<<<     ΛΛΛ     >>>   

Творчество Ницше включает в себя так же филологические работы, лекции,
университетские курсы, стихи, музыкальные композиции и, что важнее всего, множество
заметок (часть которых и составила "Волю к власти").
Основные собрания сочинений: Nietzsche –Archiv (19 томов, Лейпциг, 1895-1913),
"Musarion Ausgabe" (23т., Мюнхен, 1922-1929) и издание К. Шлехты (3т., Мюнхен, 1954).
Обычным требованиям критических изданий эти собрания не соответствуют.
Вероятно, этот пробел будет восполнен работами Колли и Монтинари. Их исследования
стали основой предпринятой издательством "NRF" публикации полного собрания
сочинений Ницше.
Существует проблема с ролью сестры. Э.Ферстер-Ницше пользовалась
безраздельной властью в "Nietzsche-Archiv". Но тут, вероятно, следует выделить
несколько вопросов, которые Шлехта, как показала недавняя полемика, похоже , склонен
смешивать.
1. Были ли фальсификации? – Скорее, невероятные прочтения и перестановки
текстов в произведениях 1888 года.
2. Вопрос о "Воле к власти". – Известно, что "Воля к власти" не является
книгой Ницше. Заметки 80-х годов включают около 400 пронумерованных фрагментов,
которые разделены на четыре группы. Но к этому времени относится так же множество
всякого рода планов. "Воля к власти" была составлена согласно одному из планов 1887
года и из 400 заметок, к которым были добавлены записи других лет. Необходимо
опубликовать все планы. И главное: важно, чтобы все записи вошли в критическое
хронологически выверенное издание. У Шлехты этого не получилось.
3. Вопрос по существу этих заметок. – К.Шлехта полагает, что "посмертное" не
добавляет ничего существенного к книгам, которые были опубликованы самим Ницше.
Подобная точка зрения ставит под вопрос саму интепретацию ницшевской философии.

ТЕКСТЫ

А) КТО ЕСТЬ ФИЛОСОФ?
…действовать несвоевременно, то
есть против своего времени и в то
же время на само время, на благо
(надеюсь) времени грядущего.
«Несвоевременные размышления»

1. ФИЛОСОФ В МАСКЕ

(…)1 философский дух должен был поначалу всегда облачаться и окукливаться в установленные ранее типы
созерцательного человека, как-то: жреца, кудесника, вещуна, религиозного человека вообще, дабы хоть с
грехом пополам оказаться возможным: аскетический идеал долгое время служил философу формой
проявления, условием существования – он вынужден был представлять этот идеал, чтобы мочь быть
философом, он вынужден был верить в него же, чтобы мочь представлять его. Причудливо мироотрицающее,
жизневраждебное, недоверчивое к чувствам, обесчувствленное положение вне игры философов, удержавшееся
до последнего времени и тем самым почти прослывшее философской осанкой в себе, - оно есть прежде всего
следствие чрезвычайных условий, в которых возникала и утверждалась философия вообще: ибо в течение
длительного срока философия была бы просто невозможна на земле без аскетической власяницы и
пострижения, без аскетического самонедоразумения. Выражаясь наглядно и зримо: аскетический священник
представлял собою до последнего времени гадкую и мрачную форму личинки, под которой только и смела
жить и ползти философия… Действительно ли это изменилось? Действительно ли пестрое и опасное крылатое
насекомое, «дух», скрываемый в этой личинке, стало-таки напоследок расстригой, благодаря более солнечному,
более теплому, более просветленному миру, и выпорхнуло на свет? Достаточно ли уже в наличии гордости,
риска, отваги, самоуверенности, воли духа, воли к ответственности, свободы воли, чтобы отныне на земле
действительно был бы возможен «философ»?…
«К геалогии морали», III, 10.
Пер. К.А. Свасьяна

