<<<     ΛΛΛ     >>>   

10. Дионис и АРИАДНА:
ИХ ВЗАИМОДОПОЛНИТЕЛЬНОСТЬ (ДИФИРАМБ)

Ариадна
[...]
Ха-ха!
Истязаешь меня ты, дурак (а кто ты еще?),
терзаешь гордость мою?
Дай мне любовь — кто еще согреет меня?
Кто еще любит меня?
Дай горячие руки,
дай сердце-жаровню,
дай мне в моем одиночестве,
когда меня заставляет лед,
ах! лед семикратный,
жаждать хотя бы врага,
дай, отдай,
враг лютейший,
мне — тебя!
Прочь!
И он убежал,
мой товарищ единственный,
мой великий противник,
мой неведомый,
мой бог-истязатель!..
Нет!
Воротись!
Со всеми твоими пытками!
К тебе текут мои слезы,
когда с тобою мы врозь,
и напоследок сердце ради тебя зажглось. Вернись, мой неведомый Бог, вернись, моя боль,
вернись, мой последний вздох!
Молния. Дионис является в изумрудной красоте.

Д и о н и с

Образумься, Ариадна!
Малы уши твои, мои уши твои:
умное слово вмести!
Если не ненавидишь себя, как любить?
Я твой лабиринт...
Дионисовы дифирамбы. Жалоба Ариадны. Пер. В. Микушевича*

11. Дионис и ЗАРАТУСТРА:
их РОДСТВО (ИСПЫТАНИЕ)

Тогда заговорила беззвучно тишина ко мне: "Ты знаешь это, Заратустра?" —
И я вскрикнул от страха при этом шепоте, и кровь отхлынула от моего лица, — но я
молчал.
Тогда во второй раз сказала она мне беззвучно: "Ты знаешь это, Заратустра, но ты не
говоришь об этом!" —
И я отвечал наконец, подобно упрямцу: "Да, я знаю это, но не хочу говорить об этом!"
Тогда опять сказала она мне беззвучно: "Ты не хочешь, Заратустра? Правда ли это?
Не прячься в своем упорстве!"
И я плакал и дрожал, как ребенок, и наконец сказал: "Ах, я хотел бы, но разве могу я!
Избавь меня! Это свыше моих сил!"
Тогда опять сказала она мне беззвучно: "Что тебе за дело, что случится с тобой,
Заратустра? Скажи свое слово и разбейся!" —
И я отвечал: "Ах, разве это мое слово? Кто я такой? Я жду более достойного; я не
достоин даже разбиться о него".
Тогда опять сказала она мне беззвучно: "Что тебе за дело, что случится с тобой? Ты еще
недостаточно кроток для меня. У кротости самая толстая шкура". —
И я отвечал: "Чего только не вынесла шкура моей кротости! У подножия своей
высоты я живу; как высоки мои вершины? Никто еще не сказал мне этого. Но хорошо знаю
я свои долины".
Тогда опять сказала она мне беззвучно: "О Заратустра, кто должен двигать горами, тот
передвигает также долины и низменности". —
И я отвечал: "Еще мое слово не двигало горами, и что я говорил, не достигало людей. И
хотя я шел к людям, но еще не дошел до них".
Тогда опять сказала она мне беззвучно: "Что знаешь ты об этом\ Роса падает на
траву, когда ночь всего безмолвнее". —
И я отвечал: "Они смеялись надо мной, когда нашел я свой собственный путь и пошел
по нему; и поистине, дрожали тогда мои ноги.
И так говорили они мне: ты потерял путь, а теперь ты отучиваешься даже ходить!"
Тогда опять сказала она мне беззвучно: "Что тебе до насмешек их! Ты тот, кто
разучился повиноваться: теперь должен ты повелевать!
Разве ты не знаешь, кто наиболее нужен всем? Кто приказывает великое.
Совершить великое трудно; но еще труднее приказать великое.
Самое непростительное в тебе: у тебя есть власть, и ты не хочешь властвовать".
И я отвечал: "Мне недостает голоса льва, чтобы приказывать".
Тогда, словно шепотом, сказала она мне: "Самые тихие слова — те, что приносят
бурю. Мысли, ступающие голубиными шагами, управляют миром.
О Заратустра, ты должен идти, как тень того, что должно наступить: так будешь ты
приказывать и, приказывая, идти впереди".
И я отвечал: "Мне мешает стыд".
Тогда опять сказала она мне беззвучно: "Ты должен еще стать ребенком, чтобы стыд
не мешал тебе.
Гордыня юноши тяготеет еще на тебе, поздно помолодел ты, — но кто хочет
превратиться в дитя, должен преодолеть еще свою юность".
И я решался долго и дрожал. Наконец сказал я то же, что и в первый раз: "Я не
хочу".
Тогда раздался смех вокруг меня. Ах, смех этот разрывал мне внутренности и
надрывал мое сердце!
И в последний раз сказала она мне: "О Заратустра, плоды твои созрели, но ты не
созрел для плодов своих!
И оттого надо тебе опять уединиться: ибо ты должен еще дозреть".
"Так говорил Заратустра", П. Самый тихий час. Пер. Ю. М. Антоновского

