|
|
<<< ΛΛΛ >>>
--------------------------------------
* Тире здесь выявляет смысл «да» (si), сохраняя конструкцию условного пред(по)ложения с «если» (без тире).
127
чивает, аннулируя и выравнивая все их возможные дискурсы pro et contra 9 Это холостой выстрел, который, впрочем, никогда не делается без цели. Отсюда крайний «Skepsis des Weibes»*.
Как только она разрывает завесу стыда или истины, в которую ее желали укутать, удерживая «в величайшем возможном неведении in eroticis», ее скептицизм не знает больше границ. Достаточно перечитать «Von der weiblichen Keuschheit» («О женском целомудрии», «Веселая наука», 71): «противоречие между любовью и стыдом», «соседство Бога и зверя» — вот это место между «загадкой решения» и «решением загадки», куда «бросает якорь последняя (extreme) философия и крайний скептицизм женщины». В эту пустоту она и бросает свой якорь (die letzte Philosophie und Skepsis des Weibes an diesem Punkt ihre Anker wirft).
И вот, «женщина» проявляет столь мало интереса к истине, она верит в нее столь слабо, что истина, сама по себе, даже не касается ее больше.
Это «мужчина» верит в то, что его дискурс о женщине или об истине касается — таков топографический вопрос, который я только что очертил и который, как всегда, ускользнул, относительно неразрешимого контура оскопления — женщины. Это «мужчина» верит в истину женщины, в женщину-истину. И поистине, женщины-феминистки, на которых Ницше изливает свой сарказм, это — мужчины.
Феминизм есть действие, при помощи которого женщина желает уподобиться мужчине, догматическому философу, домогаясь истины, науки, объективности, то есть вместе с вирильной иллюзией в полном ее объеме, и эффекта оскопления, неизбежно сюда примыкающего. Феминизм желает оскопления — женщины также. Теряет стиль.
Ведь Ницше осуждает в феминизме утрату стиля: «Не обнаруживается ли крайне дурной вкус в том, что женщина таким путем старается стать ученой (научной: wissenschaftlich)? До сих пор, по счастью, объяснение {Aufklaren} было делом мужчины, даром мужчины (Manner-Sache, Manner-Gabe}, владея которым оставались «между своими» {'unter sich') (Jenseits, 232; ср. также 233).
Правда, в другом месте (206) — но это вовсе не противоречие,— посредственный ученый муж, который ничего не творит, ничего не порождает, возможности которого, в общем, ограничиваются льющейся из его уст заученной болтовней, чье «око однообразно и неподвижно, как гладкое озеро», но способно также превращаться и в «око рыси, когда дело касается слабостей
------------------------------
* Скепсис женщины.
128
таких существ, до высоты которых он не способен подняться», этот бесплодный ученый муж сравнивается со старой девой. Ницше, и это можно подтвердить любым его текстом,— мыслитель (по) беременности, которую в мужчине он ценит не меньше, чем в женщине. А поскольку он легко давал волю слезам, поскольку ему случалось говорить о своих мыслях так, как беременная жещина говорит о своем ребенке, постольку я часто представляю его проливающим слезы над своим раздутым животом 10.
«...Это оставалось между своими»; и что бы ни писали женщины о «женщине», у нас есть все основания усомниться, хочет ли [Ницше выделяет курсивом] женщина, собственно {eigentlich}, ясности (Aufklarung) относительно себя самой и может ли хотеть {will und wollen kann}... Если женщина этим путем стремится не к какому-то дополнительному украшению для себя {einen neuen Putz fur sich sucht) а, я думаю, у-крашение (se-parer; «украшать-ся» и «разделять» 11) {sich-Putzen} относится к вечно-женственному,— то она, очевидно, хочет внушить страх: она стремится, пожалуй, к господству {Herrschaft}. Но истины она не хочет (Aber es will nicht Wahrheit): на что женщине истина? Ничто так не чуждо женщине по существу, ничто так не претит, так не враждебно ей, как истина,— ее великое искусство — ложь, ее высшая забота —видимость {Shein) и красота» (232).
Притворство
Весь процесс женского действия* располагается (s'espace) в этой видимости противоречия.
