<<<     ΛΛΛ     >>>   

Вытекающее отсюда отсутствие ясности не хуже, чем вульгарный марксизм прошлого. Оно его вообще ни в чём не превосходит.

Зачем задаваться вопросами об Октябре 17-го, тем более о Германии 1920-го, если революционная перспектива не стоит на повестке дня? Эта борьба лишь подражает школе, в которой всё меньше и меньше учат истории и всё больше и больше экономике. Исторический смысл утрачивается в том же ритме, в каком растёт интерес к «действующим лицам» рынка. Полемика о сильных моментах прошлого (Коммуна, 1917, и т.д.) касается лишь тех, для кого центральное место пролетариата и коммунистический разрыв остаются гипотезой, укоренённой в реальности. И если на манифестациях правит fun (весёлое времяпровождение – в оригинале на англ., прим. пер.), это потому что они не угрожают основам этого мира: социальная борьба представляется игрой, участники которой удивляются тому, что она иногда заканчивается кровопролитием. За тридцать лет, пространство репрессивной терпимости расширилось.

Вьетнамцу в каске с автоматом AK-47 наследует человек, курящий трубку, в вязаной шапке, иронизирующий по поводу своей сексапильности. Для парижского или нью-йоркского альтерглобалиста, ружья суб-команданте не стреляют: юмора и кибер-акций достаточно для нейтрализации войск мексиканского государства. Здесь доминирует видение массы бедных, достаточно многочисленных для того, чтобы заставить мир измениться без этого разрыва, который принято называть революцией. «Насилие – это капитализм, а не мы!». Социальное насилие является лишь социальным неповиновением, которое уже рассматривается как гражданский долг. Солдат Красной Армии или Фронта Национального Освобождения к счастью перестал считаться высшей формой революционера, но он уступил место лишь образу ответственного и солидарного гражданина. Человеческое освобождение, которое вчера сравнивали с войной, сегодня сводится к перманентному и мирному народному давлению.

То, что считалось конечной целью (давно достигнутой с тех пор) прежнего социального движения становится отправной точкой движения нынешнего, но при этом дезартикулированной, искажённой, и настолько же идеологизированной, как и тридцать лет назад. «Капитал» и «буржуазия» были лозунгами в 1970, «товар» и «финансовые рынки» стали лозунгами начала XXI века. Преобладающее в современном антикапитализме видение – это народ, состоящий из бравых людей противостоящих политическим и экономическим властям, которые плохо пользуются своей властью, но восприимчивы к переориентации в хорошем смысле под силой народного давления. Антивоенные манифестации 2003-го вновь выдвинули на передний план это противостояние между массой и меньшинством правителей, которые должны достигнуть мира.

Прямая демократия

Почему альтерглобализм, обладая более низким содержанием, чем Союз Левых Сил 1974-го, и являясь регрессивным явлением даже по отношению к исторической социал-демократии, потому что черпает идеи из христианского социализма, муниципализма, мютюэлизма и кооперативизма – явлений, предшествовавших войне 14-го, вызывает так много интереса? Общая Программа СП-КПФ-Левых радикалов стремилась, по крайней мере, возглавить государство с тем, чтобы так реформировать капитализм, что он уже не действовал бы как капитализм. Тридцать лет спустя, перспектива противоположна, не захват власти в государстве или сотрудничество с ним, но умножение контр-властей способных осуществлять, как внизу, так и наверху, достаточное давление, чтобы воздействовать на ход вещей.