С) СИЛЫ И ВОЛЯ К ВЛАСТИ
Всегда должно сильных защищать от слабых.
Запись 1888 года

12. ЗА МНОГООБРАЗИЕ

Философы имеют обыкновение говорить о воле как об известнейшей в мире вещи;
Шопенгауэр же объявил, что одна-де воля Доподлинно известна нам, известна вполне, без
всякого умаления и примеси. Но мне постоянно кажется, что и Шопенгауэр сделал в этом
случае лишь то, что обыкновенно делают философы: принял народный предрассудок и
еще усилил его. Мне кажется, что хотение есть прежде всего нечто сложное, нечто име-
ющее единство только в качестве слова — и как раз в выражении его одним словом
сказывается народный предрассудок, господствующий над всегда лишь незначительной
осмотрительностью философов. Итак, будем же осмотрительнее, перестанем быть
"философами" — скажем так: в каждом хотении есть, во-первых, множество чувств, имен-
но: чувство состояния, от которого мы стремимся избавиться, чувство состояния,
которого мы стремимся достигнуть, чувство самих этих стремлений, затем еще
сопутствующее мускульное чувство, возникающее, раз мы "хотим", благодаря не-
которого рода привычке и без приведения в движение наших "рук и ног". Во-вторых,
подобно тому как ощущения — и именно разнородные ощущения — нужно признать
за ингредиент воли, так же обстоит дело и с мышлением: в каждом волевом акте есть
командующая мысль; однако нечего и думать, что можно отделить эту мысль от
"хотения" и что будто тогда останется еще воля! В-третьих, воля есть не только
комплекс ощущения и мышления, но прежде всего еще и аффект — и к тому же
аффект команды. То, что называется "свободой воли", есть в сущности превосходящий
аффект по отношению к тому, который должен подчиниться: "я свободен, "он" должен
повиноваться" , — это сознание кроется в каждой воле так же, как и то напряжение
внимания, тот прямой взгляд, фиксирующий исключительно одно, та безусловная
оценка положения "теперь нужно это и ничто другое", та внутренняя уверенность,
что повиновение будет достигнуто, и все, что еще относится к состоянию
повелевающего. Человек, который хочет, — приказывает чему-то в себе, что
повинуется или о чем он думает, что оно повинуется. Но обратим теперь внимание на
самую удивительную сторону воли, этой столь многообразной вещи, для которой у
народа есть только одно слово: поскольку в данном случае мы являемся одновременно
приказывающими и повинующимися и, как повинующимся, нам знакомы чувства
принуждения, напора, давления, сопротивления, побуждения, возникающие
обыкновенно вслед за актом воли; поскольку, с другой стороны, мы привыкли не
обращать внимания на эту двойственность, обманчиво отвлекаться от нее при помощи
синтетического понятия Я, — к хотению само собой пристегивается еще целая цепь
ошибочных заключений и, следовательно, ложных оценок самой воли, — таким образом,
что хотящий совершенно искренне верит, будто хотения достаточно для действия. Так
как в огромном большинстве случаев хотение проявляется там, где можно ожидать и
воздействия повеления, стало быть, повиновения, стало быть, действия, то видимая
сторона дела, будто тут существует необходимость действия, претворилась в чувство;
словом, хотящий полагает с достаточной степенью уверенности, что воля и действие
каким-то образом составляют одно, — он приписывает самой воле еще и успех, ис-
полнение хотения и наслаждается при этом приростом того чувства мощи, которое
несет с собою всяческий успех. "Свобода воли" — вот слово для этого многообразного
состояния удовольствия хотящего, который повелевает и в то же время сливается в
одно существо с исполнителем, — который в качестве такового наслаждается
совместно с ним торжеством над препятствиями, но втайне думает, будто в сущности
это сама его воля побеждает препятствия. Таким образом, хотящий присоединяет к
чувству удовольствия повелевающего еще чувства удовольствия исполняющих, успеш-
но действующих орудий, служебных "под-воль" или под-душ, — ведь наше тело есть
только общественный строй многих душ. L'effet c'est moi*: тут случается то же, что в
каждой благоустроенной и счастливой общине, где правящий класс отождествляет себя
с общественными успехами. При всяком хотении дело идет непременно о повелевании и
повиновении, как сказано, на почве общественного строя многих "душ", отчего фило-
соф должен бы считать себя вправе рассматривать хотение само по себе уже под углом
зрения морали, причем под моралью подразумевается именно учение об отношениях
власти, при которых возникает феномен "жизнь".
"По ту сторону добра и зла", I, 19. Пер. Н. Полилова

