|
|
<<< ΛΛΛ >>>
-----------------------------------------------
* Эрекция падает. [«Erection» во французском языке как имеет значение воздвижения, подъема, установления чего-то , так и носит физиологический смысл(прим. ред.}}.
115
водства производимого или присутствия присутствующего,— немедленно встает вопрос стиля как вопрос письма, вопрос пришпоривающего действия, более веского, нежели любые содержание, тезис, смысл.
Стилизованная шпора пронзает завесу: не только разрывает ее, чтобы увидеть или произвести саму вещь, но и распускает самооппозицию, свернутую на себя оппозицию закрытого / ра- скрытого (voile / devoile), истину как производство, раскрытие/утаивание произведенного в присутствие. Она настолько же поднимает, насколько и опускает завесу (парус), о-граничивая ее подвешенность — эпоху*. 0-граничивать, распускать, распускаться: когда речь идет о завесе (парусе), разве это не то же самое, что и раскрытие-разоблачение? И даже — разрушение фетиша?
Этот вопрос, как вопрос (между логосом и теорией, оказыванием и зрением), остается, до бесконечности (открытым).
У-дар (Coup de don)
Недосчитавшись женщины в конструкции** истины, хайдеггеровское прочтение Ницше встало на рейде — от загадок которого мы как раз и отправлялись. Оно не поставило сексуальный вопрос или, по крайней мере, подчинило его общему вопросу об истине бытия. Но разве не стало только что ясно, что вопрос о половом различии не является вопросом региональным, подчиненным общей онтологии, затем — онтологии фундаментальной и, наконец,— вопросу об истине бытия? И что это, возможно, уже даже не вопрос?
Наверное, все не так просто. Значения или понятийные ценности, на которые, по-видимому, делается ставка и которые используются как движущие пружины всех ницшевских рассуждений о половом различии, «вечной войне полов», о «смертельной ненависти между полами»2, о «любви», эротизме и т. д., неизменно направляются вектором того, что можно было бы назвать процессом освоения*** (присвоения, отсвоения, взятия, взятия во владение, дара и обмена, господства, рабства и т. п.). Из многочисленных суждений, которые я не могу здесь исследовать детально, явствует, что, согласно уже сформулированному закону, женщина или тогда есть женщина, когда она дает,
----------------------------
* Здесь аллюзия на гуссерлевское понятие «эпохэ» (прим. ред.).
** Affabulation—сюжет повествования, его несущая конструкция (прим. ред.).
*** «Освоение» (propriation) — единственно возможный, учитывая пучки связанных с ним слов (как у Дерриды, так и у Хайдеггера), перевод хайдеггеровского понятия Ereignis, глубоко пустившего корни на французской почве, где оно обрело добавочный смысл «близости» (лат. ргорrius — ср. рус. «подлинный» от «подле, рядом») (прим. пер.).
116
отдается, в то время как мужчина берет, владеет, овладевает, или, напротив, когда, отдаваясь, женщина выдает-себя-за, притворяется и таким образом обеспечивает себе владетельное господство 3. «За» в «выдавании-себя-за» — каким бы значением оно ни обладало: только обманывая, придавая видимость или же вводя элементы предназначения, цели или хитрого расчета, какого-то возврата, погашения или прибыли в утрату свойства (собственности*) — это за все равно удерживает за собой некий запасной дар (le don d'un reserve) (и в результате) переставляет местами все знаки половой оппозиции. Мужчина и женщина меняются местами, до бесконечности обмениваются своей маской. «Женщины сумели через подчинение (Unterordnung) обеспечивать себе гораздо большую выгоду и даже господство (Herrschaft)» («Человеческое, слишком человеческое», 412). И если оппозиция дарения {отдавания} н принятия, владения и владеемого есть лишь род трансцендентальной ловушки, порожденной графикой гимена, то процесс освоения** ускользает от всякой диалектики, как и от всякой онтологической разрешимости.