Женщина здесь дважды оказывается моделью, противоречивым образом она при этом одновременно восхваляется и осуждается. Подобно выверенному и безошибочному действию письма, женщина отклоняет аргументы обвинителя при помощи «кастрюльной логики» 12. Будучи моделью истины, она пользуется силой соблазна, управляющей догматизмом, сбивающей с пути и обращающей в бегство мужчин, легковерных, философов. Но поскольку сама она в истину не верит, хотя и находит свой интерес в этой истине, которая ее не интересует, поскольку она опять-таки »есть модель: на сей раз, хорошая, а скорее — дурная, поскольку хорошая модель: она забавляется притворством, украшениями, обманом, играет искусством и артистической философией, она есть сила утверждения. Если ее все еще осуждают, то лишь в той мере, в какой она якобы отрицает, с точки зрения мужчины, эту утвердительную силу, на-
---------------------------
* Operation —- вышеупомянутое действие на расстоянии.
129
чинает лгать, продолжая все еще верить в истину, зеркально копировать наивный догматизм, который она провоцирует.
В своем восхвалении лицедейства, «наслаждения притворством» (die Lust an der Verstellung), гистрионизма, «опасного понятия артиста (Kunstler)», «Веселая наука» среди художников-артистов, этих извечных знатоков притворства, числит также евреев и женщин. Сближение еврея с женщиной, вероятно, не является случайным. Ницше часто проводит между ними параллель, и это, очевидно, еще раз должно обратить наше внимание на мотив оскопления и притворного подобия, и даже подобия оскопления, меткой которого, именем метки, было бы обрезание. Конец этого фрагмента о «гистрионском (schauspielerischen) инстинкте» (361): «...кто из хороших актеров сегодня не — еврей? В качестве прирожденного литератора, в качестве подлинного владыки европейской прессы, он исполняет эту свою власть на основе своей актерской способности: ибо каждый литератор в сущности оказывается актером, а именно, на ролях «человека компетентного» и «специалиста».— Наконец, женщины: задумаемся над всей историей женщин — [чуть позже мы перечитаем эту историю, которая есть перемежающаяся история гистрионизма и историзма, как страницу истории истины] не должны ли женщины прежде всего и главным образом быть актрисами? Послушайте врачей, которые гипнотизировали баб (Frauenzimmer); наконец, полюбите их — дайте им «загипнотизировать» вас. Что же всегда при этом оказывается? Да то, что они всегда «выдают себя за», даже тогда, когда они — отдаются [Da? sie "sich geben", selbst noch, wenn sie — sich geben... Еще раз обратить внимание на игру не только кавычек, но и тире Das Weib ist so artistisich, женщина так артистична...»13.
Чтобы заострить эту категорию (притворства), следует напомнить, в самый момент произнесения этой двусмысленной эвлогии, столь близкой к обвинительной речи, что понятие артиста всегда раздваивается. Есть артист-гистрион, утвердительное притворство, но есть и артист-истерик, притворство реактивное, противодействующее, являющееся характерной чертой «современного артиста». Этого последнего Ницше как раз и сравнивает с «нашими маленькими истериками» и с «маленькими истерическими женщинами». Пародируя Аристотеля, Ницше столь же определенно обрушивается на маленьких женщин («Веселая наука», 75, «Третий пол»): «А наши артисты в действительности лишь чересчур близко родственны маленьким истерическим женщинам!!! Но это говорит против «сегодняшнего дня», а не против «артиста» (фрагмент, цитируемый Клоссовским в книге «Ницше и порочный круг» P. Klossowski. Nietzsche et le cercle vicieux. Paris, 1969)).
На время я замораживаю свою игру с «давать», «отдаваться», «выдавать себя за», перенося срок платежа по ней, как увидим, на несколько страниц вперед.
130
Вопросы об искусстве, стиле, истине нельзя, таким образом, отделить от вопроса о женщине. Но уже простое формулирование этой общей проблематики суспендирует, подвешивает вопрос «что есть женщина?» Поиск женщины, женственности или женской сексуальности становится невозможным. По крайней мере, придерживаясь известных модусов понятия и знания, невозможно их отыскать, даже если удержаться от их поиска невозможно. «История одного заблуждения»
Я хотел бы теперь отметить, что в том месте, где вопрос стиля пронзает, на пути к женскому телу, завесу истины и притворство оскопления, он может и должен соразмеряться с главным вопросом истолкования текста Ницше, истолкования истолковнния, попросту истолкования — с тем, чтобы его разрешить или признать негодным само его выражение.
