации, которое безгранично, если не до бесконечности, раздвигает поле жестовой или устной коммуникации. С этой банальной очевидностью трудно не согласиться. Я не буду описывать все способы этого раздвижения в пространстве и во времени. Зато я остановлюсь на ценности расширения, о которой я только что напомнил. Сказать, что письмо расширяет поле и возможности устного или жестового общения, не значит ли заранее предположить однородное пространство коммуникации? Пределы достигаемости голоса или жеста встретят здесь фактическую границу - эмпирический предел в форме пространства и времени; письмо приходит в то же пространство и время, раздвигая границы, открывая то же поле для гораздо большей достигаемости. Смысл, содержание семантического послания будет передан, сообщён различными средствами, технически более совершенными посредниками, на большее расстояние, но в сплошной и нейтральной среде, в гомогенной основе которой единство, целостность смысла не будет поколеблено. Всякое нарушение здесь - случайность. Система этой интерпретации (которая воспринимается как единственная система интерпретации или является одной из интерпретаций в герменевтике), несмотря на всю банальность своей здравосмысленности или благодаря ей, представлена во всей истории философии. Скажу, что собственно философская интерпретация письма в своей основе неизменна. Возьму один пример, но думаю, что вряд ли можно найти во всей истории философии хотя бы один контр-пример, хотя бы один анализ, который существенно противоречил бы предложенному Кондильяком в "Опыте о происхождении человека". Я выбрал этот пример потому, что эксплицитное размышление о происхождении и роли написанного (эта экспликация не встречается во всей философии и необходимо выявить посылки её появления и сокрытия) строится здесь в философском дискурсе, который и на этот раз, как всякая философия, заранее предполагает простоту происхождения, непрерывность любого выведения, производства, любого анализа, однородность всех порядков. Аналогия - это основной концепт мышления Кондильяка. Я выбрал этот пример ещё и потому, что анализ, "очерчивающий" происхождение и роль письма, помещён в зону влияния категории коммуникации1. Если люди пишут, это потому, что: 1) они должны общаться; 2) то, что они должны сообщать, это их "мышление", их "идеи", их репрезентации (репрезентативное мышление предшествует и направляет коммуникацию, которая передаёт "идею", означаемое содержание); 3) они уже в состоянии сообщать свои мысли, когда придумывают особое средство общения - письмо. Вот отрывок из главы 13-й второй части ("О языке и методе"), раздел первый ("О происхождении и развитии языка") (Письмо - свойство языка и воплощает непрерывный прогресс в языковой коммуникации) параграф 13, "О письме": "Люди, сообщая друг другу свои мысли через звуки, почувствовали необходимость придумать новые знаки, дающие возможность быть познанными отсутствующими людьми и упрочивающие звуки" (я подчёркиваю эту ценность отсутствия, которая, если спросить с неё по новым счетам, может ввести определённый разрыв в однородность системы). С тех пор как люди уже могут "сообщать свои мысли" и делать это при помощи звуков (что, по Кондильяку, второй этап, на котором произносимый язык призван "дополнить" язык действия, единственное основание любого языка), рождение и развитие письма будут следовать по прямой, простой и непрерывной линии. История письма подчиняется закону механической экономии: завоёвывать больше времени и пространства путём наиболее удобного сокращения; она не окажет ни малейшего воздействия на структуру и содержание смысла (идей), которое оно передаёт. То же самое содержание, ранее сообщаемое звуками и жестами, будет отныне перемещаться письмом, в виде последовательности различных способов записи, от пиктографического письма к алфавитному, через иероглифическое письмо египтян и идеографическое китайцев. Кондильяк продолжает: "Таким образом воображение представляет им те же образы, которые они уже выражали действиями и словами, и которые, с самого начала, уже были воспроизведены в фигурах и метафорах. Наиболее естественным средством был рисунок образа вещи. Для того, чтобы выразить идею человека или лошади, воспроизводили форму того или другого, и первый опыт письма был простой живописью" (я подчёркиваю - Ж.Д.). Воспроизводящий характер письменной коммуникации - письмо как картина, репродукция, имитация своего содержания - будет неизменной чертой любого возможного прогресса. Концепция репрезентации здесь неотделима от концепции коммуникации и выражения, что я и подчеркнул в тексте Кондильяка. Репрезентация, конечно, усложняется, придавая себе промежуточные этапы и дополнительные ступени, становясь репрезентацией репрезентации в иероглифическом, идеографическом, затем в алфавитно-фонетическом письме, но воспроизводящая структура, которая наложила отпечаток на первую ступень способов выражения в коммуникации, отношение "идея/знак", никогда не будет снята или изменена. Описывая историю типов письма, их непрерывную выводимость из общего корня, который никогда не смещался и обеспечивает некую общность равного соучастия всех видов письма, Кондильяк заключает (это практически цитата из Уорбертона, как и почти вся глава): "Вот всеобщая история письма, направляемая простой градацией, от живописи до буквы; поскольку буквы - это те последние шаги, которые остаётся сделать после китайских значков, относящихся, с одной стороны, к природе египетских иероглифов, а с другой - к буквам, так же как иероглифы относятся одновременно к мексиканской живописи и китайским иероглифам. Эти иероглифы настолько близки нашему письму, что алфавит просто сокращает неудобство их числа, будучи как бы их кратким конспектом". Выявив этот мотив экономичной редукции, однородной и механической, вернёмся теперь к тому понятию отсутствия, которое я отметил в отрывке из текста Кондильяка. Как оно там определяется? 