13. ДВА ТИПА СИЛ:
АКТИВНЫЙ И РЕАКТИВНЫЙ

[... ] Сообразно этому "развитие" вещи, навыка, органа менее всего является
progressus к некой цели, еще менее логическим и наикратчайшим, достигнутым с
минимальной затратой сил progressus, — но последовательностью более или менее
укоренившихся, более или менее не зависящих друг от друга и разыгрывающихся здесь
процессов возобладания, включая и чинимые им всякий раз препятствия, пробные
метаморфозы в целях защиты и реакции, даже результаты удавшихся противоакций.
Форма текуча, "смысл" еще более... Даже в каждом отдельном организме дело обстоит
не иначе: всякий раз с существенным ростом целого смещается и "смысл" отдельных
органов — при случае их частичное разрушение, их сокращение в числе (скажем,
путем уничтожения средних звеньев) может оказаться признаком возрастающей силы и
совершенства. Я хочу сказать: даже частичная утрата полезности, чахлость и
вырождение, исчезновение смысла и целесообразности, короче, смерть принадлежит к
условиям действительного progressus, каковой всегда является в гештальте воли и пути
к большей власти и всегда осуществляется за счет многочисленных меньших сил. [... ]
Я подчеркиваю эту основную точку зрения исторической методики, тем более что она в
корне противится господствующему нынче инстинкту и вкусу дня, который охотнее
ужился бы еще с абсолютной случайностью и даже с механистической бессмыслен-
ностью всего происходящего, нежели с теорией воли власти, разыгрывающейся во всем
происходящем. Демократическая идиосинкразия ко всему, что господствует и хочет
господствовать, современный мизархизм (дабы вылепить скверное слово для скверной
штуки) постепенно в такой степени переместился и переоделся в духовное,
духовнейшее, что нынче он уже шаг за шагом проникает, осмеливается проникнуть в
наиболее строгие, по-видимому, наиболее объективные науки; мне кажется даже, что он
прибрал уже к рукам всю физиологию и учение о жизни, продемонстрировав,
разумеется в ущерб последним, фокус исчезновения у них одного фундаментального
понятия, собственно понятия активности. Под давлением этой идиосинкразии
выпячивают, напротив, "приспособление", т. е. активность второго ранга, голую
реактивность, и даже саму жизнь определяют как все более целесообразное внутреннее
приспособление к внешним условиям (Герберт Спенсер). Но тем самым неузнанной
остается сущность жизни, ее воля к власти; тем самым упускается из виду
преимущество, присущее спонтанным, наступательным, перестунательным, наново тол-
кующим, наново направляющим и созидательным силам, следствием которых и
оказывается "приспособление"; тем самым в организме отрицается господствующая
роль высших функционеров, в которых активно и формообразующе проявляется воля
жизни.
"К генеалогии морали", II, 12. Пер. К. А. Свасьяна