Если же снимать мерку с этого вопроса, то можно ли обойтись без хайдеггеровского прочтения Ницше, независимо от характера его окончательной оценки, независимо от тех усилий, которые, по определенным мотивам, были приложены во Франции с целью сокрыть, обойти или отсрочить настоятельную необходимость его проверки?
Я уже довольно часто произносил слово оскопление, не подкрепив его, по крайней мере, на первый взгляд и на данный момент, каким-либо текстом Ницше. Теперь я к этому возвращаюсь. Я приступаю к этому возвращению, рискуя вызвать удивление: исходя из определенного хайдеггеровского ландшафта, с его пустотами и полнотами, выступами и отступами. Тезис этого фундаментального труда Хайдеггера значительно менее прост, чем принято утверждать. Как известно, он открывается проблемой воли к власти как искусства и вопросом о «высоком стиле»*.
В качестве коннотации или сопровождения, напомню три предупреждения Хайдеггера. Они кажутся мне настоятельными, относящимися не только ко вчерашнему дню.
1. Предостережение против эстетизирующего путиничества, слепого как к искусству, так и к философии, которое могло бы побудить нас сделать, исходя из поспешно расшифрованных высказываний Ницше о начале эпохи философа-артиста, заключение, будто теперь понятийная строгость выкажет себя менее неуступчивой, так что возникает возможность говорить неважно что и ратовать за не-уместность — в результате чего лишь упрочился и укрепился бы, оставшись незатронутым, тот строй, которому по видимости противостояли: например, философия, но речь здесь идет также и о власти, о господ-
-----------------------------
* Grand style — стиль мышления творческих средств, демонстрирующий размах и силу.
131
ствующих силах, их законах, их полиции — говорить истину которым следует остерегаться.
2. Предостережение против смешения «высокого стиля» со стилем «героико-хвастливым»(heroisch-prahlerischen), являющимся, в своем псевдореволюционном возбуждении, чертой «образованного», как говорит Ницше, класса, под которым он всегда подразумевал необразованный класс вагнерианских филистеров, что отвечает, по Хайдеггеру, «потребностям одичавшего мелкого буржуа».
3. Необходимость читать Ницше, непрестанно вопрошая историю Запада. Если пренебрегать этим, в особенности воображая, будто с вековыми иллюзиями покончено, то остается лишь пережевывать воспринятые идеи, общие места, будучи «обреченным приговором истории», который «не подлежит обжалованию» («Ницше» Т. I) (Pfullingem, 1961. Bd. l. S. 146—234).
Из этой же главы я выделяю теперь три положения. Они не задерживают движения хайдеггеровского анализа, которому мы здесь должны следовать.
1. Старая эстетика, по Ницше, всегда была эстетикой потребителей: пассивных и восприимчивых. Следовательно, ей на смену должна прийти эстетика производителей (erzeugenden, zeugenden, schaffenden). Таким образом, женской эстетике должна наследовать эстетика мужская. Как свидетельствует, наряду со столькими другими текстами, фрагмент 72 «Веселой науки», в глазах Ницше (как и всей традиции), производство—мужественно, а производящая мать — мужеская* мать. Хайдеггер цитирует другой фрагмент: «Наша эстетика была женской (die Weibs-Asthetik)в том смысле, что лишь натуры, восприимчивые (die Empfanglichen) к искусству, формулировали свой опыт того, «что есть прекрасное». Во всей прежней философии не хватало художника» (fehlt der Kunstler) (фр. 811).
Иначе говоря или, скорее, переводя (так как Хайдеггер не говорит этого) до сих пор, перед искусством философ искусства, который всегда — именно перед искусством, который не дотрагивается до него, хотя порой и воображает, что он художник и производит творения, тогда как на деле ограничивается лишь болтовней об искусстве, этот философ — женщина: разумеется, бесплодная женщина, а не «mannliche Mutter». Перед лицом искусства догматический философ, неуклюжий поклонник, остается, как второразрядный ученый, импотентом, чем-то вроде старой девы.
