<<<     ΛΛΛ   

Вы лучше моего знаете, что беспокойство по поводу семейной легитимации - это то, что вызывает вибрацию как "Улисса", так и "Поминок по Финнегану". Сидя в том самолете, я как раз и размышлял о вызове и ловушке, потому что, говорил я себе, эти эксперты, обладающие благодаря долгому знакомству с Джойсом достаточным трезвомыслием и опытом, должны лучше других знать, до какой степени, несмотря на подобие сообщнических знаков, ссылок и цитат в каждой из моих книг, Джойс остается мне чуждым - как если бы я вообще его не знал. Они-то знают, что некомпетентность есть глубинная истина моего отношения к этому труду, который, в сущности, известен мне лишь опосредованным образом, по слухам, молве, "дескать" и "мол", по каким-то вторичным толкованиям, каким-то всегда лишь частичным прочтениям. Эти эксперты, говорил я себе, дождались момента, когда подлог, наконец, будет разоблачен, а где же еще лучше изобличить или выставить его напоказ, как не на открытии крупного симпозиума?

Тогда, чтобы защититься от этой гипотезы, почти уверенности, я задался вопросом: но в чем же все-таки, в конечном счете, состоит компетентность в случае Джойса? И чем может быть институт, или семейство, Джойса, джойсовский интернационал? Я не знаю, насколько далеко мы можем заходить, говоря о современности Джойса, но если таковая существует, то, помимо диспозитива почтовой и программофонной технологий, она основывается на том факте, что объявленный Джойсом проект засадить за работу поколения университетских ученых на века вавилонского строительства сам должен был быть выверен по модели технологии университетского разделения труда, которая не могла принадлежать минувшим векам. Замысел покорить своему закону огромные сообщества писателей и читателей, удержать их посредством нескончаемой трансференциальной цепочки перевода и предания можно равным образом приписать Платону и Шекспиру, Данте и Вико, не говоря уж о Гегеле и других законченных божествах. Но никому из них не удалось столь хорошо как Джойсу рассчитать свой ход, сообразовав его с определенными типами мировых исследовательских институтов, готовых использовать не только средства передвижения, коммуникации, организационного программирования, допускающие ускоренную капитализацию, какое-то безумное накопление процентов знания, заблокированных именем Джойса, который в то же самое время позволяет вам всем подписываться от его имени, как сказала бы Молли ("Я уж давно могла бы выписать себе недурной чек прописала бы на нем его имя" (702), но также и такие способы архивизации данных и консультации с ними, которые были не слыханными для всех дедушек, которых я только что назвал, забыв Гомера.

Отсюда и робость: джойсовские эксперты являются как представителями, так и эффектами наиболее мощного проекта запрограммировать на века всю совокупность исследований в онто-логико-энциклопедической области - с неизменным поминанием собственной подписи Джойса. Какой-нибудь Joyce scholar имеет право распоряжаться всей совокупностью компетенции в энциклопедической области universitas. Он владеет компьютером всей памяти, он играет архивом культуры - по крайней мере, так называемой западной культуры и того, что внутри нее возвращается к ней же, описывая улиссовский круг энциклопедии; и этим объясняется, почему всегда можно по крайней мере мечтать о том, чтобы написать о Джойсе, а не в Джойсе, отправляясь от фантазма какого-то там дальневосточного капитала, не строя, впрочем, если говорить обо мне, каких-либо чрезмерных иллюзий на этот счет.

Эффекты этого предпрограммирования, которые вы знаете лучше меня, восхитительны и устрашающи, а иногда излучаемое ими насилие просто нестерпимо. Один из них имеет следующую форму: мы не можем ничего изобрести на предмет Джойса. Все, что мы можем сказать об "Улиссе", к примеру, оказывается загодя предвосхищенным в этой книге, включая, мы это видели, сцену академической компетентности и наивности метадискурса. Мы пойманы в эту сеть. Все жесты, с помощью которых мы могли бы попытаться взять инициативу в свои руки и двинуться в том или ином направлении, оказываются уже объявленными в сверхпотенциализированном тексте, который в какой-то момент напомнит вам о том, что вы пленники, опутанные сетью языка, письма, знания и даже наррации. Вот одна из вещей, которые я хотел продемонстрировать вам только что, рассказывая все эти истории (впрочем, совершенно правдивые) о почтовой открытке в Токио, поездке в Огайо и телефонном звонке Рабате. Мы проверили и оказалось, что все это имело свою нарративную парадигму в "Улиссе", где было уже рассказано. Все, что со мной приключалось, вплоть до рассказа, который я попытался обо всем этом составить, оказалось пред-сказано и пред-рассказано, описано в своем датированном своеобразии, предписано в цепочке знания и наррации (внутри "Улисса", не говоря уже о "Поминках по Финнегану") этой гипермнезической машиной, способной складировать в рамках необъятной эпопеи вместе с западной памятью и виртуально всеми языками мира решительно все, вплоть до следов будущего. Да, раз есть "Улисс", все с нами уже произошло и загодя было подписано Джойсом.