1. Прежде всего как отсутствие адресата. Пишут, чтобы сообщить что-то отсутствующим. Отсутствие адресанта, отправителя, следа, оставленного им, который отрывается от него и продолжает воздействовать по ту сторону его присутствия и присутствующей актуальности его значения, и даже по ту сторону его жизни, это отсутствие, принадлежащее структуре всего письма - и, добавлю я далее, всего языка в целом, - это отсутствие не было востребовано Кондильяком. 2. Отсутствие, о котором говорит Кондильяк, определяется в наиболее классическом виде как непрерывная модификация, прогрессирующее истощение присутствия. Репрезентация регулярно дополняет присутствие. Но, артикулируя те моменты опыта, которые вовлечены в означивание ("дополнять" - это одна из используемых операционных концепций, работающих в "Опыте" Кондильяка2), эта операция дополнения обнажается не как разрыв присутствия, но как подкрепление и непрерывная модификация присутствия в репрезентации. Не могу анализировать здесь всё то, что предполагает в философии Кондильяка и других этот концепт отсутствия как модификации присутствия. Отметим только, что он управляет другой операционной концепцией (я противопоставляю в соответствии с традицией и для удобства "операционное" и "тематическое"), также определяющей "Опыт": "чертить" и "перечертить". Как и концепт дополнительности, концепт черты может быть определён другим образом, чего Кондильяк не сделал. Чертить значит для него "выразить", "репрезентировать", "напомнить", "сделать присутствующим" ("Очевидно, необходимости чертить наши мысли живопись обязана своим происхождением, и эта необходимость безусловно содействовала сохранению языка действия, того, который зарисовывался легче всего" ("О письме", с. 128). Знак родился одновременно с воображением и памятью, в момент, вызванный отсутствием объекта восприятия. ("Память, как мы это увидели, состоит лишь в возможности вызывать знаки наших идей или обстоятельства, сопровождающие их; и возможность эта имеет место по аналогии знаков (я подчёркиваю: Кондильяк ратует за все непрерывности, и, в особенности, за присутствие в отсутствии), и в соответствии с которой мы размещаем наши идеи и объекты, которые мы желаем очертить" (I, II, гл. 4, § 39). Так же обстоит дело и для всех подразделений знаков, различаемых Кондильяком (временные, случайные, естественные, - различие, которое Кондильяк уточняет и в некоторых пунктах заново описывает в своих "Письмах к Крамеру"). Философская операция, которую Кондильяк называет "перечертить", состоит в том, чтобы снова собрать путём анализа и непрерывного философского расчленения то движение выводимости, которое ведёт от простого ощущения и присутствующего восприятия к сложной постройке репрезентации: от первоначального присутствия к языку наиболее формализованного подсчёта. Нетрудно продемонстрировать, что в своей основе этот тип анализа письменного означивания начался не с Кондильяка и не закончился на нём. Если теперь говорят, что он "идеологичен", то не для того, чтобы с самого начала противопоставить ему понятия "научных" концепций или чтобы соотнестись с зачастую догматичным употреблением - тоже "идеологичным" - в которое превратили это слово из идеологии, столь редко вопрошаемое сегодня в его возможностях и истории. Я определяю понятия кондильяковского типа как идеологичные потому, что в основании обширной, мощной и систематической философской традиции с очевидной доминантой "идеи" (eidos, idea) они составляют поле рефлексии французских идеологов, вслед за Кондильяком разрабатывавших теорию знака как репрезентации идеи, которая сама репрезентирует воспринятую вещь. Коммуникация с тех пор передаёт репрезентацию как идеальное содержание (что называют смыслом); и письмо - вид этой общей коммуникации. Вид: одна из коммуникаций, вносящая относительную специфичность внутрь рода. Если мы спросим себя теперь, каков предикат этого специфического отличия в подобном анализе, мы обнаружим "отсутствие". Выдвигаю два положения или две следующие гипотезы: 1. Поскольку всякий знак как в "языке действия", так и в произносимой речи, предполагает (даже до вмешательства письма в классический смысл) некое отсутствие (которое нужно определить), необходимо, чтобы отсутствие в поле письма было отсутствием особого типа, если мы признаём специфичность письменного знака; 2. Если приключение предиката отсутствия, присущее письму, перенести на все виды знака и коммуникации, отсюда следует общее смещение: письмо не будет более видом коммуникации и все концепции, обобщению которых подчиняли письмо (сама концепция как смысл, идея или единство смысла и идеи, концепция коммуникации, знака и т.д.) окажутся некритичными, плохо выстроенными или предназначенными, скорее всего, для обеспечения авторитетности и силы определённого исторического дискурса. Вряд ли оправданно определение такой коммуникации как передачи смысла |
|
|
|
|