2. ФИЛОСОФ-КРИТИК

(…) Я ученик философа Диониса, я предпочел бы скорее быть сатиром, чем святым.(…)
«Улучшить» человечество – было бы последним, что я мог бы обещать. Я не создаю
новых идолов; пусть научатся у древних, во что обходятся глиняные ноги. Мое ремесло
скорее – низвергать идолов – так называю я «идеалы». В той мере, в какой выдумали мир
идеальный, отняли у реальности ее ценность, ее смысл, ее истинность… «Мир истинный»
и «мир кажущийся» - по-немецки: мир изолганный и реальность… Ложь идеала была до
сих пор проклятием, тяготевшим над реальностью, само человечество, проникаясь этой
ложью, извращалось вплоть до глубочайших своих инстинктов, до обоготворения
ценностей, обратных тем, которые обеспечивали бы развитие, будущность, высшее
право на будущее.
- Тот, кто умеет дышать воздухом моих сочинений, знает, что это воздух высот,
здоровый воздух. Надо быть созданным для него, иначе рискуешь простудиться. Лед
вблизи, чудовищное одиночество – но как безмятежно поятся все вещи в свете дня! Как
легко дышится! Сколь многое чувствуешь ниже себя! – Философия, как я ее до сих пор
понимал и переживал, есть добровольное пребывание среди льдов и горных высот,
искание всего странного и загадочного в существовании, всего, что было до сих пор
гонимого моралью. Долгий опыт, приобретенный мною в этом странствовании по
запретному, научил меня смотреть иначе, чем могло быть желательно, на причины,
заставлявшие до сих пор морализовать и создавать идеалы. Мне открылась скрытая
история философов, психология их великих имен. – Та степень истины, какую только дух
переносит, до которой только и дерзает дух, - вот что все больше и больше становилось
для меня настоящим мерилом ценности. Заблуждение (вера в идеал) не есть слепота,
заблуждение есть трусость… Всякое завоевание, всякий шаг вперед в познании
вытекает из мужества, из строгости к себе, из чистоплотности в отношении себя… Я не
отвергаю идеалов, я только надеваю в их присутствии перчатки… Nitimur in vetitum* :
этим знамением некогда побудит моя философия, ибо до сих пор основательно
запрещалась только истина.
«Ессе Homo», Предисловие, 2-3.
Пер. Ю.М. Антоновского

