<<<     ΛΛΛ     >>>   

О смутах, о гибельном расколе в церкви, которые могут возникнуть благодаря его пропаганде, он более не думает. Напрасно при дворе стараются удержать его от новых шагов. Всякий раз, когда Спалатин именем курфюрста просит его не печатать нового воинственного сочинения, он получает ответ, что уже поздно, что корректурные листы уже отпечатаны и разошлись по рукам. Монах в реформаторе замолк: Лютера не пугают более никакие последствия. "Заклинаю тебя, -- отвечает он на опасения Спалатина, -- если ты предан Евангелию, то не должен думать, будто можно вести его дело без смут, соблазнов и возмущения. Нельзя сделать из меча -- перо, из войны -- мир. Слово Божье -- это меч, война, разрушение, соблазн, гибель, яд..."

Тон, очевидно, совершенно новый. И причину его следует искать не в одном только внутреннем освобождении Лютера от сдерживавших его уз. Дело в том, что, когда реформатор заговорил новым языком, он имел уже союзников, с которыми мог спокойно ожидать громов римского престола.

IV ЛЮТЕР -- РЕФОРМАТОР ГЕРМАНИИ

"Я был один и лишь по неосторожности вовлечен в это дело", -- писал Лютер о том времени, когда он вступил в борьбу с Тецелем. Не прошло, однако, и двух лет, как все совершенно переменилось. Теперь Лютер не стоял один на арене борьбы: за него и его дело ломала копья целая толпа ученых и богословов. Многочисленные типографские станки были заняты печатанием произведений его сторонников, распространявших его идеи и прославлявших его на разные лады. Его собственные латинские сочинения немедленно переводились на немецкий язык, а о сочинениях, написанных им прямо для народа, по-немецки, и говорить нечего -- они покупались нарасхват и обогащали книгопродавцев. Воодушевление нации все росло, по мере того как Лютер приближался к разрыву с Римом, и в неудержимом потоке увлекало его самого.

Особенно важное значение имело для Лютера его сближение с гуманистами. Вначале, когда только появились его тезисы, последние отнеслись к ним довольно индифферентно. Один из наиболее видных представителей гуманизма, Гуттен [16] отозвался о споре Лютера с Тецелем так же, как Лев X: он назвал его ссорой двух монахов и выразил желание, чтобы обе враждующие стороны взаимно перегрызли друг друга. Вообще, религиозно-догматическая точка зрения, на которой стоял Лютер, была чужда этим свободомыслящим людям. Да и самое учение Лютера о несвободе воли, об испорченности человеческой натуры шло вразрез с гуманистическим миросозерцанием, которое явилось плодом изучения классической древности и в котором как будто возродились идеалы гордого, свободолюбивого и уверенного в своих силах языческого мира.