Следовательно, нельзя больше спрашивать себя «что есть свойство, присвоение, отсвоение, господство, рабство и т. д.?» В качестве сексуального действия (а перед ним сексуальность нам неведома), освоение, будучи неразрешимым, значительнее вопроса ti esti, вопроса о завесе истины или о смысле бытия. Тем более (но это не вторичный- или добавочный аргумент), что процесс освоения организует целостность языкового процесса или символического обмена вообще, включая сюда, таким образом, и все онтологические высказывания. История истины (истина) (есть) процесс освоения. Поэтому свойство не повинуется никакому онто-феноменологическому или семантико-герменевтическому вопрошению. Вопрос о смысле или истине бытия не способен на вопрос о свойстве, о неразрешимом взаимообмене «более» и «менее» (избытка и нехватки), дарения — принятия, дарения — хранения, дарения — вреда, на вопрос об у-даре (с привативным «у-»). Неспособен, поскольку сам сюда вписан. Всякий раз, когда возникает вопрос о свойстве — в сферах экономики (в узком смысле), лингвистики, риторики, психоанализа, политики и т. д., онто-герменевтическая форма вопрошения демонстрирует свою границу.
--------------------------
* Lе ргорге — неотъемлемое качество, идиоматическое свойство' (прим.
ред.).
** Ргорriation — неологизм от ргорге: выявление уникального «характера»
предмета, его неповторимой подлинной «личности» (прим. ред.).
117
Эта граница уникальна. Она определяет не какую-то оптическую область или онтологический регион, а границу самого бытия. Но вывод о том, что можно просто и вчистую обойтись без критических ресурсов онтологического вопроса (вообще или при чтении Ницше), был бы слишком поспешным. Столь же наивно было бы и заключать из этого, что, поскольку вопрос о свойстве больше не выводится из вопроса о бытии, то можно прямо им-то и заняться — словно известно, что есть свойство, освоение, обмен, дарение, принятие, долг, издержка и т. д.
В таком случае, придерживаясь дискурсов, удобно встроенных в то или иное определенное поле, в силу неразработанности подобной проблемы, мы неизбежно остаемся в рамках онто-герменевтической предпосылки, докритического отношения к означаемому, на обратном пути к присутствующему (звучащему) слову, к естественному языку, восприятию, зримости, одним словом, к сознанию и всей его феноменологической системе. Эта опасность датируется не вчерашним днем, но она вновь оказывается чрезвычайно актуальной.
Теперь я схематически укажу, почему в том пункте, где мы оказались, прочтение Хайдеггера (Хайдеггера как читателя Ницше, прочтение Хайдеггера: то, которым пользовался он, и то, которое мы испытаем здесь на его собственном тексте) не кажется мне просто недостаточным по отношению к этому о-граничению онтологической проблематики 4. Почти на всем своем пути оно действительно удерживается (что зачастую и полагают его тезисом) в герменевтическом пространстве вопроса об истине (бытия). И оно заключает, претендуя на проникновение в глубины мыслительной воли Ницше (см. выше), что последняя все еще принадлежит, чтобы ее завершить, к истории метафизики.
Это, несомненно, если предполагать, что значение (понятие) принадлежности все еще обладает неким единичным смыслом и само не выходит за свои пределы.
Данное прочтение подвергается определенному растрескиванию, (dehiscece: растрескивание, раскрытие плодов), которое, не разрушая, раскрывает его на какое-то иное, уже не позволяющее замкнуть себя (в первом). Оно не то чтобы оказывает какое-то критическое или разрушительное действие на то (прочтение), что подвергается насилию, но также и почти внутренне- обусловленной необходимости этого растрескивания. Но оно преобразует его фигуру и вновь, в свою очередь, вписывает (сюда) герменевтический жест. Вот почему, упомянув «почти весь путь», я не предложил никакой количественной оценки; я, скорее, вскрыл некую иную форму организации, кроющуюся под этим статистическим соображением.
Это растрескивание происходит всякий раз, когда Хайдеггер открывает вопрос о бытии, подчиняет его вопросу о свойстве, своении, освоении (eigen, eignen, ereignen и особенно Ereignis).