3. НЕСОВРЕМЕННЫЙ ФИЛОСОФ

Здесь мы видим результаты того учения, с недавних пор проповедуемого на всех
перекрестках, что государство есть высшая цель человечества и что у человека не может
быть более высокой обязанности, чем служить государству, - учения, в котором я
усматриваю возврат не к язычеству, а к глупости. Может быть человек, который видит в
государственной службе свой высший долг, действительно не знает никаких более
высоких обязанностей, но из этого не следует, чтобы не существовало еще иных людей и
обязанностей; и одна из этих обязанностей, которую я по крайней мере считаю более
высокой, чем государственная служба, состоит в том, чтобы разрушать глупость во всех
ее видах, и в том числе, стало быть, и эту глупость. Вот почему меня интересует здесь тот
род людей, телеологои которых несколько выходит за пределы государственного блага, -
именно философы, да и то лишь в их отношении к миру, который в свою очередь
довольно независим от государственного блага, - к культуре. Среди многих колец,
которые, продетые одно в другое, образуют общественное бытие людей, есть золотые и
есть томпаковые.
Как же смотрит философ в наше время на культуру? Конечно, совсем иначе, чем те
довольные своим государством профессора философии, о которых мы только что
говорили. Он почти воспринимает симптомы полного истребления и искоренения
культуры, когда думает о всеобщей спешке и возрастающей быстроте падения. О
прекращении всякой созерцательности и простоты. Воды религии отливают и оставляют
за собой болото или топи; народы снова разделяются, враждуют между собой и хотят
растерзать друг друга. Науки, культивируемые без всякой меры в слепом laisser faire*,
раздробляют и подмывают всякую твердую веру; образованные классы и государства
захвачены потоком грандиозного и презренного денежного хозяйства. Никогда мир не
был в такой степени миром, никогда он не был беднее любовью и благостью. Ученые
круги не являются уже маяками или убежищами среди всей этой суеты обмирщения; они
сами с каждым днем становятся все беспокойнее, все более безмысленными и
бессердечными. Все, включая и современное искусство и науку, служит грядущему
варварству. Культурный человек выродился в величайшего врага культуры, ибо он
облыжно отрицает общую болезнь и препятствует врачам. Они ожесточаются, эти
обессиленные бедные плуты, когда говорят об их слабости и противодействуют их
вредному духу лжи. Им очень хотелось бы заставить нас поверить, что они побили
рекорд в состязании всех веков, и они держатся с искусственной веселостью.(…)
Но если бы было односторонним отмечать лишь бледность линий и туманность
красок в картине современной жизни, то, во всяком случае, обратная сторона ничем не
отраднее, а лишь еще более тревожна. Конечно, существуют силы, и даже огромные
силы, но это – силы дикие, первобытные и совершенно немилосердные. На них смотришь
с трепетным ожиданием, как на котел волшебной кухни: каждое мгновение что-то может
дрогнуть и блеснуть в нем, возвещая ужасные явления. Уже целое столетие мы
подготовлены к капитальным потрясениям; и если с недавних пор пытаются этому
глубочайшему современному влечению к разрушениям и взрывам противопоставить
обустраивающую силу так называемого национального государства, то ведь и последнее
еще долго будет служить лишь к увеличению всеобщей непрочности и угрожаемости. И
нас не введет в заблуждение, что отдельные люди живут так, как будто бы они ничего не
знали о всех этих тревогах: их беспокойство показывает, что они их хорошо знают; они
заняты собой с такой торопливостью и исключительностью, с какой еще никогда люди не
думали о себе; они строят и взращивают для текущего дня, и погоня за счастьем никогда
не бывает горячее, чем когда оно должно быть захвачено между сегодняшним и
завтрашним днем, ибо послезавтра, быть может, пора для охоты вообще придет к концу.
Мы живем в эпоху атомов и атомистического хаоса.
«Несвоевременные размышления»,
Шопенгауэр как воспитатель, 4.Пер. С.Л. Франка*

4. ФИЛОСОФ, ФИЗИОЛОГ И МЕДИК

Это – фаза скромности сознания. В результате мы научились понимать, рассматривать
само сознательное «я» лишь как орудие на службе у сказанного выше верховного,
объемлющего интеллекта; в силу этого могли бы спросить, не представляют ли, может
быть, все сознательное хотение, все сознательные цели, все оценки только средства, с
помощью которых должно быть достигнуто нечто существенно отличное от того, что
нам представляется в пределах сознания. Мы полагаем, что дело идет о нашем
удовольствии и неудовольствии – но удовольствие и неудовольствие, может быть, просто
средства, посредством которых мы призваны совершить нечто такое, что лежит за
пределами нашего сознания. – Следует показать, до какой степени все сознательное
остается на поверхности: как поступок и его образ в сознании различны, как мало знаем
мы о том, что предшествует поступку; как фантастичны наши чувства: «свобода воли»,
«причина и действие»; как мысли и образы, как слова являются только знаками мыслей;
непостижимость всякого поступка; поверхность всякой похвалы и порицания; насколько
то, в чем выражается наша сознательная жизнь, есть по преимуществу продукт вымысла
и воображения; как мы во всех наших словах имеем дело с вымыслами ( в том числе и
аффекты) и как связь между поколениями людей зиждется на передаче и развитии этих
вымыслов, в то время как в сущности истинная связь (путем рождения) осуществляется
особыми неизвестными нам путями.(…)
Короче говоря: во всем развитии духа, быть может, дело идет о теле: это –
достигающая сознательности история того факта, что образуется тело более высокого
порядка. Органическое подымается на еще более высокие ступени. Наша жадность в деле
познания природы есть средство, с помощью которого наше тело стремится к
самосовершенствованию. Или скорее: предпринимаются сотни тысяч экспериментов,
чтобы изменить способы питания, обстановку, образ жизни нашего тела: сознание и
оценки в нем, все виды удовольствия и неудовольствия суть показатели этих изменений
и экспериментов. В конечном выводе дело идет вовсе не о человеке: он должен быть
преодолен.
«Воля к власти», фр. 676.
Пер. под ред. Г. Рачинского и Я. Бермана*