Однако гуманисты поняли, куда ведет протест виттенбергского монаха, и один за другим стали переходить на его сторону. Одним из первых заинтересовавшихся новым учением был молодой, только что приглашенный в Виттенберг на кафедру древних языков Филипп Меланхтон [17], ставший скоро главным сподвижником реформатора, а после смерти Лютера -- его преемником и продолжателем. Несмотря на свою молодость, Меланхтон слыл уже одним из главных светил среди гуманистов. Это был блестящий, необыкновенно рано развившийся ум. В двенадцать лет он поступил в Гейдельбергский университет, в четырнадцать имел степень бакалавра. В 1512 году Рейхлин, принявший под свое покровительство рано осиротевшего мальчика, отправил его в Тюбинген, где было много выдающихся ученых. Здесь Меланхтон проходил одновременно курсы теологии, медицины и юриспруденции; не было такой отрасли знания, которой бы он не интересовался. В 1514 году, семнадцати лет от роду, он был уже доктором философии и читал лекции, привлекавшие массу слушателей, а в двадцать один год был приглашен Фридрихом Мудрым в Виттенберг на вакантную тогда кафедру древних языков. Первое впечатление, произведенное Меланхтоном на своих коллег, было невыгодное и совершенно не соответствовало ожиданиям. Профессора увидели перед собой совсем еще молодого человека, который казался даже моложе своих лет, маленького, тщедушного, невзрачной наружности, робкого и с виду совершенно ничтожного. Но зато когда спустя 4 дня (29 августа 1518 года) этот невзрачный юноша прочел, в присутствии всего университета, свою первую вступительную лекцию, в которой излагал программу гуманистического образования, все были поражены. В короткое время "маленький грек", как прозвал его Лютер, сделался самым популярным профессором; слава его привлекала в Виттенберг студентов со всех концов Европы, так что иногда в аудитории собиралось до двух тысяч человек. Его лекции греческого языка, в которых он объяснял Гомера и послания апостола Павла, посещались даже многими профессорами, в том числе и Лютером, отзывавшимся о нем с непритворным восхищением. Со своей стороны Меланхтон скоро увлекся учением реформатора и содействовал его распространению. Особенно сблизил их Лейпцигский диспут, на котором присутствовал и Меланхтон. Между ними весьма скоро завязались самые дружеские отношения, не прекращавшиеся до самой смерти Лютера, несмотря на все различие их характеров и темпераментов. И действительно, трудно представить себе людей, более непохожих друг на друга. Один -- весь порыв, непосредственность, смелость и настойчивость, доходящая подчас до слепого упрямства. Другой -- мягкий, кроткий, сдержанный и уступчивый. Но это различие характеров, может быть, больше всего и скрепляло их дружбу, так как оба прекрасно дополняли друг друга. Лютер одушевлял Меланхтона, внушал ему больше уверенности, Меланхтон сдерживал горячность Лютера, сглаживал его шероховатости. Для реформатора он был незаменимым сотрудником. Не будучи сам выдающимся теологом, Меланхтон мог, однако, предоставить к услугам своего друга обширную эрудицию гуманиста, изящный латинский стиль и -- что всего важнее -- систематизирующий ум, благодаря которому он сделался первым систематиком протестантизма. Лютер метко охарактеризовал свою роль и роль своего главного сподвижника в деле реформы: "Мне самому приходится выдергивать пни и колоды, обрывать шипы, осушать трясины; я -- грубый дровосек, прокладывающий дорогу, но мейстер Филипп работает чистенько и тихонько, обрабатывает и насаждает, сеет и орошает, ибо Бог щедро одарил его".

Меланхтону в значительной степени Лютер обязан был и своим сближением с гуманистами. Пример его подействовал заразительно на других молодых гуманистов, так называемых "поэтов", которые также стали изучать Новый Завет и проявили небывалый интерес к вопросам теологии. Сам Эразм Роттердамский, которому Лютер по совету Меланхтона написал весьма почтительное письмо, отнесся очень сочувственно к идеям, высказанным в тезисах, и при случае давал о них благоприятные отзывы, хотя и не скрывал своих опасений, как бы смута, возбужденная Лютером, не повредила "благородным наукам". Хотя Эразм также искренно стремился к очищению церкви, к поднятию религиозно-нравственной жизни, однако забота о гуманистическом образовании всегда стояла у него на первом плане. Враг всякого насилия, он был уверен, что умственное развитие само по себе способно освободить людей от всякого зла и что реформы, которых он желал, совершатся, хотя и медленно, но неизбежно, по мере того как будет расширяться горизонт человеческих знаний.

Но еще важнее было для Лютера его сближение с другим знаменитым гуманистом, Ульрихом фон Гуттеном, привлекшим на сторону реформатора всю национально-политическую и социальную оппозицию XVI века. В сущности, в реформационном движении Гуттен играл почти такую же роль, как Лютер. В то время как последний -- представитель религиозной реформы, первый -- вождь политической и социальной революции.