Это не прорыв или поворот в хайдеггеровском мышлении. Уже вся экзистенциальная аналитика «Sein und Zeit» органи-
118
зуется оппозицией Eigentlichkeit и Uneigentlichkeit (подлинной и неподлинной). Определенная валоризация свойства и Eigentlichkeit — сама валоризация —. никогда не нарушается. Именно это постоянство и следует учитывать, неустанно задаваясь вопросом о его необходимости.
Но некое косвенное движение регулярно приводит в беспорядок этот строй и вписывает истину бытия в процесс освоения. Процесс, который, хотя и намагнитизирован валоризацией свойства, неискоренимым его предпочтением, тем вернее приводитк без-донной структуре свойства. Эта без-донная структура есть структура безосновная, она одновременно поверхностна и не имеет дна , она всегда все еще слишком «мелка»*.
Свойство поглощается в ней дном (s'envoie par le fond), тонет в водах своего собственного желания, никогда не встречаясь (с собой), восхищается и отрывается — от самого себя. Переходит в иное.
Без сомнения, часто создается впечатление (множество высказываний и качество их коннотации подтверждают это) какой-то новой метафизики свойственности, вообще метафизики. Ведь как раз здесь (в без-днах свойства) оппозиция метафизики и не-метафизики, в свою очередь, встречается со своей границей, которая есть граница самой этой оппозиции, формы оппозиции. Если форма оппозиции, оппозиционная структура есть метафизика, то отношение метафизики к своему иному не может быть оппозицией.
Бездны истины
Всякий раз как метафизические вопросы и вопрос о метафизике вписываются в более веский вопрос об освоении, все это пространство (вопрошения) реорганизуется. Пусть не слишком бросаясь в глаза, это происходит, однако, достаточно регулярно и впервые, что не случайно, в последней главе «Ницше» («Die Erinnerung in die Metaphysik»). От утверждения типа «Das Sein selbst sich anfanglich ereignet»**, которое я, вслед за Клоссовским 5, переводить отказываюсь, Хайдеггер переходит здесь к утверждению, в котором редуцируется само «бытие» (das Ereignis er-eignet***). Между ними: «...und so noch
einmal in der eigenen Anfangnis die reine Unbedurftigkeit sich ereignen la?t, die selbst ein Abglanz ist des Anfanglichen, der als Er-eignung der Wahrheit sich ereignet»****. И наконец, после того
---------------------------------------
* Р1аtе—плоская, неглубокая, а также пошлая, банальная (прим. ред.).
** «Само бытие изначально себя осваивает» (прим. пер.).
*** Освоение о-сваивает (прим. пер.).
**** «...и вот так еще раз в собственном начале осваивается чистая неоскудимость, которая сама есть отблеск изначального, которое осваивается как о-сваивание истины» (прим. пер:).
119
как вопрос о производстве, делании (Machen) и подделывании (machination: Machenschaft), о событии (одно из значений Ereignis) отторгается от онтологии,— свойственность или освоение свойства недвусмысленно называются тем, что не свойственно ничему и, следовательно, никому, не решает больше присвоение истины бытия, отсылает в безосновность (sans-fond) без-дны: истину — как неистину, раскрытие — как сокрытие, озарение — как утаивание, историю бытия — как историю, в которой ничто, никакое сущее не происходит (advient), кроме безосновного (sans-fond) процесса Ereignis, свойственности без-дны (das Eigentum des Ab-grundes), которая по необходимости есть без-дна свойственности, а также насилие события, происходящего помимо бытия.
Может быть, без-дна истины как неистина, освоения как присвоение/про-своение (appropriation/a-propriation), объявления как пародийное притворство есть то, что Ницше зовет формой стиля и не-местом (non-lieu) женщины.