14. ДВА ТИПА ВОЛИ К ВЛАСТИ:
УТВЕРЖДЕНИЕ И ОТРИЦАНИЕ

[... ] — Я впервые узрел истинную противоположность — вырождающийся инстинкт,
обращенный с подземной мстительностью против жизни (христианство, философия
Шопенгауэра, в известном смысле уже философия Платона, весь идеализм, как его
типичные формы), и рожденная из избытка, из преизбытка формула высшего
утверждения, утверждения без ограничений, утверждения даже к страданию, даже к
вине, даже ко всему загадочному и странному в существовании... Это последнее, самое
радостное, самое чрезмерное и надменное утверждение жизни есть не только самое
высокое убеждение, оно также и самое глубокое, наиболее строго утвержденное и
подтвержденное истиной и наукой. Ничто существующее не должно быть устранено,
нет ничего лишнего — отвергаемые христианами и прочими нигилистами стороны
существования занимают в иерархии ценностей даже бесконечно более высокое место,
чем то, что мог бы одобрить, назвать хорошим инстинкт йёсайепсе. Чтобы постичь это,
нужно мужество и, как его условие, избыток силы: ибо, насколько мужество может
отважиться на движение вперед, настолько по этой мерке силы приближаемся и мы к
истине. Познание, утверждение реальности для сильного есть такая же необходимость,
как для слабого, под давлением слабости, трусость и бегство от реальности — "идеал"...
Слабые не вольны познавать: decadents нуждаются во лжи — она составляет одно из
условий их существования.
"Ессе Ното", Рождение трагедии, 2. Пер. Ю. М. Антоновского

15. КАК РЕАКТИВНЫЕ СИЛЫ
ОДЕРЖИВАЮТ ВЕРХ: ЗЛОПАМЯТСТВО

Восстание рабов в морали начинается с того, что ressentiment* сам становится
творческим и порождает ценности: ressentiment* таких существ, которые не способны к
действительной реакции, реакции, выразившейся бы в поступке, и которые воз-
награждают себя воображаемой местью. В то время как всякая преимущественная
мораль произрастает из торжествующего самоутверждения, мораль рабов с самого
начала говорит Нет "внешнему" , "иному", "несобственному": это Нет и оказывается ее
творческим деянием. Этот поворот оценивающего взгляда — это необходимое
обращение
вовне, вместо обращения к самому себе — как ра; и принадлежит к геззеп^ипеп!;: мораль
рабов всегда нуждается для своего возникновения прежд* всего в противостоящем и
внешнем мире, нуждается, говоря физиологическим языком, во внешних раздражениях,
чтобы вообще действовать, — ее акция в корне является реакцией.
"К генеалогии морали", I, 10 Пер. К. А. Свасьянг

16. ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕГО:
НЕЧИСТАЯ СОВЕСТЬ, ИЛИ ЗЛОБА НА СЕБЯ

[... ] священник есть переориентировщик ressentiment. Ибо каждый страждущий
инстинктивнс подыскивает причину к своему страданию; точнее, зачинщика, еще
точнее, предрасположенного к страданию виновника — короче, нечто живое, на котором
он мог бы кулаками или in effigie* разрядить под каким-либо предлогом свои аффекты:
ибо разряжение аффекта для страдающего есть величайшая попытка облегчения, т. е.
обезболивания, непроизвольно вожделеемый им наркотик против всякого рода мучений.
Тут-то, подозреваю я, и следует искать действительную физиологическую причину
resseentiment, мести и их придатков, стало быть, в потребности заглушить боль путем*
аффекта (…). Всем страдающим без исключения свойственна ужасающая охочесть и
изобретательность в отыскании предлогов к мучительным аффектам; они
наслаждаются уже своей подозрительностью, ломая головы над всяческими злыми
умыслами и мнимыми ущемленностями, они роются в потрохах своего прошлого и
настоящего в поисках темных, сомнительных историй, где им вмочь сибаритствовать
среди избытка мучительных подозрений и опьяняться ядом собственной злобы, — они
бередят старые зарубцованные раны, они истекают кровью из давно залеченных
рубцов, им мерещатся злодеи в друзьях, женщинах, детях, во всех ближних. "Я страдаю:
должен же кто-нибудь быть в этом виновным" — так думает каждая хворая овца. А
пастух ее, аскетический священник, говорит ей: "Поистине, овца моя! кто-то должен
быть виновным в этом: но этот кто-то есть ты сама, ты сама и виновна в этом — ты
сама только и виновна в себе\"... Это сказано достаточно смело, достаточно лживо: но
одно по крайней мере достигнуто этим, я говорил уже, — переориентировка ressentiment.
"К генеалогии морали", III, 15. Пер. К. А. Свасьяна