Личность Гуттена одна из наиболее интересных в эту эпоху. Происходя из старинного, но обедневшего рыцарского рода, Гуттен с юных лет ненавидел монахов. Дело в том, что отец его, вероятно, вследствие какого-нибудь благочестивого обета отдал его еще мальчиком в Фульдский монастырь, где он должен был учиться и принять духовный сан. Но живой, любознательный юноша совершенно не разделял планов отца и в шестнадцать лет, познакомившись с гуманистом Кротом Рубианом [18], бежал при его содействии из монастыря. С тех пор для него началась тяжелая скитальческая жизнь. Без всяких средств к жизни, терпя вечно голод, болезни, лишения всякого рода, но поддерживаемый горячей любовью к знанию, Гуттен обошел в качестве странствующего студента многие земли, побывал почти во всех университетах Германии и Италии и в совершенстве усвоил классические знания и легкую грацию классического стиля. С любовью к науке в нем соединялся пламенный патриотизм, и Гуттен ревниво оберегал честь и независимость родной нации. В Италии этот патриотизм нашел себе новую пищу. Здесь Гуттен столкнулся лицом к лицу с исконным врагом германской нации -- с папством, обратившим Германию в дойную корову и употреблявшим выжимаемые из нее деньги на борьбу с ее же императором. Здесь же он познакомился с глубоким упадком нравов, царившим в столице духовной державы, под гнетом которой томилось его отечество. С тех пор основным мотивом его политических и публицистических произведений является едкая сатира на нравы духовенства и пылкий призыв к освобождению от Рима. Впрочем, был еще один предмет, весьма близкий сердцу Гуттена, -- это интересы его собственного рыцарского сословия, все более и более приходившего в упадок вследствие возраставшего могущества князей и городов. К последним он относился особенно враждебно и в процветании их видел лишь торжество торгашеского духа. Вообще, Гуттен, при всем благородстве своих стремлений и любви к науке, всегда оставался настоящим средневековым рыцарем и никак не мог примириться с теми новыми порядками, которые были с таким трудом водворены в Германии для обеспечения мира и безопасности. Каждый раз, когда он считал себя оскорбленным или замечал какое-нибудь нарушение справедливости, он прибегал к обычным аргументам кулачного права.

Таким образом, еще раньше, чем Лютер выразил свой первый протест против искажения догмы церковью, Гуттен стоял уже во главе партии, которая, наряду с довольно туманными позитивными задачами политического переустройства Германии, преследовала самые недвусмысленные антиримские тенденции. Едкие сатирические памфлеты Гуттена ходили по рукам и будили ненависть к римской курии. В 1517 году он нанес последней довольно чувствительный удар изданием найденной им рукописи знаменитого, давно уже умершего итальянского гуманиста Лоренцо Балла о так называемом "Даре Константина", где раскрывалась подложность эдикта, по которому император будто бы подарил папе Рим, Италию и даже весь Запад. Влиянию Гуттена и его единомышленников следует приписать отчасти и тот неожиданный отпор, который встретили папские притязания на Аугсбургском сейме.

Тем не менее в своей борьбе с общим врагом Гуттен и Лютер до сих пор шли каждый своей дорогой, совершенно не заботясь друг о друге, даже не подозревая о своей солидарности. Первым обратил внимание на это обстоятельство известный уже нам друг Гуттена, Крот Рубиан, один из авторов "Писем темных людей". Со времени Лейпцигского диспута он проникся восторженным удивлением к мужественному монаху и в пламенных выражениях стал увещевать своих друзей и единомышленников открыть глаза на движение, вызванное Лютером, и понять, что дело его может иметь великое значение для освобождения умов от той тьмы, с которой они все борются. По его настоянию Гуттен решился наконец поближе познакомиться с сочинениями монаха и воспринял их также с удивлением и восторгом. Он понял наконец, что дело виттенбергского монаха есть чисто народное дело и что только с его помощью римский вопрос может разрешиться. Он сам обращается к изучению Священного Писания и начинает цитировать из него тексты; он переходит также к употреблению немецкого языка в своих сочинениях, и, наконец, в письме от 4 июня 1520 года он обращается к Лютеру, предлагая ему союз и поддержку от себя и от имени своего друга Франца фон Зиккингена, которого он также склонил на сторону нового учения.

Необходимо заметить, что на последнего партия Гуттена возлагала большие надежды. В лице Франца фон-Зиккингена, пользовавшегося огромным влиянием среди своего сословия, национально-гуманистическая оппозиция заручилась содействием всего рыцарства. Зиккинген, так же как и Гуттен, глубоко скорбел об упадке своего сословия и рассчитывал, что император наконец поймет всю выгоду союза с рыцарями и с их помощью не замедлит сбросить с себя иго Рима и смирить слишком зазнавшихся светских и духовных князей. Теперь, узнав от Гуттена об опасности, грозящей Лютеру со стороны Рима, он предложил ему убежище в своих укрепленных замках на случай, если ему придется оставить Виттенберг. Точно такое же приглашение получил Лютер от другого рыцаря, Сильвестра фон Шауенбурга, который также просил его не удаляться на чужбину, предлагая свою помощь и помощь ста храбрых рыцарей, заключивших между собой союз с целью оберегать его от всяких опасностей, пока дело его не будет решено окончательно.