Но Ницше использует здесь очень старую философему «производства», вместе с ее в большей или меньшей степени ускользающими от внимания и простодушно предполагаемыми конно-
--------------------------------
* Masculine.
132
тациями творческой активности, деятельности/оформления, вывода в свет — одним словом, представления presentation, вывода в явленное присутствие presence manifeste. И он вписывает это покрытое патиной понятие метафизики в традиционно, от Аристотеля до Канта и Гегеля (в его известном анализе пассивности клиторидального оргазма), полагаемое тождество между активной или оформляющей производительностью, с одной стороны, и мужественностью — с другой, между непроизводительной и материальной пассивностью, с одной стороны, и женственностью — с другой. Это как будто противоречит другим его высказываниям о женщине: мы еще вернемся в этому.
2. «Метафизикой по своему сокровенному замыслу (Willen)», следуя Хайдеггеру, можно было бы назвать мышление Ницше об искусстве, так как искусство для него — «существенный способ, которым сущее творит себя как сущее» <S. 154>.
3. В том, что касается метафизики и платонизма, платоновского предания, Ницше, по Хайдеггеру, зачастую производит простую «инверсию» (Umdrehung)», которая лишь переворачивает платоновские положения с ног на голову» <S. 232>. Хайдеггер не ограничивается, как это ему порой приписывают, данной схемой. Но и не отвергает ее просто и вчистую. Ни у него, ни у Ницше работа чтения и письма не является однородной и не скачет от рrо к соntra без определенной стратегии. Хотя Ницше часто по видимости или по необходимости и осуществляет Umdrehung, очевидно также, замечает Хайдеггер, что он «ищет нечто иное» (etwas anderes sucht) <S. 232>.
Чтобы вскрыть это иное, которое больше не образует половинку пары перевертышей, Хайдеггер обращается к уникальному сюжету <fabulation> знаменитого с тех пор рассказа об «Истории одного заблуждения» в «Сумерках кумиров» (1888): «Как истинный мир стал в конце концов басней».
Я не обращаюсь здесь ни к хайдеггеровскому комментарию, ни ко всем разъяснениям этого текста, осуществленным на сегодняшний день во Франции. Я лишь выделяю одну-две черты, не получившие, насколько мне известно, разъяснения, в первую очередь, у самого Хайдеггера, и касающиеся как раз женщины.
Хайдеггер подчеркивает сильнейшее из искажений, присутствующее в проблематике Umdrehung: сама оппозиция, подверженная перевертыванию, оказывается ликвидированной: «вместе с истинным миром мы отделались и от кажущегося!»,— говорится в рассказе (mit der wahren Welt haben wir auch die scheinbare abgeschafft!).
Иерархия двух миров, чувственного и умопостигаемого, не просто перевертывается. Утверждается новая иерархия, новая ценностная позиция. Новшество состоит не в обновлении содержания иерархии или субстанции ценностей, но в преобразовании самой ценности иерархии. «Утвердить новую иерархию (Rangordnung)
133
и новую ценностную позицию (Wertsetzung) означает: преобразить иерархическую схему (das Ordnung-Schema verwandeln)». Не просто отменить всякую иерархию, ведь ан-архия всегда лишь упрочивает существующий строй, метафизическую иерархию; не изменить или поменять местами термины определенной иерархии, но преобразовать саму структуру иерархики*. Хайдеггер, таким образом, прослеживает действие Ницше до той точки, где оно выходит за пределы метафизики и платонизма. Но не для того ли только (здесь, по крайней мере), чтобы задать вопрос, оформленный все еще герменевтикой и, следовательно, тем философским строем, которое подобное действие призвано рас-строить**: удалось ли Ницше то, что он действительно задумал, и «до какой степени» он действительно преодолел платонизм? Хайдеггер называет это «критическим вопросом» (Fragen der Kritik), который должен направляться «пере-продумыванием самой сокровенной мыслительной воли Ницше», ее самого глубинного смысла <(vouloir-dire: «желания-сказать») (ween wir Nietzsches denkerischen Willen nach-gedacht haben) <S. 242).