17. О ТОРЖЕСТВЕ НИГИЛИЗМА
В ВОЛЕ К ВЛАСТИ

[... ] Бессмысленность страдания, а не страдание, —- вот что было проклятием,
тяготевшим до сих пор над человечеством, — и аскетический идеал придал ему некий
смысл. То был доныне единственный смысл; любой случайно подвернувшийся смысл-
таки лучше полнейшей бессмыслицы; аскетический идеал был во всех отношениях
уникальным «faute de mieux» par excellence*. [...] Толкование — что и говорить — влекло
за собою новое страдание, более глубокое, более сокровенное, более ядовитое, более
подтачивающее жизнь: всякое страдание подводилось им под перспективу вины... Но
вопреки всему этому — человек был спасен им, он приобрел смысл, он не был уже
листком, гонимым ветром, не был мячом абсурда и "бессмыслицы", он мог отныне
хотеть чего-то — безразлично пока, куда, к чему, чем именно он хотел: спасена была
сама воля. Едва ли можно утаить от себя, что собственно выражает все это воление,
ориентированное аскетическим идеалом: эта ненависть к человеческому, больше — к
животному, еще больше — к вещественному, это отвращение к чувствам, к самому
разуму, страх перед счастьем и красотой, это стремление избавиться от всякой
кажимости, перемены, становления, смерти, желания, самого стремления — все ска-
занное означает, рискнем понять это, волю к Ничто, отвращение к жизни, бунт против
радикальнейших предпосылок жизни, но это есть и остается волей!.. И чтобы
повторить в заключение сказанное мною в начале: человек предпочтет скорее хотеть
Ничто, чем ничего не хотеть...
"К генеалогии морали", III, 28.
Пер. К. А. Свасьяна
D) ОТ НИГИЛИЗМА К ПРЕОБРАЗОВАНИЮ
ВСЕХ ЦЕННОСТЕЙ
Нигилизм, побежденный самим собой.
Запись 1887 года

18. БОГ И НИГИЛИЗМ

[... ] Сострадание противоположно тоническим аффектам, повышающим энергию
жизненного чувства; оно действует угнетающим образом. [...]' Оно поддерживает то,
что должно погибнуть, оно встает на защиту в пользу обездоленных и осужденных
жизнью; поддерживая в жизни неудачное всякого рода, оно делает саму жизнь мрач-
ною и возбуждающею сомнения. Осмелились назвать сострадание добродетелью (в
каждой благородной морали оно считается слабостью); пошли еще дальше: сделали из
него добродетель по преимуществу, почву и источник всех добродетелей, конечно,
лишь с точки зрения нигилистической философии, которая пишет на своем щите
отрицание жизни, — и это надо всегда иметь в виду. Шопенгауэр был прав:
сострадание отрицает жизнь, оно делает ее более достойной отрицания, —
сострадание есть практика нигилизма. Повторяю: этот угнетающий и заразительный
инстинкт уничтожает те инстинкты, которые исходят из поддержания и повышения
ценности жизни: умножая бедствие и охраняя все бедствующее, оно является главным
орудием decadence — сострадание увлекает в ничто].. Не говорят "ничто": говорят
вместо этого "по ту сторону", или "Бог", или "истинная жизнь", или нирвана, спа-
сение, блаженство... Эта невинная риторика из области религиозно-нравственной
идиосинкразии оказывается гораздо менее невинной, когда поймешь, какая тенденция
облекается здесь в мантию возвышенных слов, тенденция, враждебная жизни. [...]
Христианское понятие о божестве (Бог как Бог больных, Бог как паук, Бог как дух) —
это понятие есть одно из самых извращеннейших понятий о божестве, какие только
существовали на земле; быть может, оно является даже измерителем той глубины, до
которой может опуститься тип божества в его нисходящем развитии. Бог, выро-
дившийся в противоречие с жизнью, вместо того чтобы быть ее просветлением и
вечным ее утверждением! Бог, объявляющий войну жизни, природе, воле к жизни! Бог
как формула всякой клеветы на "посюстороннее", для всякой лжи о "потустороннем"!
Бог, обожествляющий "ничто", освящающий волю к "ничто"!..
"Антихрист", 7, 18. Пер. В. А. Флеровой

19. ПЕРВАЯ ВАРИАЦИЯ
НА ТЕМУ «БОГ МЕРТВ»

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

1 философский дух должен был поначалу всегда облачаться
Наконец сказал