5. ФИЛОСОФ КАК ИЗОБРЕТАТЕЛЬ ВОЗМОЖНОСТЕЙ ЖИЗНИ

(…) Иногда жизнь так складывается, что трудности достигают невероятных размеров:
такова жизнь мыслителей; и когда об этом рассказывается, нужно слушать со вниманием,
так как здесь можно узнать кое-что о возможностях жизни; слушая подобные рассказы.
Испытываешь счастье и чувствуешь себя сильней, проливается свет даже на жизнь
потомков. Все здесь так полно изобретательности, осмысленности, отваги, отчаяния, все
так преисполнено глубокой надежды, словно речь идет о путешествиях величайших
кругосветных мореплавателей; и действительно тут нечто сходное: тоже плавание по
отдаленнейшим и опаснейшим областям жизни. Поразительно в подобной жизни то, что
два враждебных, направленных в различные стороны, стремления как бы вынуждены
здесь тащиться под одним и тем же ярмом; тот, кто хочет признать это, должен снова
всегда покидать ту почву, на которой живет человек, и устремляться в неизвестное; а тот,
кто стремиться к жизни, всегда вновь должен нащупывать себе почву, на которой он мог
бы стоять.(…)
Поэтому, я всегда охотно снова останавливаюсь умственным взором перед этим
рядом мыслителей, из которых каждый, непонятным и удивительным для нас образом,
все же нашел свою возможность жить: это мыслители, жившие в самое могучее и
плодотворнейшее время греческой истории, в столетие до персидских войн и во время
их: ибо они даже открыли прекрасные возможности жизни; и мне кажется, что
позднейшие греки забыли самое лучшее из всего этого; да и какой народ до сих пор мог
бы про себя сказать, что он снова открыл это?(…)
(…) В нашем положении и при наших переживаниях нам трудно понять те задачи,
которые намечал себе философ, вращаясь в центре настоящей единообразной культуры,
так как такой культуры у нас нет. Только одна культура, греческая, может дать ответ
на вопрос об этих задачах; только она, как я уже говорил, может оправдать философию
вообще, ибо только она знает и может доказать, почему и как философ становится не
случайным, бродящим то здесь, то там, странником. Железная необходимость
приковывает философа к культуре; но как быть, если этой культуры нет? Тогда философ
является неожиданной и поэтому внушающей ужас кометой, между тем как при
благоприятном случае он сияет в солнечной системе, как ее лучшее созвездие. Только у
греков философ не является кометой, так как право его существования у них не подлежит
никакому сомнению.
«Философия и век греческой трагедии».
Пер., просмотренный Л.П. Никифоровым*
6. ФИЛОСОФ-ЗАКОНОДАТЕЛЬ