Было бы бесполезно возражать, что тысячи контр-властей, будь они ассоциативными, синдикалистскими, интеллектуальными, журналистскими, координированными в сети, хотя это далеко не так сегодня, не обладают абсолютно никаким весом перед государством и капиталом. Потому что альтерглобализм процветает не столько на программе, сколько на составляющих его общностях. Для него достаточно быть сборищем солидарностей и обменов, прожитых в минимуме практики. Практика теперь существует. В этом антикапитализме царицей стала ассамблея, собрание. Если раньше дискуссия была запрещённой в КПФ и пустой в SFIO, она ожила в АТТАК. Нисколько не угрожая при этом руководству АТТАК, потому что царство ассамблеи сопровождается культом эксперта. Раньше, сталинистский лидер обладал легитимными правами на знание, считавшееся универсальным (марксизм) и в принципе доступным всем рабочим, воспитанным в суровой школе классовой борьбы. Университетский профессор, лелеемый администрацией компартии, был обязан своей позицией признанной власти теоретиков рабочего происхождения: в своё время, А. Лефевр и Альтюссер выказывали вассальную интеллектуальную зависимость М. Торезу. Сегодня, работник из НГО или интеллектуал а ля Бурдье приобретает свой авторитет из обладания специфическими знаниями, приобретёнными путём долгого изучения. Никогда ещё так сильно не прислушивались к экономистам, критикующим экономику, и каждая группа, сеть или ассоциация хочет, чтобы их действия одобрялись «коллегией экспертов». (8)

Можно сказать, что всё это, является антиподом общности борьбы, в которой пролетарии заодно дискутируют и действуют, как это показал ассамблеизм в Испании двадцать лет назад. Несомненно, но здесь речь идёт о другом. Фрагментация и делегирование знаний лишают дебаты их сущности, но не существования. Захват, если не власти, то, по крайней мере, слова низами является общей и федеративной чертой этой всемирной тенденции. Сравним лишь реальность и имидж Маркоса и Гевары. Альтернативные интернет-рассылки, контр-саммиты, социальные центры и форумы, Порту Аллегре, и даже в чём-то аргентинское социальное движение в 2001-2002, все составляющие «антикапитализма» отдают привилегию слову, и живут активным участием в прямой демократии (часто манипулируемой, но живой) бесконечно более глубокой, чем сама программа. Здесь обретается их слабость и их сила.

Влияние социал-демократии, затем сталинизма, проистекало из роли (приобретённой в долгой борьбе, хоть это и забывают сегодня) лица, ведущего переговоры между капиталом и трудом, и всегда обладало весом через посредничество государства или рабочего движения, или обоих. Это позволяло SFIO, КПФ, Лейбористской партии, АФТ-КПП и пр., улучшать судьбу наёмных трудящихся. В отличие от них, альтерглобализм даёт мало, хотя это мало – не ничто: демократию повседневного.

В «богатой» стране, у неё больше возможностей для дискурса, но не только. 150 000 на праздничном собрании в Ларзаке летом 2003-го производили не только слова, но также контакты, инициативы, проекты акций и путешествий, короче социальные отношения. В SUD вступают не потому, что этот профсоюз добивается лучших конкретных результатов, чем его конкуренты, но из-за отношения, позиций и поз, а также солидарности, которые он проявляет и которые в нём находят. (9)

В бедной стране, прямая демократия – это адекватная форма местного самоуправления, которая не изменяет ничего фундаментального, но предлагает очаг для социальных отношений, как в Латинской Америке. Разумеется, достижения, которых она достигает в коллективной кухне или кооперативной аптеке, являются результатом давления и борьбы местного пролетариата, а не демократических кадров, для которых она является в лучшем случае инструментом. Но именно оттого, что движение тормозит, оно обретает форму: оно обладает потребностью организовывать и защищать то, что приобрело. Вера в разрыв между формой и содержанием, вера в то, что содержание (потому что оно – самый важный элемент) приводит к тому, что отвергают форму, забывают, что форма является лишь препятствием, но также гарантией (хрупкой, это правда, но часто иной и нет). Если бы демократия была просто иллюзией, она не обрела бы ни функций, ни чреватости последствиями.

В общем, в этом антикапитализме, движение - всё. Но если религия может выживать в течение двух тысяч лет лишь строя соборы и теологию для общины верующих, политическое движение не сможет долго довольствоваться лишь самим собой.

