<<<     ΛΛΛ     >>>   

Другая позиция, которая не исключает первую, а нередко дополняет и в чем-то усиливает ее, заключается в том, что в России на науку всегда смотрели только с точки зрения возмож­ности ее утилитарного использования, а потому она существовала и развивалась не в самостоятельных, профессионально отшлифо­ванных формах, а в конкретных практических видах деятельности, требовавших научных знаний. Резко и категорично-неприязненно оценивал утилитарное отношение русских к науке на всех уровнях (от правительства до простого народа), и в том числе интеллиген­ции, Г. Шпет. В этих оценках он предстает скорее не как философ, но как ученый, на себе испытавший подобное отноше­ние. По мнению Г. Шпета, утилитарность как главное требование, предъявляемое к науке,— показатель необразованности и даже примитивности и варварства: “...утилитаризм вообще — субъек­тивный факт, здесь (в России.— Н. Б.) становится объективным фактором... восприятие идеи и ее движения в русской мысли не-чисто, до-научно, примитивно, не-софийно, не мастерское”.

К подобной оценке прошлого и настоящего русской науки склонялся и В. И. Вернадский. Его исследования истории русской науки свидетельствуют, что научное творчество в XVIII—XIX вв. прямо или косвенно отвечало государственным потребностям и запросам — укреплению военной и морской мощи. развитию медицины, горного дела, соображениям завоевательной политики и т. д. Утилитарный способ развития науки приводил к тому, что нередки “были периоды, когда даже для университетов научная работа не признавалась необходимым элементом”.

Невычлененность науки, ее постоянная практическая нагруженность, и в этом смысле не-чистота русской науки (по выражению Шпета) проявляли себя самым неожиданным образом. Открытия и революционные события в естествознании, которые кардинально повлияли на европейскую жизнь и мировую цивилизацию, зачастую оставались неизвестными даже для образованных русских умов. Вернадский писал: “В России можно быть образованным человеком в XX в., стоя совершенно в стороне от тех знаний и пониманий, которые сейчас охватывают своим влиянием всю жизнь человечества и с каждым годом растут в своем значении”.

Итак, творцы русской науки, а также ее устроители и органи­заторы, т. е. те, от кого зависит ее существование и развитие, сумели придать неповторимый колорит тому, что мы называем русской наукой, неотступным требованием утилитарной значимо­сти и полезности. Как могло это требование стать решающим, вопрос, конечно, не простой, но в контексте всего проведенного исследования мы находим на него ответ и достаточно, на наш взгляд, обоснованный. Как было показано в разделе первом, рационалистичность русской науки такого сорта, что она способна формировать только конкретное мышление в его жизненной пол­ноте и цельности. Это позволило нам выделить в качестве важнейшего принципа русской гносеологии жизненную привязан­ность познания. В этой связи весьма убедительно звучит заявление М. Бакунина: “В противоположность всем метафизикам, позитиви­стам и всем ученым и неученым поклонникам богини науки, мы утверждаем, что жизнь естественная и общественная всегда пред­шествует мысли, которая есть только одна из функций ее. но никогда не бывает ее результатом”. Наука — функция жизни, а /" потому должна быть прочно с нею связана.

По мнению К. Д. Кавелина, исторический опыт Европы позволил уже ей дорасти до поиска чистой, объективной истины. Чистые, незамутненные никакими привнесениями истины пред­ставлены в первую очередь естественными науками и математи­кой. У России — своя история, ее прошлое не позволяет ей освободиться от личного, индивидуального, от веры и убеждений — всего того, чем наполнена реальная жизнь. России еще долго предстоит нести груз субъективной истины, в которой как раз и выражены зависимости от жизненных событий и ситуаций.

Требование практической направленности науки, ее утилитар­ной значимости предъявляли к науке и русские религиозные философы, что вполне отвечает их пониманию природы человека и их толкованию предназначения русской культуры.

Пальму первенства в объяснении и раскрытии данной особенно­сти новой науки следует отдать Н. Ф. Федорову. Главное, чем не устраивала русского мыслителя европейская наука,— это ее ори­ентация на знание ради знания: “Наука не должна быть знанием... знанием для знания, знанием без действия”.

Если окинуть взором те колоссальные изменения, которые произошли в европейской цивилизации благодаря применению науки, то федоровская критика может показаться ложной и нелепой. Но, сопоставляя мнения других весьма авторитетных мыслителей, которые, стоя на совершенно иных позициях, пришли к тем же выводам, что и Федоров, и учитывая также, что перед Федоровым предстала европейская действительность середины — кон­ца XIX века, начинаешь постепенно соглашаться с его оценками. Уместно будет в этой связи сослаться на М. Хайдеггера, который, философски осмысляя новоевропейскую историю, считал независи­мыми в своих истоках ветви ее научного и технико-промышленно­го развития. Техническую индустриализацию, по его мнению, ошибочно рассматривать как приложение и материализацию мате­матического естествознания. Это же подмечал и Бердяев: “Наука развивалась в европейском мире как свободное исследование и искание истины, независимо от ее выгодности и полезности”.

Мы не будем вдаваться в дискуссию по существу этого вопроса, отметим лишь, что не столь уж и нелепы были утверждения Н. Федорова о сугубо знаниевой природе западной науки, не столь уж и надуманы его обвинения в кабинетном, университетско-шко­лярском ее характере.

В то же время Федоров не мог не видеть широко распростра­нившееся на Западе в XIX веке использование науки в промыш­ленности, торговле, быту. Но он считал подобное использование науки не соответствующие ее природе: “В странах мануфактурных наука не может раскрыться во всей полноте, не может получить приложения соответственного широте мысли, там, действительность не совпадает со знанием, ибо первая ограничена производство мелочей (пустяков), тогда как последнее, т. е. знание, стремится охватить всю природу”.

