<<<     ΛΛΛ     >>>   

— Нет, — сказал Воланд, — не разрешаю. — Он поднял голову, всмотрелся в разрастающуюся с волшебной быстротой точку и добавил: — У него мужественное лицо, он правильно делает свое дело, и вообще все кончено здесь. Нам пора! (Булгаков 1992: 504).

В опубликованном варианте сохранилась только фраза: “Маргарита на скаку обернулась и увидела, что сзади нет не только разноцветных башен с разворачивающимся над ними аэропланом (курсив мой. — Е.М.), но нет уже и самого города...” (Булгаков 1990: 367).

Тот факт, что сцена была изъята при первой публикации и, несмотря на полную аутентичность [3], не включалась в корпус книги впоследствии, свидетельствует о том, что она стабильно воспринималась публикаторами как сомнительная или излишняя.

Тем не менее исследователей творчества Булгакова чрезвычайно занимал неизвестный обладатель мужественного лица, ради которого Воланд лишил Коровьева удовольствия свистнуть еще раз. Кем мог быть человек, которому князь мира сего счел недолжным причинять вред — или даже неудобство?

В комментариях к черновикам “Мастера и Маргариты” Виктор Лосев пишет: “Эта загадочная реплика Воланда, видимо, относилась к правителю той страны, которую он покидал. Из уст сатаны она приобретала особый смысл” (Булгаков 1992: 516). Борис Соколов в “Булгаковской энциклопедии” уже прямо указывает: “...в последней редакции, создававшейся одновременно с “Батумом”, Воланд, покидая Москву, хвалит С. [4]: “У него мужественное лицо...””.

Эта интерпретация становится в определенной мере “общим местом” и автоматически воспроизводится рядом других комментаторов. Это по меньшей мере удивительно, если вспомнить, откуда именно прилетел на Воробьевы горы таинственный аэроплан.

На всем протяжении второй половины 1920-х — ранних 1930-х Михаил Булгаков пытался сквитаться с советской властью за поглощенный вьюгой город Киев и проигранную гражданскую войну. Он наводил на красную Москву полчища тропических гадов (“Роковые яйца”), устраивал конец света в одном отдельно взятом жилтовариществе (“Собачье сердце”), напускал на обитель революции чуму (“Багровый остров”) и травил разнообразными газами бесчисленное количество советских граждан (“Адам и Ева”). Сцена отлета с Воробьевых гор в редакции 1934 года стоит в том же ряду. На фоне охваченной пожарами Москвы свита Воланда встречает и — естественно, успешно — отражает атаку Красной армии:

Тем временем люди из первой шеренги из каких-то коротеньких, но зловещих ружей дали сухой залп по холму, отчего лошади, приложив уши, шарахнулись, и Маргарита еле усидела, а вороны, игравшие в голой роще перед сном, вдруг камнем стали падать на землю. Тут же густое ворчание и всхлипывание послышалось высоко в воздухе, и первый аэроплан с чудовищной скоростью, снижаясь, бесстрашно пошел к холму (Булгаков 1992: 187).

Хулиганский, но относительно безобидный свист Бегемота и Фагота из печатной версии (ведь, в конце концов, даже пассажиры выброшенного на берег речного трамвайчика остались целы и невредимы) в ранних редакциях имеет сугубо практическое, боевое применение: “...и пласт земли рухнул в Москву-реку, поглотив наступавшие шеренги и бронированные лодки” (Булгаков 1992: 188).

Последнее, что видит Маргарита перед отлетом, — это стремительно приближающееся к Воробьевым горам звено аэропланов.

Таким образом, невыносимо быстрый аэроплан из последней редакции — сухой остаток этого звена, дотянувший до 1938 года. А предложение Коровьева “свистнуть” предполагает не “регентские штуки”, способные разве что галку убить [5], а членовредительские последствия из ранней редакции. Коровьев попросту предлагает сбить аэроплан. Таким образом, фраза Воланда про правильно исполняемое дело должна относиться к летчику, которого он только что запретил трогать [6].

Но какие у нас основания вовлекать в процесс интерпретации ранние и самим Булгаковым отброшенные версии романа?

Даже при достаточно поверхностном анализе обнаруживается, что последняя авторизованная версия “Мастера и Маргариты” содержит множество отсылок к предыдущим редакциям. Например, в главе второй романа “Черный маг” (редакция 1928—1929 годов, тетрадь первая) Воланд рассказывает Берлиозу и Бездомному о шествии Иешуа на Голгофу и, в частности, о том, как Вероника пыталась платком отереть его лицо [7]. Впоследствии Булгаков убрал из текста все упоминания о друзьях, спутниках или сторонниках Иешуа, кроме Левия Матвея. Однако в романе явственно присутствует рудимент этой пропавшей сюжетной линии — являющаяся Пилату в видении язва на лбу Тиберия. Согласно апокрифу о смерти Пилата, изложенному, например, в сборнике И.Я. Порфирьева “Апокрифические сказания о новозаветных лицах и событиях по рукописям Соловецкой библиотеки”, Тиберий излечился от “гнойного струпа” именно с помощью платка Вероники. Узнав, кому обязан исцелением, Тиберий разгневался на Пилата, казнившего такого замечательного врача [8], и приказал вызвать Пилата в Рим, чтобы предать смерти. Пилат, узнав об этом, покончил с собой.

В отсутствие упоминания о Веронике язва теряет прямую, опознаваемую связь с судьбой Пилата, однако не изымается из повествования [9]. (Следует отметить, что существование множества таких не имеющих непосредственной сюжетной надобности и как бы не укорененных в тексте подробностей и отсылок в значительной степени формирует то, что Б.М. Гаспаров назвал “незамкнутым полем романа”.)

Другим примером такой отсылки к изъятой информации является реплика Азазелло “Мессир, мне больше нравится Рим!” из главы 29 (“Судьба Мастера и Маргариты решена”). В той же редакции 1934 года Воланд и Азазелло наблюдали с террасы дома Пашкова не за одиноким пожаром в “Грибоедове”, а за охватившим значительную часть города “месивом из облаков, черного дыма и пыли”. И слова Азазелло о том, что он предпочитает столицу другой империи, были ответом на замечание Воланда “До некоторой степени это напоминает мне пожар Рима” (Булгаков 1992: 170). То есть они отражали профессиональные, а не личные предпочтения демона безводной пустыни. Рим, как и Москва, был мировым городом, но горел существенно лучше [10].

Итак, в рамках как текстологической, так и художественной структуры романа “мужественное лицо” принадлежит пилоту аэроплана.

Каким же образом он трансформировался в комментариях сначала в “правителя этой страны”, а потом и просто в “Сталина” — особенно если учитывать, что комментаторы “Мастера и Маргариты” были знакомы и с ранними версиями романа, и с особенностями “наследования” значений от редакции к редакции?

Нам представляется, что основной причиной появления этой достаточно неожиданной интерпретации является именно дробление культурного контекста и частичное замещение его на современный послевоенному читателю.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Имеем дело с культурным механизмом реорганизации распадающегося контекста
Доставить степу лиходеева во в зависимости от редакции владикавказ