Работа в скобках

В викторианскую эпоху, в конце XIX века и начале XX, все крупные реформистские движения приводили к слиянию классов. В 1936, 40 часов обладали значением для всех, а замороженная зарплата затрагивала миллионы наёмных трудящихся, не-рабочих. Нынешний реформизм, не обращается к народным слоям, растворяет мир труда в «социальных движениях», и гордится этим. Там где Арлетт Лагильер присоединяется к Жаннетт Вермеерш по крайней мере правдоподобно (10), молодой почтальон добивается успеха тем, что он представляет своим жёлтым велосипедом и старым образом рабочего. В прошлом, любой исторический реформизм, даже если его начинали интеллектуалы, быстро обретал корни в труде и опирался на него, добиваясь значительных изменений в условиях жизни наёмных работников в секторах производства, которые тогда обладали решающим значением. Альтерглобализм, лишь маргинально вмешивается в жизнь наёмного труда. Если он борется с прекаризацией, то не для 10-12% рабочих автомобильной промышленности, а для работников ресторана или спектакля.

Повторение того, что «мир не товар» не обладает конкретным интересом для труда (в коммунистическом смысле, само собой), не сопровождаясь попыткой сделать из работника нечто большее, чем продавца своей рабочей силы. В 1936-м, выбить двухнедельный отпуск означало не сводить рабочего к его работе и признавать в пролетарии человека. Сегодня не выдвигается ни одна тема или лозунг, способные сыграть эту роль. И как могло бы быть иначе, если альтерглобализм не может даже сделать вклад в то, чтобы труд стал лучше оплачиваемым товаром? Нет ни одного примера «качественных» требований удовлетворённых без одновременных улучшений на «количественном» плане.

На словах радикальный реформизм старательно связывает свои предложения по образу жизни, окружающей среде, развитию и т.д., с вопросами труда. В своей практике, эти два измерения не взаимосвязаны, даже несовместимы. Ездить на велосипеде – это роскошь для тех, чей доход позволяет жить в центре города и надо принадлежать к среднему классу, чтобы иметь возможность покупать более дорогой кофе лишь для того, чтобы спонсировать справедливую торговлю. Более того, даже самый наивный альтерглобалист не думает всерьёз, что кооперативный сектор сможет скоро конкурировать с Ed, Match и пр. ATAC, и в конце концов изменит законы рынка. Кооперативщик 1900 или 1930 считал, что помогает изменить мир, в 2003-м он делает лишь изначально символичный жест. Он стоит больше на моральной, чем на исторической точке зрения. Соцпартия могла мечтать об альянсе классов, объединяющем прекаризованных рабочих, исполнительных наёмных работников и новые средние классы: она будет жизнеспособной только если будет опираться на мир труда, потому что он находится в сердце жизни и социальной эволюции. И речь идёт не только об увеличении зарплаты для того, чтобы потом выдвинуть новые требования. Изменившееся отношение к наёмному труду идёт рука об руку с обновлённым потреблением.

Ставя работу в скобки, реформаторы обрекают себя на отсутствие реформы. Но их нынешняя ошибка воспроизводит ограничения социальных движений. Например, демонстрируя какой потенциал разрушения содержится в промышленном производстве, взрыв цеха AZF в Тулузе 2001 смог позволить преодолеть обычную защитную позицию труда. Можно было бы создать единые условия, для того чтобы классические требования «труда» объединились с «экологической» критикой. Этого не произошло, несмотря на некоторые подвижки. (11)

Деполитизация

Одной из характеристик радикального реформизма является его бегство от тотальности. Движение 68-го отвергло традиционные партии за то, что они модифицировали детали системы, не ставя под вопрос всю её целостность. Теперь, идея о каком-либо действии на уровне всего целого (или просто его понимания) представляется опасной иллюзией. На смену мифическим великим сумеркам пришло бессчётное количество бунтов, стремящихся вмешаться в события на обочине жизни: никто не стремится отменить спекуляцию, хотят лишь наложить налог на спекулянтов; никто не стремится обновить сельское хозяйство, хотят лишь запретить ГМО; никто не стремится положить конец АЭС, хотят лишь увеличить количество ветряных установок; и т.д. Каждый раз все как бы с самого начала отказываются изменять основное. До сих пор даже социал-демократия сохраняла горизонты надежд: в скандинавских странах, например, о наконец-то эгалитарном обществе. Нынешний реформизм основывается на отказе от всех утопий, и даже выдвигает требование больше не выходить за рамки. Но то из чего состоит его мобилизационная сила, содержит также его социальное бессилие. Добавление частностей друг к другу само собой не составляет революционной перспективы, но оно не является даже программой для правительства.