Я настаиваю на том, чтобы наконец перестали смешивать философских работников и
вообще людей науки с философами,— чтобы именно здесь строго воздавалось "каждому
свое" и чтобы на долю первых не приходилось слишком много, а на долю последних —
слишком мало. Для воспитания истинного философа, быть может, необходимо, чтобы и
сам он стоял некогда на всех тех ступенях, на которых остаются и должны оставаться
его слуги, научные работники философии; быть может, он и сам должен быть критиком и
скептиком, и догматиком, и историком, и, сверх того, поэтом и собирателем, и
путешественником, и отгадчиком загадок, и моралистом, и прорицателем, и
"свободомыслящим", и почти всем, чтобы пройти весь круг человеческих ценностей и раз-
ного рода чувств ценности, чтобы иметь возможность смотреть различными глазами и с
различной совестью с высоты во всякую даль, из глубины во всякую высь, из угла во
всякий простор. Но все это только предусловия его задачи; сама же задача требует кое-
чего другого — она требует, чтобы он создавал ценности. Упомянутым философским
работникам следует, по благородному почину Канта и Гегеля, прочно установить и втис-
нуть в формулы огромный наличный состав оценок — т. е. былого установления
ценностей, создания ценностей, оценок, господствующих нынче и с некоторого времени
называемых "истинами", — все равно, будет ли это в области логической, или
политической (моральной), или художественной. Этим исследователям надлежит сделать
ясным, доступным обсуждению, удобопонятным, сподручным все случившееся и
оцененное, надлежит сократить все длинное, даже само "время" , и одолеть все
прошедшее: это колоссальная и в высшей степени удивительная задача, служение которой
может удовлетворить всякую утонченную гордость, всякую упорную волю. Подлинные же
философы суть повелители и законодатели; они говорят: "так должно быть!", они-то и
определяют "куда?" и "зачем?" человека и при этом распоряжаются- подготовительной
работой всех философских работников, всех победителей прошлого, — они простирают
творческую руку в будущее, и все, что есть и было, становится для них при этом средством,
орудием, молотом. Их "познавание" есть созидание, их созидание есть законодательство, их
воля к истине есть воля к власти.:— Есть ли нынче такие философы? Были ли уже такие
философы? Не должны ли быть такие философы?..
"По ту сторону добра и зла", VI, 211.
Пер. Н. Полилова

В) ДИОНИС-ФИЛОСОФ
Герой радостен, вот что не понимали до сих пор авторы трагедии.
Запись 1888 года

7. Дионис и Аполлон:
ИХ ПРИМИРЕНИЕ (ТРАГИЧЕСКОЕ)

Было бы большим выигрышем для эстетической науки, если бы не только путем логического
уразумения, но и путем непосредственной интуиции пришли к сознанию, что
поступательное движение искусства связано с двойственностью аполло-нического и
дионисического начал, подобным же образом, как рождение стоит в зависимости от
двойственности полов, при непрестанной борьбе и лишь периодически наступающем
примирении. Названия эти мы заимствуем у греков, разъясняющих тому, кто в силах
уразуметь, глубокомысленные эзотерические учения свои в области воззрений на искусство
не с помощью понятий, но в резко отчетливых образах мира богов. С их двумя божествами
искусств, Аполлоном и Дионисом, связано наше знание о той огромной противоположности
в происхождении и целях, которую мы встречаем в греческом мире между искусством
пластических образов — аполлоническим — и непластическим искусством музыки —
искусством Диониса; эти два столь различных стремления действуют рядом одно с
другим, чаще всего в открытом раздоре между собой и взаимно побуждая друг друга ко
все новым и более мощным порождениям, дабы в них увековечить борьбу названных
противоположностей, только по-видимому соединенных общим словом "искусство"; пока
наконец чудодейственным метафизическим актом эллинской "воли" они не явятся
связанными в некоторую постоянную двойственность и в этой двойственности не создадут
наконец столь же дионисического, сколь и аполлонического произведения искусства —
аттической трагедии.
Чтобы уяснить себе оба этих стремления, представим их сначала как разъединенные
художественные миры сновидения и опьянения, между каковыми физиологическими
явлениями подмечается противоположность, соответствующая противоположности
аполлонического и дионисического начал. [... ] [2]

[2] Мы не можем привести здесь развитие этой темы. Ницше характеризует Аполлона
через сновидение; предсказание как истина сновидения; мера как предел сновидения;
принцип индивидуа-ции как прекрасная кажимость. Он характеризует Диониса
через опьянение; безмерность как истина опьянения; разрешение или растворение индивида
в Первоначале. В дальнейшем своем творчестве Ницше найдет другие черты
для определения Диониса (но тогда он будет определять его уже
не через отношение к Дионису).