Остается только узнать, что в подобных условиях происходит с подписью - вот один из моих вопросов.

Ситуация эта может повернуться и в обратном направлении: такая возможность основывается на парадоксе да. Кроме того, вопрос да всегда сводится к вопросу доксы - того, что мнится во мнении. Вот этот парадокс: в тот момент, когда труд, относящийся к подобной подписи, заставляет заработать (кто-то сказал бы: порабощает себе, и уж во всяком случае - запускает ради нее, дабы она к нему возвратилась) самую что ни на есть компетентную машину производства и воспроизводства - в тот же миг сокрушает ее модель. По крайней мере, он угрожает ее сокрушить. Джойс сделал ставку на современный университет, но он и бросает ему вызов с тем, чтобы тот перестроился после него. Он отмечает его существенные границы. По сути, не может быть никакой джойсовской компетенции в надежном и строгом понимании компетенции с прикрепленными к нему понятиями оценки и легитимации. Не может быть никакого джойсовского института или семейства. Не может быть никакой джойсовской легитимности. В каком же отношении состоит эта ситуация с парадоксом да и структурой подписи?

Классическим понятием компетенции предполагается, что мы можем строгим образом отделить знание (в его действии или его полагают) от того события, которое мы трактуем, и в особенности - от двусмысленности письменных и устных меток: назовем их граммофониями. Компетенция предполагает, что возможен какой-то метадискурс, нейтральный и однозначный по отношению к той или иной области объективной реальности, неважно, имеет ли она или нет структуру текста. Исполнения, регулируемые этой компетецией, в принципе должны поддаваться ничего не упускающему переводу на предмет какого-то корпуса, который сам по себе переводим. По своей сути, они в особенности не должны быть нарративного типа. В университете в принципе не рассказывают никаких историй; над историей работают, рассказывают, чтобы узнать и объяснить; в университете говорят на предмет наррации или эпических поэм, но события и истории не должны производиться тут под именем институализированного знания. А благодаря событию, подписанному Джойсом, некая double bind стала по крайней мере эксплицитной (ведь она держит нас уже начиная с Вавилона и Гомера и всего, что за этим последовало): с одной стороны, мы обязаны писать, подписываться, вызывать к жизни какие-то новые события с непереводимыми метками - и это отчаянный зов, тоска подписи, просящей да у другого, умоляющее требование росписи; но с другой стороны, неповторимая новизна всякого да, всякой другой подписи, оказывается уже запрограммофонированной внутри джойсовского корпуса.

Эффекты, порождаемые вызовом этой double bind, я замечаю не только на себе самом - в моем устрашенном желании, говорящем мне, что я, наверное, должен был бы войти в семейство представителей Джойса, в котором я всегда был бы лишь незаконорожденным; я замечаю их и у вас.

С одной стороны, вы обладаете законной уверенностью в том, что владеете или находитесь в процессе построения некоей сверхкомпетенции, соразмерной корпусу, виртуально охватывающему все корпуса, с которыми имеет дело университет (науки, техники, религии, философии, литературы и - одинаковой протяженности со всем этим - языки). В отношении такой гиперболической компетенции нет ничего запредельного. Все оказывается внутренним, ментальной телефонией; все может быть интегрировано в домашние стены этой программотелефонной энциклопедии.

Но с другой стороны, в то же самое время надлежит знать, и вы это знаете, что занимающие вас подпись и да способны -таково их предназначение - уничтожить самый корень этой компетенции, этой легитимности, ее домашней внутренности, способны деконструировать университетский институт с его внутренними или межфакультетскими перегородками, равно как и его контрактом с внеуниверситетским миром.

Отсюда та смесь уверенности и подавленности, которую можно почувствовать у "Joyce scholars". С одной стороны, они знают, подобно Джойсу и будучи столь же искушены как Улисс, что они знают еще больше, что у них всегда найдется еще один фокус, отложенный про запас; идет ли речь о тотализующем резюмировании или о субатомной микрологии (то, что я называю "делимостью письма или буквы"), никто не может сделать ничего лучшего: все может быть интегрировано в "это тело мое" данного корпуса. Но с другой стороны, эта гипермнeзнчecкaя интериоризация никогда не может замкнуться на себе самой. По причинам, имеющим отношение к структуре корпуса, проекта и подписи, не может быть никакой уверенности относительно какого-либо принципа истины или легитимности. Поскольку вы уверены в том, что ничто не может застать вас врасплох изнутри, вы чувствуете также и то, что в конечном счете нечто непредвиденное может нагрянуть извне.