Дар — существенный предикат женщины, возникший в неразрешимом колебании (oscillation) отдавания-себя/выдавания себя-за, дарения/принятия, позволения-взять/присвоения, имеет издержку отравы. Издержку фармакона. Я отсылаю здесь к прекрасному анализу Родольфа Гаше неразрешимого тожде-ства gift-gift (дара-яда) в «Гелиоцентрическом обмене» ( в «L'Arc» о Моссе).
Этому-то загадочному действию без-донного дара (le don s'endette/le don sans dette: дар задолжный/дар за-должный) Хайдеггер подчиняет вопрос о бытии в «Zeit und Sein» (1962).
В ходе демарша, который я не могу здесь воссоздать, он демонстрирует, в связи с es gibt Sein, что дарение donner, Geben) и дарование (donation, Gabe) в той мере, в какой они составляют процесс освоения и ни к чему не относятся (ни к сущему-субъекту, ни к сущему-объекту), не могут больше мыслиться внутри бытия, внутри горизонта или исходя из смысла бытия, истины.
Точно так же, как нет никакого бытия или сущности женщины как таковой или полового различия как такового, нет и сущности es gibt внутри es gibt Sein (сущности), дара и дарования бытия. Это «точно так же» не случайно. Нет никакого дара бытия, исходя из которого может быть постигнут и противопоставлен какой-то определенный дар (субъекта, плоти, пола или других подобных вещей — женщина, стало быть, не будет моим предметом, моим субъектом).
Отсюда не следует, что необходимо произвести простое превращение: обратить бытие в частный случай или вид рода «осваивать», дарить/принимать жизнь/смерть, случай события вообще, именуемого Ereignis. Сам Хайдеггер предостерегает против тщетности и недействительности подобного концептуального превращения вида и рода 6.
120
Такой, наверное, будет тропа, по которой можно еще раз (подняв его как дикого зверя из его берлоги) преследовать хайдеггеровское прочтение «Ницше», загоняя его за пределы speculum'a и герменевтического круга, вместе со всем тем, что оно от-мечает (fleche), и это — непомерное пространство, мера которого, несомненно, дается лишь шагу голубя Здесь мог бы начаться другой дискурс о колумбарии Ницше.
«Я забыл свой зонтик»
«Я забыл свой зонтик».
Среди неизданных фрагментов Ницше обнаружены эти слова, стоящие в полном одиночестве, в кавычках 7.
Может быть, цитата.
Может быть, где-то вычитанная.
Может быть, где-то услышанная.
Может быть, наметка какой-то фразы, которую предполагалось вставить в том или ином месте.
У нас нет никакого безошибочного средства, чтобы определить, где это было подхвачено или куда это могло быть привито.
Мы никогда с уверенностью не сможем узнать, что хотел сделать или сказать Ницше, записав эти слова.
Ни даже — хотел ли он что бы то ни было. Если предположить к тому же, что нет никаких сомнений относительно его автографической подписи (signature) и того, что охватывает понятие автографа и форма подписи (seing)*. -
С этой точки зрения, примечания издателей, классифицировавших данные неизданные отрывки, представляют собой памятник герменевтическому сомнамбулизму, каждое слово которого скрывает с беззаботнейшим спокойствием целый рой критических вопросов; так что следовало бы просеять их через сито, чтобы составить перечень всех занимающих нас здесь проблем. Может быть, однажды мы узнаем, каков значащий контекст этого зонтика. Издатели это, наверно, знают, хотя ничего и не говорят об этом. Они уверяют, что сохранили в своем отборе и подготовке рукописного материала лишь то, что сообщается с «разработанными», как они выражаются, творениями Ницше 8.
Может быть, в один прекрасный день усердие или случай помогут восстановить внутренний или внешний контекст этого «я забыл свой зонтик». Однако такая фактическая возможность не исключит того, что структура этого фрагмента (но понятие фрагмента здесь больше не подходит, слишком уж оно взывает
--------------------------------
* «Seing» может означать и «соглашение, договор»; это слово отсылает нас также к франц. sein (грудь, лоно) и нем. Sein (бытие). Проблемы подписи и ее отношения к «материнству» Деррида подробно разбирает в книге «Глас» (прим. пер.).