Эти письма особенно подняли дух Лютера. Теперь ему нечего было бояться отлучения, незачем было отправляться в изгнание: целое сословие, обладавшее материальной силой, готово было принять его под свое покровительство. Общение с Гуттеном повлияло на Лютера еще в одном отношении. Он обратил наконец серьезное внимание на политические настроения в Германии. Впечатления, вынесенные им из Аугсбурга и еще раньше из путешествия в Рим, ожили с удвоенной силой и придали новую окраску его произведениям. Теперь вместе с Гуттеном он также заговорил в патриотическом тоне и обратил свои надежды на светскую власть, которую и стал призывать к реформе. Еще 15 января 1520 года Лютер в письме к новоизбранному императору [19] объявлял, что хочет умереть верный и послушным сыном церкви и готов подчиниться решению всех незаинтересованных в его учении университетов. Но в феврале, получив приглашение Шауенбурга и пересылая его Спалатину, он уже пишет:

"Для меня жребий брошен. Я презираю ярость римлян, как и их благосклонность. Я не хочу во веки веков ни примириться с ними, ни иметь с ними что-нибудь общее. Пусть осуждают и сжигают мои книги; в возмездие за это я осуждаю и публично сожгу все папское право, эту Лернейскую гидру ереси". А в другом месте: "Сильвестр Шауенбург и Зиккинген избавили меня от страха перед людьми. Теперь я ничего не боюсь и издаю уже книгу на немецком языке против папы, об улучшении христианского общества..."

Эта книга, появившаяся в начале августа 1520 года, адресованная "Его императорскому величеству и христианскому дворянству немецкой нации", -- настоящий военный манифест лютеро-гуттеновской революционной партии.

"Пора молчания прошла; теперь настало время говорить!" -- восклицает Лютер, посвящая новое произведение своему коллеге Амсдорфу. И действительно, более энергичного, более вдохновенного языка нельзя и представить себе. Послание к дворянству -- это целая программа преобразований не только церкви, но и государства. Цель его -- освободить Германию от постыдного ига, возбудить в ней стремление к самостоятельной жизни, доказать, что ее зависимость от Италии не следствие исторической необходимости, а добровольно возложенное на себя иго.

"Романисты, -- говорит Лютер в введении к главной части послания, -- чтобы помешать реформе церкви, окружили себя тройными стенами: когда реформы требуют светские государи, они отвечают, что светская власть не имеет права вмешиваться в церковные дела и что власть духовная стоит выше ее; если реформы требуют на основании Священного Писания, они возражают, что право толковать Писание принадлежит одному только папе; если же, наконец, им угрожают собором, то они отвечают, что только папа имеет право созывать соборы и руководить ими".

Но эти "картонные и соломенные" стены не останавливают Лютера -- одна за другой они должны обрушиться под натиском его принципа всеобщего священства христиан.

По мнению Лютера, все члены церкви, духовные и миряне, имеют одинаковые права, как христиане; все приобретают в крещении духовное звание, и так называемое духовенство отличается от мирян только тем, что оно избрано "ведать в общине слово Божье и таинства". Таким образом, все различие между теми и другими заключается только в должности, и если священник почему-либо отставлен от своей должности, то становится таким же крестьянином или бюргером, как и другие. А из этого следует, что духовенство не должно иметь никаких особых преимуществ, ни особенной святости, ни собственной юрисдикции, ни неподсудности светской власти; последняя должна быть свободна в своей сфере, и никакой папа или епископ не имеет права мешать ей.