На основании всего нами узнанного мы должны представлять себе греческую трагедию
как дионисический хор, который все снова и снова разряжается аполлоническим миром
образов. Партии хора, которыми переплетена трагедия, представляют, таким образом, в
известном смысле материнское лоно всего так называемого диалога, т. е. совокупного мира
сцены, собственно драмы. В целом ряде следующих друг за другом разряжений эта
первооснова трагедии излучает вышеуказанное видение драмы, которое есть исключительно
сновидение и в силу этого имеет эпическую природу, но, с другой стороны, как объектива-
ция дионисического состояния, представляет собой не аполлоническое спасение в иллюзии,
а, напротив, разрушение индивидуальности и объединение ее с изначальным бытием. Таким
образом, драма есть аполлоническое воплощение дионисических познаний и влияний [...].
[... ] Аполлонические явления, в которых объективируется Дионис, не представляют уже
"вечного моря, непрестанной смены, пылающей жизни"*, как музыка хора; это уже не те
данные лишь в ощущении, не сгущенные еще в образ силы, в которых вдохновенный
служитель Диониса чует приближение бога, — теперь со сцены говорит отчетливость и
устойчивость эпических образов, теперь Дионис ведет свою речь уже не через посредство
сил, но как эпический герой, почти языком Гомера.
"Рождение трагедии", 1, 8.

8. Дионис и СОКРАТ:
ИХ ОППОЗИЦИЯ (ДИАЛЕКТИЧЕСКОЕ)

Ключ к природе Сократа дает нам то удивительное явление, которое известно под именем
"демон Сократа". В тех исключительных положениях, когда его чудовищный ум приходил
в колебание, он находил себе твердую опору в божественном голосе внутри себя. Этот
голос всегда только отговаривал. Инстинктивная мудрость показывалась в этой
совершенно ненормальной натуре только для того, чтобы по временам проявлять свое про-
тиводействие сознательному познаванию. Между тем как у всех продуктивных людей
именно инстинкт и представляет творчески-утвердительную силу, а сознание обычно
критикует и отклоняет, — у Сократа инстинкт становится критиком, а сознание творцом —
воистину чудовищность per defectum*! [... ]
[... ] Сократ, диалектический герой платоновской драмы, напоминает нам родственные
натуры еврипидовских героев, принужденных защищать свои поступки доводами "за" и
"против", столь часто рискуя при этом лишиться нашего трагического сострадания; ибо
кто может не заметить оптимистического элемента, скрытого в существе диалектики,
торжественно ликующего в каждом умозаключении и свободно дышащего лишь в ат-
мосфере холодной ясности и сознательности? — И этот оптимистический элемент, раз он
проник в трагедию, должен был мало-помалу захватить ее дионисические области и по
необходимости толкнуть ее на путь самоуничтожения, вплоть до смертельного прыжка в
область мещанской драмы.
Достаточно будет представить себе все следствия сократовских положений: "добродетель
есть знание" , "грешат только по незнанию", "добродетельный есть и счастливый", — в этих
трех основных формах оптимизма лежит смерть трагедии. Ибо в таком случае
добродетельный герой должен быть диалектиком, между добродетелью и знанием, верой и
моралью должна быть необходимая и видимая связь; в таком случае трансцендентальная
справедливость в развязке Эсхила должна быть унижена до плоского и дерзкого принципа
"поэтической справедливости" с его обычным deus ex machina.
[... ] Оптимистическая диалектика гонит бичом своих силлогизмов музыку из трагедии, т.
е. разрушает существо трагедии, которое может быть толкуемо исключительно как
манифестация и явление в образах дионисических состояний, как видимая символизация
музыки, как мир грез дионисического опьянения.
"Рождение трагедии", 13, 14. Пер. Г. А. Рачянского

9. Дионис и ХРИСТОС:
их ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЬ (РЕЛИГИЯ)

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Возвращения того же самого
Стремиться мне страстно к вечности