121
от своей раздробленности к тотализирующему восполнению) может быть отмечена другой возможностью: он может остаться целиком и полностью, раз и навсегда отрезанным не только от среды своего производства, но и от всякого желания-сказать (имения-в-виду чего-либо) Ницше. И это желание-сказать и присваивающая подпись остаются недоступными нам в принципе.
Это недоступное — не какая-то глубина тайны, оно может быть несостоятельным и ничего не значащим. Возможно, Ницше вообще ничего не имел в виду или имел в виду пустяк, а то и неизвестно что или же притворялся, будто имел в виду нечто. Вполне может быть, что фраза вообще не принадлежит Ницше, даже если кажется, что в ней узнается его рука. Что значит писать своей рукой? Признают ли, подписывают ли все, что написано собственной рукой? Признают ли даже свою «собственную» подпись? Форма этих вопросов непригодна из-за самой структуры подписи (la signature/tombe) 9.
Далее, эта фраза стоит в кавычках. Далее, нет нужды и в кавычках, чтобы предположить, что она не является от начала до конца «его». Простой ее читаемости достаточно, .чтобы ее от-своить.
Кроме того, Ницше мог располагать каким-то более или менее тайным кодом, который для него или для какого-нибудь его неизвестного сообщника придавал бы этому высказыванию некий смысл.
Мы никогда этого не узнаем. По меньшей мере, мы можем никогда не узнать этого, и с этой возможностью, с этой немощью (impouvoir) следует считаться. Расчет этот отмечен в остаточности (или невостребованности — restance} данного не-фрагмента в качестве следа, он извлекает его из круга всякого герменевтического вопроса, обеспеченного своим горизонтом.
Читать, относить себя к письму, означает проницать этот горизонт, или эту герменевтическую завесу, спроваживать всевозможных Шлейермахеров, всех этих изготовителей завес, по выражению Ницше, цитируемому Хайдеггером. Ведь речь идет о том, чтобы читать это неизданное, то, за что оно, подобно письму или женщине, себя выдает, уклоняясь и ускользая. Ибо эта фраза читаема. Ее содержание кажется более чем плоской понятностью. Каждый понимает, что означает «я забыл (j'ai oublie) свой зонтик». У меня есть [обратим внимание на глагол «иметь» (avoir), пускай и в роли вспомогательного, хотя дальше мое обладание зонтиком отмечается еще и притяжательным местоимением] зонтик, он мой, я забыл его. Я могу его описать. Сейчас его у меня нет, вот именно сейчас, я, должно быть, забыл его где-то и т. д. Я помню о своем зонтике, я вспоминаю о нем. Эту штуку можно иметь или не иметь больше в момент, когда в ней возникает наибольшая необходимость, или же иметь, когда необходимости в ней больше нет. Вопрос времени (или погоды — temps).
122
Этот слой читаемости при случае дает место ничего не упускающим переводам на любые языки, располагающие определенным материалом. Данный материал, конечно же, не сводится к наличию знака «зонтик» (и некоторых других) в языке, ни даже — самой «вещи» в культуре: сфера его функционирования огромна. Этот слой читаемости может дать место и другим, более разработанным, истолковательным операциям. Можно, к примеру, предложить его «психоаналитическую» интерпретацию, привязав ее, после некоторых замечаний общего порядка, к ницшевской идиоме. Хорошо известно или кажется известным, какова символическая фигура зонтика: например, гермафродитическая шпора фалла, стыдливо укутанного в свои покровы — одновременно агрессивный и апотропейный орган, который угрожает и/или подвергается угрозе, необычайный предмет, который не всегда и не так просто можно обнаружить возле швейной машинки на холостильной доске.