Основной чертой движений шестидесятых и семидесятых, французского Мая и Италии, но также в США и Германии, был отказ от захвата власти. Как отмечает Эрик Азан (12), баррикады строили, чтобы защищаться, не для того, чтобы захватывать государственную власть. Но этот отказ не сопровождался попыткой создать условия для подрыва социальных основ, дающих государству его функцию и могущество. Оставаясь негативным, такое понимание лишь облегчило поворот вспять. После отката движения, критика им захвата власти мутировала в непризнание реальности власти и отказ от политической революции, в отрицание политического измерения социального вопроса.

Едва родившись, критика политики умерла в форме реальной деполитизации, несмотря на широкое распространение изданий и дебатов, оставляющих впечатление некоего оживления того, что было принято называть «политикой». Мы приведём две сильно отличающиеся друг от друга иллюстрации.

Чтобы не думали об её содержании, мобилизация против Национального Фронта в апреле 2002 выказала огромный общественный интерес к политике.(13) Но выход людей на улицы не противоречит оттоку политических инвестиций. Те толпы, что маршировали и дискутировали тогда, в основном состояли из избирателей, отдававших свои голоса «мелким» кандидатам, которые были в большой мере ответственны за поражение левых в первом туре. В течение этой пары недель безумия, несмотря на некоторые разногласия, консенсус состоял в том, что не было ничего более важного или серьёзного, чем загородить дорогу неофашизму, и выбрать меньшее зло. Те, кто кривил рот при виде Жоспена проголосовали за Ширака, клянясь, что их больше не проведёшь, и обещая себе с этих пор придерживаться здравого республиканского или левого реализма. Значит, можно было ожидать искренней избирательной поддержки и многочисленных пополнений на левом фланге, у которого есть некоторое правительственное будущее, т.е. у соцпартии. Но на последовавших выборах, большая часть демонстрантов апреля-мая 2002-го продолжала отвергать крупные левые партии, предпочитая экологов или крайне левых, или не участвуя в выборах вообще, и никто теперь не скажет, что соцпартия обрела второе дыхание. Разумеется, SFIO понадобилось больше двадцати лет, чтобы объединиться в 1905-м, а КПФ понадобилось около пятнадцати лет, чтобы утвердиться в качестве посредника в классовых конфликтах. Но этот исторический пример точно показывает, что силы и формы нового социального компромисса всё ещё не найдены. Поведение толп весной 2002 было логичным, если цель заключалась в оказании давления на партии и правителей, а не в усилении одной партии, стремящейся к власти. Вот где заключается деполитизация, в отсутствии интереса к задержке в появлении общественной силы, причём предполагавшийся «электрошок 21 апреля» ничего не изменил.

Отсутствие политической перспективы наносит удар также там, где реформа находится у власти. Чем больше правительство Лулы даёт поручительств капиталу, бразильскому и в первую очередь международному, тем больше движение, приведшее Партию Трудящихся к власти, отходит от него и возвращается на местный уровень: частичное самоуправление, низовая демократия, кооперативы и микрокредит, которые в такой стране соответствуют аутентичной мобилизации и подлинному улучшению условий. В бедном квартале, в котором школьник счастлив получить тетрадь и карандаш, самоорганизация школьной жизни общественным объединением приводит к немедленным позитивным переменам. Но если жители квартала, вполне обоснованно, считают получение тетрадей победой, они также знают, что ей они обязаны не государственному кредиту и не Партии Трудящихся. Эта ситуация далека от реформ иного измерения, которые проводили националистические, левые или популистские режимы, от Мексики Карденаса до Аргентины Перона.

Народ против воров

Зачем нам полемизировать с Ж. Бове, Н. Кляйн, или Т. Негри? Они обрели свою аудиторию пропагандируя обновлённый, смягченный, умиротворённый, морализированный, более равноправный и демократический капитализм.

Для нас более интересны позиции рядовых низов. Что имеют в виду участники социальных форумов и центров, когда они говорят о зарплате и прибыли?

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Капитализм считался царством буржуа критика работников
Дове Жиль. Солидарность без перспектив и реформизм без реформ современной политологии 13 государства
Реформизм без реформ антикапиталистическое движение существует уже десять лет действия движения