И вы ждете гостей.

Примечания

1 Трактовка этого вопроса, по-видимому, серьезно сверхопределена ирландской идиомой, безмолвно и исподволь нависающей над всем текстом. Ирландский язык также, на свой манер, избегает да и нет в их прямой форме. На вопрос "ты болен?" ирландец не отвечает да или нет, но говорит "болен" или "не болен". "Он был болен?" - "Он был" или "он не был" и т.д. Несомненно, от этого процесса недалеко отстоит тот способ, благодаря которому hoc сумело принять смысл да. Oil (hoc illud) и ос служили для обозначения языков по тому способу, каким в них говорилось да. Итальянский называли даже иногда языком si. Да, имя языка. (Все примечания автора)

2 Впоследствии - не прошло и недели после настоящей конференции - я встретил в Торонто одного своего друга, студента, который привлек мое внимание к иному подсчету. Последний приводит к более внушительному результату - потому, наверное, что здесь учитываются все ау (замечу мимоходом, что ау, произносящееся как I - совсем как слово, обозначающее я, -поднимает одну важную проблему, к которой я в дальнейшем еще вернусь). Вот этот другой подсчет, который Ноэль Райли Фитч приводит в своей книге "Sylvia Beach and the lost generation: A history of Literatury Paris in the Twenties & Thirtis", New York, London, 1983. Я привожу весь параграф, поскольку его значение для меня выходит за рамки арифметики yes. "Одна из консультаций с Джойсом касалась перевода Бенуа-Мешеном заключительных слов "Улисса": "и сердце у него колотилось безумно и да я сказала да я хочу". Молодой переводчик хотел, чтобы роман завершался конечным "да", следующим за "я хочу". Еще и раньше Джойс. подумывал о том, чтобы употребить "да" (которое появляется в романе 354 раза) в качестве конечного слова, но в той рукописи, которую переводил Бенуа-Мешен, он написал "я хочу". Последовала дискуссия, затянувшаяся на целый день, в которую они вовлекли всех величайших мировых философов. Бенуа-Мешен, утверждавший, что во французском языке "oui" сильнее и ровнее, в этой философской дискуссии был более убедителен. "Я хочу" звучит авторитарно и по-люциферовски. "Да", говорил он, оптимистично, является утверждением миру вне собственной личности. Джойс, который мог бы, наверное, переменить свое мнение и раньше по ходу дискуссии, уступил только спустя много часов, "да", молодой человек прав, книга будет оканчиваться самым утвердительным словом в языке", (pp. 109-110)

3 Позже, в борделе, "Шема Исраэл" произносится обрезанными, и тут же - Lacus Mortis, Мертвое море: "Обрезанные (с гортанным заунывным напевом осыпают его гнилыми плодами вместо цветов): "Шема Исраэл Адонаи Элоим Адонаи Эхад" (496). И поскольку мы говорим об Улиссе, Мертвом море и граммофоне, а вскоре поговорим и о смехе, вот отрывок из je temps retrouve: "Смех его прервался; я и хотел бы признать своего друга, но точно Улисс в "Одиссее", когда он бросается обнять свою мертвую мать, как какой-нибудь спирит, тщетно пытающийся вырвать у духа ответ, который позволил бы установить его личность, как посетитель какой-нибудь выставки по электричеству, который не может поверить в то, что голос, без каких бы то ни было изменений возрождаемый граммофоном, не издается все-таки живым человеком, - я перестал узнавать своего друга." Чуть выше: "Голос этот, казалось, издавался каким-то доведенным до совершенства фонографом". Pleiade, t.III, pp. 941-942. Биографии: "Представители старшего поколения - Поль Валери, Поль Клодель, Марсель Пруст, Андре Жид (все они родились около 1870г.) - относились к его работе либо с безразличием, либо с враждебностью. Валери и Пруст были безразличны.[...] У Джойса состоялась лишь одна короткая встреча с Прустом, умершим через несколько месяцев после выхода в свет "Улисса" (Ноэль Райли Фитч, "Sylvia Beach and the Lost Generation", p.95. "...совпадение встречи... галактика событий..."

 <<<     ΛΛΛ   

Приватная поверхность открытого письма
О которой я через минуту еще поговорю телефоне желание