Для Фрейда это не только символический объект, но и почти понятие, метафора метапсихологического понятия, вроде знаменитого Reizschutz системы «Восприятие-Сознание». Затем, то, что вспоминается,— это не только зонтик, но и забвение вещи и психоанализ, искушенный в забвении и фаллических символах, может надеяться обеспечить себе герменевтическое господство над этим остатком или хотя бы подозревать (ибо психоаналитики не так наивны, как кому-то хотелось бы их видеть), что однажды, после тщательного восполнения контекста, благодаря артикуляции и сужению всеобщностей, их истолковательный голод может быть насыщен. В этом отношении психоаналитик, он или она, в принципе оказывается, хотя и с меньшей долей наивности, в той же ситуации, что и непосредственный читатель или онтологический герменевт, оба верящие в то, что фраза имеет в виду нечто, происходит из самых глубин авторской мысли — при условии забвения о том, что речь идет о невостребованном тексте, даже забытом. Возможно — просто о зонтике, который выпускают из рук.
Эта невостребованность, или остаточность, не вовлекается ни в какую круговую траекторию, не следует ни по какому собственному маршруту, проложенному между своими началом и концом. Ее движение не знает никакого центра. Структурно освобожденная от всякого жизненного желания-сказать, она всегда может ничего не желать-сказать, не иметь никакого разрешимого смысла; пародийно разыгрывать смысл, до бесконечности прививаться то здесь, то там, смещаясь за пределы всякого контекстуального корпуса или законченного кода. Читаемый как текст (ecrit), этот фрагмент (inedit) всегда может оставаться тайной — не потому, что скрывает тайну, а потому, что всегда может не владеть ею, притворяясь, будто в его складках спрятана истина.
123
Эта граница предписана его текстуальной структурой, с которой она, впрочем, полностью сливается, и это именно она своей игрой привлекает и одновременно выбивает из седла всякого герменевта.
Не думайте, что из-за этого следует немедленно отвергнуть всякое знание о том, что это имеет в виду: такое отвержение все еще было бы эстетизирующей и обскурантистской реакцией hermeneuein.
Чтобы как можно строже учитывать эту структурную границу, учитывать письмо как оставляющую метку остаточность подобия (simulacre), следует, напротив, продвинуть расшифровку как можно дальше. Подобная граница не окаймляет какое-то знание и не извещает о запредельности, она пересекает и рассекает научную работу, условием которой она является и которую она раскрывает на cамое себя. Если Ницше желал сказать нечто, не было ли это подобной границей воли к оказыванию — как эффекта по необходимости различительной и, таким образом, всегда рассеченной, сложенной (pliee) и многосложенной (multipliee) воли к власти? Как бы далеко ни продвинулась сознательная интерпретация, нельзя отвергать гипотезу о том, что целостность текста Ницше, возможно, есть огромная разновидность этого «я забыл свой зонтик». Что равнозначно утверждению: нет никакой «целостности текста Ницше», даже фрагментарной и афористичной.
Есть от чего подставиться грому и молнии грандиозного раската смеха. Без громоотвода и крыши.
«Wir Unverstandlichen... denn wir wohnen den Blitzen immer naher»: «Мы, непонятные» [заголовок фрагмента 371 «Веселой науки»?, ибо мы обитаем все ближе к молниям!» Чуть выше, фрагмент 365 заключается словами: («...wir posthumen Menschen <мы посмертники)!»). Еще нет, еще один шаг (Un pas encore).
Предположите, что некая целостность того, что я, если можно так выразиться, только что сказал, есть некая блуждающая, может быть, пародийная, прививка типа (в конечном счете) этого «я забыл свой зонтик».
Если даже это и не так для текста (который вы уже начинаете забывать) в целом, то, по крайней мере, наиболее скользящие, буксующие его движения могут, наверное, придать ему такой характер, и его нерасшифровываемость тогда превосходит всякую меру.
Но мой дискурс при этом был так же ясен, как и «я забыл свой зонтик». Он даже был нагружен, не правда ли, определенными риторическими, педагогическими, убеждающими качествами. Предположите, однако, что он зашифрован, что я избрал эти тексты Ницше (например, «я забыл свой зонтик»), эти понятия
124
<<< ΛΛΛ >>>
Любящий женщину
Женщины-феминистки
|
|