Федоров не ощущает противоречия в собственной позиции (утверждая чисто знаниевую природу европейской науки и одно­временно признавая факт ее использования), ибо, с ею точки зрения, мануфактурно-торговое приложение науки — это мнимое, не истинное приложение. Все самое негативное Федоров связывает c городской наукой (а для него она равнозначна европейской науке). Прогноз в отношении этого типа науки, по Федорову, неутешителен: этой “науке предстоит, быть может, еще худшая участь, если мечта социализма когда-либо осуществится и наука сделается рабою фабричных рабочих; тогда все, не имеющее непосредственного приложения, должно будет исчезнуть”.

О каком же приложении науки мечтал сам Федоров? Примене­ние научных достижений ради торжества над природой и ее покорения он расценивал как варварское, неподлинное использова­ние, лжеприложение науки, поскольку оно оборачивается для природы непредсказуемыми и разрушительными последствиями. Практическая ориентация науки будет истинной, когда она сможет удовлетворить насущные потребности (в хлебе и вине) человека, живущего среди живой природы, в реальных условиях своего обитания на Земле. Этот новый, сельский тип науки, по Федорову, является “уже не наукою разложения и умерщвления, но наукою сложения и восстановления”. Итак, Федоров выступал против абстрактно-умозрительного знания, исследующего главным образом объективно-природную среду обитания, ратуя за конкретную, жизненную науку, полностью сконцентрированную на живом чело­веке, заботящемся не только о хлебе насущном, но и о главном, общечеловеческом деле — воскрешении предков.

Конечно, позиция Федорова далеко не бесспорна, а во многом и не приемлема: местами он выступает как ретроград, а кое-какие его тезисы произвольны (как, например, рассуждение о половой детерминации современной ему неподлинной науки). Нонам важны не отдельные его суждения, а сам настрой: недовольство европейской наукой и потребность в построении нового по своей сути типа науки, ориентированного на принципиально иную форму практического приложения; Федоров рассматривает науку сквозь призму таких особенностей метафизики русской культуры, как конкретность и жизненная привязанность различных ее проявлений.

Отличие русской науки заключается не только в ориентации ее творцов на утилитарную значимость науки, но и в том, как понимается эта утилитарность. Утилитарность мы привыкли отож­дествлять с практической значимостью науки, достижением с ее помощью чувственно-осязаемых результатов, с материальной воплотимостью открываемых наукой законов. Однако русские ученые стремились к какому-то иному приложению научных знаний.

Начнем с одной мысли Вернадского. Он, изучая вопрос о том, как исследованы в науках производительные силы страны, пришел к выводу, что при несметных и неисчерпаемых естественных богатствах Россия не случайно остается бедной страной, ибо естественные производительные силы ее слабо изучены наукой, “свобода от науки в этой области не только народа, но и русской интеллигенции поразительная”. Явно недостаточной была в рус­ской науке интенция на предметно-чувственное приложение ее результатов. Ведь воспользоваться естественными производитель­ными силами можно только в такого рода деятельности, при технико-технологическом приложении науки.

Так в чем же видели предназначение науки русские ученые, каков был их замысел?

Д. И. Менделеев усматривал цель науки в ориентации на изменение внешнего и внутреннего мира человека. Внешний, окружающий человека мир во многом обязан кропотливому труду народа, его заботам о хлебе насущном, и потому наука, чтобы войти в нашу жизнь, должна написать на своем знамени: “Посев научный взойдет для жатвы народной”. Своим стремлением с помощью науки улучшить повседневную, будничную жизнь наро­да, Менделеев очень близок Н. Ф. Федорову. Последний потому и ратовал за создание сельской науки в противовес городской, тешащей себя пустыми забавами и игрушками, что она сможет, изучив естественные циклы человеческой жизни, облегчить его повседневный труд по добыванию хлеба и вина. Хотя сам Федоров скорее философ, чем ученый, он большие надежды возлагает на науку, для него она— главное средство в осуществлении общего дела человечества. И для него важен не технико-технологический смысл приложения науки, а человеческий, гуманистический. Если взять столь милые его сердцу идеи космического существования человечества, то и здесь главный его интерес — не технические средства космических летательных аппаратов, а возможности, которые эти аппараты предоставляют человеку, чтобы стать космо­политом, подлинно просвещенным существом. По Федорову, “нау­ка... чтобы быть действительною, обязана открыть... ряду поколе­ний, на тесной земле заключенных, пострадавших и умерших, всю вселенную, все небесные тела, как поприще их деятельности”.

Упования на науку как важнейший, а по сути единственный канал просвещения народа, были весьма распространены в среде русской, интеллигенции. Одни, видя в науке средство формирова­ния народного самосознания, ожидали, что с ее проникновением в широкие массы народ обретет совершеннолетие; для других она являлась единственным способом избавления народа от религиоз­ного невежества. Весьма решительно в этом отношении был настроен, например, М. Бакунин. Он прямо заявлял: “Мы хотим разрушения всякой народной религии...Наша задача состо­ит... прежде всего в уничтожении народного невежества. Но оно может быть побеждено окончательно только наукою”. А в восьмом пункте программы славянской секции анархистов им было записано: “Она имеет полнейшее уважение к положительным наукам; она требует для пролетариата научного образования...”

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Но у русских ученых нравственное предназначение науки обретает особый смысл
Рационалистичность русской науки такого сорта
Зачастую оставались неизвестными даже для образованных русских умов
Естественен в русской культуре
Франка обращены к божеству как абсолютной ценности культуры