Femina vita
И как раз горизонт хайдеггеровского вопроса — в тот момент, когда он ориентирует наиболее взыскательное прочтение — несколько погодя, может быть, после некоторых околичностей, в которые мы впали, нужно расколоть, что, несомненно, неосуществимо без вмешательства некоего испытанного стилета (pratique stylet). Стилизованное испытание (pratique stylee), но какого рода?
Оно пишется только благодаря совместному сюжету (affabulation), сплетающему женщину и истину. Между женщиной ***<или: вступает женщина>. Несмотря на глубину, которая есть стыдливость. Вот несколько афоризмов, предвосхищающих историю истины, которой они предшествуют в «сумерках»: «Изречение и стрелы» ("Spruche und Pfeile")
16. "Unter Frau en. "Die Wahrheit? O Sie kennen die Warheit nicht! Ist sie nicht ein Attentat auf alle unsere pudeurs?"
«Истина? О, вы не знаете истины! Разве она не есть покушение на все наши pudeuts?»
27. «Man halt das Weib fur tief — warum? weil man nie bei ihm auf den Grund kommt. Das Weib ist noch nicht einmal flasch.»
«Женщину считают глубокой — почему? потому что никому еще не
--------------------------------
* Du hierarchigue — т. е. иерархического, вообще саму структуру иерархизации.
** Deranger — беспокоить, а букв.— «расстроить», вывести из ряда.
*** Entre la femme— игра слов, переданная переводчиком.
134
случилось коснуться ее дна. Женщина еще даже не мелка».
29. «Wie viel hatte ehemals das Gewissen zu bei?en: welche guten Zahne hatte es! — Und heute? woran fehlt es?»—Frage eines Zahnartzes.
«Как прежде кусалась совесть! Какие добрые были у нее зубы! — А теперь? чего ей недостает?» — Вопрос зубного врача».
«История одного заблуждения». В каждом из шести предложений, в каждой из шести эпох, ими описываемых, за исключением третьей, выделено несколько слов. Во второй эпохе Ницше выделяет лишь «sie wird Weib», «она [идея] становится женщиной».
Хайдеггер цитирует это предложение, сохраняя подчеркнутое, но его комментарий, как, кажется, всегда, обходит стороной женщину. Все, без исключения, элементы текста анализируются — кроме становления идеи женщиной «sie wird Weib», которое, таким образом, оказывается опущенным, как если бы в книге по философии пропустили какую-нибудь чувственную картинку, подобно тому, как из серьезной книги могли быть вырваны иллюстрированная страница или аллегорическое изображение. Что позволяет видеть, не читая, или читать, не видя.
Внимательнее приглядываясь к этому «sie wird Weib», мы не идем против Хайдеггера, то есть все еще следуя направленности его собственного текста. Мы не собираемся делать противное тому, что делает он, что еще раз оказалось бы тем же самым. Мы не собираемся срывать никакого мифологического цветка,—
чтобы исследовать его отдельно, на сей раз подобрать его, вместо того чтобы бросить.
Попытаемся лучше расшифровать это вписывание <inscription> женщины: его необходимость, несомненно, не есть ни необходимость какой-то метафорической или аллегорической, вне всякого понятия, иллюстрации, ни необходимость некоего чистого понятия, вне всякого воображения схемы. Контекст ясно указывает на то, что становится женщиной: идея. Становление — женщиной есть прогресс, «продвижение идеи» (Fortschrifft der Idee). Идея есть форма самопредставления истины. Значит, истина не всегда была женщиной. Женщина — не всегда истина. Та и другая имеют историю, образуют историю,— может быть, саму историю, если история в строгом смысле всегда, как таковая, представлена в движении истины, которую философия сама по себе не в силах расшифровать, будучи заключенной внутри нее.
Перед этим продвижением в историю мира-истины*, идея была платонической. И Umschreibung, транскрипция, перифраза или парафраза платонического высказывания истины в этот инагу-
--------------------------
* Monde-vrai.
135
<<< ΛΛΛ >>>
Женщины
Освоение
|
|