Тем же положением о всеобщем священстве христиан разрушается вторая стена. Так как папа в духовных делах не стоит выше, чем всякий другой истинный христианин, то и последний может понимать Священное Писание не хуже его, и наоборот, папа, если он дурной христианин, не поймет смысла Писания. А затем третья стена падает уже сама собой. В тех случаях, когда папа поступает вразрез со Священным Писанием, община должна сама вмешаться в дело, а община или христианство должны быть представлены в соборе. Собор же, как это было с Никейским собором и другими, должен быть созван императором, а в случае необходимости всяким, кто только имеет соответствующую власть. Относительно вопроса о том, как должен быть составлен собор, Лютер не вдается в подробности, но зато в 26 параграфах перечисляет пункты, которые подлежат его обсуждению и требуют реформы. Так, он особенно энергично восстает против светской политики и роскоши пап, величающих себя наместниками Христа, хотя Господь странствовал по земле в бедности и говорил, что царство Его не от мира сего. При этом он рисует всю сложную сеть злоупотреблений и вымогательств, с помощью которых папы удовлетворяют свои прихоти. Он восстает против аннатов, паллиев, против присяги епископов, благодаря которой они становятся в рабскую зависимость от Рима, симонии (продаже и покупке церковных должностей) и других злоупотреблений. Для искоренения их Лютер советует даже не дожидаться собора. Всякий светский владетель должен сам отменить их в своих владениях. Вообще, Лютер, как и Гуттен, хочет, чтобы отдельные церкви, в особенности немецкая, самостоятельно управляли своими делами. Немецкие епископы должны подчиняться избранному из их среды примасу, при котором находится общая консистория, куда поступают апелляции из всех немецких земель. Папе Лютер готов уступить лишь высшее место в общей христианской церкви; его суду подлежат важные вопросы, относительно которых примасы не могут прийти к соглашению.

Переходя к реформе церковно-нравственных порядков, Лютер прежде всего требует уничтожения безбрачия духовенства. Монашество должно быть по крайней мере ограничено. Лютер хотел бы, чтобы аббатства и монастыри были превращены в христианские школы и чтобы монахам было предоставлено право выходить из монастырей. В связи с этим он требует отмены обязательности постов, противоречащей христианской свободе, отмены многочисленных праздников, способствующих праздности, пьянству, игре, запрещения пилигримств, из-за которых богомольцы проживают в чужих краях последние деньги, оставляя дома голодающую семью. Особенную заботу он проявляет о бедных: нищенство должно быть запрещено, каждый город обязан заботиться о своих бедных и не допускать чужих. Лютер требует также реформы университетов, до сих пор, подобно низшим школам, находившихся в подчинении у церкви, причем восстает против возрастающего влияния римского права. Он желает, чтобы были учреждены школы не только для мальчиков, но и для девочек. Наконец, он затрагивает вопрос о гуситах, советуя бросить прежнюю вражду к ним. Относительно Гуса он замечает, что если бы даже он был еретиком, то и еретиков следует побеждать Писанием, а не огнем, иначе палачи были бы самыми учеными теологами в мире.

Недостаток места не позволяет нам подробнее остановиться на этом замечательном произведении, в котором реформатор с ловкостью настоящего дипломата сумел разбросать приманки для всех сословий. В сущности, программа Лютера мало отличается от предложений на Аугсбургском и других сеймах. Но новое обоснование старых требований, искренний и вдохновенный тон автора придавали его произведению особенную значительность. Поэтому нетрудно представить себе тот исступленный восторг, который вызвало послание к дворянству во всех слоях общества. Все сословия находили свои выгоды в предлагаемом здесь плане преобразований. Высшему духовенству он развязывал руки, освобождая его от тягостной опеки римской курии, владетельным князьям и могучим дворянам возвращал права покровительства над духовными ленами [20], обедневшим дворянам средней руки давал некоторым образом право на богатые имения духовенства, пожертвованные некогда их предками в пользу монастырей, а с низшего сословия слагал разом невыносимое бремя поборов в пользу папской казны. Лютер сразу сделался народным героем, немецким пророком. Даже те, которые раньше пугливо отворачивались от него как от еретика, теперь были увлечены, покорены его патриотическим тоном.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Многие убегали в монастырь конечно человека
Помогая томасу кранмеру проводить реформацию
Благодаря проповеди реформатора
И крестьян восстания реформатора