<<<     ΛΛΛ     >>>   

Ответ прост и вытекает из предыдущего изложения. Наиболее основным и наиболее могучим изо всех связывающих принципов является принцип линейного порядка. Попробуем помыслить какую-то более или менее конкретную идею, скажем цвета, и присвоим ей символическое обозначение red 'рыж[ий]'; далее помыслим другую конкретную идею, скажем лица или предмета, и обозначим ее символом dog 'пес'; наконец, возьмем третью конкретную идею, ска-жем действия, и припишем ей символ run '6еж[ать]'. Едва ли воз- можно поставить рядом эти три символа - Red dog run 'Рыж[ий] пес 6еж[ать], чтобы не соотнести их как-то между собой, например, (The) red dog runs ' Рыжий пес бежит '. Я весьма далек от желания утверждать, будто суждение всегда рождается таким аналитическим путем, я только утверждаю, что самый процесс соположения значений, символа с символом, заставляет нас по крайней мере <ощутить> какое-то между ними отношение. К некоторым синтаксическим связям мы очень чувствительны, например, к определительному отношению качества (red dog 'рыжий пес') или к субъектному отношению (dog run 'пес бежать'), или к объектному отношению (kill dog 'убить пес'); к другим мы более безразличны, например, к обстоятельственному отношению (Today red dog run 'Нынче рыжий пес бежать' или Red dog to-day run ' рыжий пес нынче бежать ', или Red dog run to-day 'рыжий пес бежать нынче' - все такие последовательности суть эквивалентные суждения или суждения в зародыше). Таким образом, слова и элементы, раз только они поставлены в каком-то порядке, не только имеют тенденцию к установлению какого-то рода отношений между собою, но и притягиваются друг к другу в большей или меньшей степени, Можно предполагать, что именно эта большая или меньшая степень притягивания и приводит, в конце концов, к образованию тех крепко спаянных сочетаний элементов (корневой элемент или корневые элементы плюс один или несколько грамматических элементов), которые мы уже имели случай рассматривать.

По всей видимости, эти сложные слова - не что иное, как порядковые последовательности, стянувшиеся воедино и выделившиеся из ряда других порядковых последовательностей и обособленных элементов в потоке речи. Покуда они еще полны жизни, иначе говоря, покуда они функциональны в каждом своем элементе, они могут держаться в психологическом отдалении от своих соседей. Но по мере того как они утрачивают свою жизненность, они возвращаются в объятия предложения как целого, и последовательность самостоятельных слов вновь приобретает то значение, которое было частично перенесено на окристаллизовавшиеся сочетания элементов. Речь таким образом постоянно то усиливает, то ослабляет связи между своими последовательностями. В высоко интегрированных формах речи (латинский язык, эскимосский) <энергия> последовательности, в значительной мере замкнутая внутри сложных словесных образований, превращается в своего рода потенциальную энергию, которая не может иногда быть высвобождена в течение тысячелетий. В более аналитичных формах речи (китайский язык, английский) эта энергия подвижна, готова ко всяким услугам, которые мы можем от нее потребовать.

Едва ли можно сомневаться в том, что образование устойчивых групп элементов или сложных слов из тех или иных последовательностей предложения зачастую происходит под определяющим влиянием акцентуации. Такое английское слово, как withstand 'противостоять', было прежде просто словосочетанием with stand, т.е. 'против^ стоять', в котором неударяемое наречие неудержимо притягивалось к последующему глаголу и теряло свою самостоятельность в качестве знаменательного элемента. Подобным же образом французское будущее типа irai '(я) пойду' есть лишь результат сращения под воздействием объединяющего ударения первоначально самостоятельных слов ir^ a'i 'to-go I-have'/'идти я-имею'. Но ударение не только связывает или объединяет речевые последовательности, которые сами по себе предполагают наличие некоторого синтаксического отношения. Оно вместе с тем есть наиболее естественное средство из находящихся в нашем распоряжении для подчеркивания языкового контраста, для выделения ведущего элемента в последовательности, поэтому мы не должны удивляться тому, что ударение не в меньшей степени, чем порядковая последовательность, может служить самостоятельным символом наличия определенных отношений. Возможно, что противопоставление таких форм в английском языке, как go' between 'тот, кто идет посредине' и to go between' ('идти посредине'), есть явление по своему происхождению вторичное, но имеются всяческие основания полагать, что аналогичные различения во все времена имели место в истории языков. Такая последовательность, как see' man 'видеть человек', может подразумевать наличие такого типа отношения, при котором 'видеть' определяет последующее слово, отсюда -'a seeing man' / 'видящий человек' или 'a seen (or visible) man'/'видимый человек' или же является предикацией по отношению к этому слову, отсюда 'the man sees'/ 'Человек видит' или 'the man is seen'/ 'Человек видим', тогда как сочетание вроде see man' 'видеть человек' может указывать, что слово под ударением некоторым образом ограничивает применение первого слова, скажем в качестве прямого объекта, отсюда 'to see a man' 'видеть человека' или '(Не) sees the man' '(Он) видит человека'. Такие чередования типов отношения, символизуемые различием в ударении, играют существенную роль и часто встречаются во многих языках^.

Видеть в порядке слов и в акцентуации первичные способы выражения всех синтаксических отношений и рассматривать нынешнюю реляционную значимость, присущую отдельным словам и элементам, как явление вторичное, обусловленное переносом на них новых значений, - гипотеза, хотя и несколько рискованная, но все же не лишенная некоторой обоснованности. Так, мы можем предполагать, что латинское -m (окончание винительного падежа) в таких словах, как, например, feminam 'женщину', dominum 'хозяина' и civem 'гражданина', первоначально^ не указывало на то, что 'женщина', 'хозяин' и 'гражданин' в данном предложении связаны с глаголом объектным отношением, а означало нечто гораздо более конкретное^, а объектное отношение выражено было позицией или акцентировкой слова (корневого элемента), непосредственно предшествующего элементу -m, лишь в дальнейшем, по мере постепенного ослабления сво- его более конкретного значения, это -m приняло на себя синтаксическую функцию, первоначально ему не принадлежавшую. Такого рода эволюцию посредством переноса можно проследить во многих случаях. Так, предлог of в такой английской фразе, как the law of the land 'закон страны', в настоящее время столь же бесцветен по своему содержанию, является таким же чисто реляционным показателем, как и суффикс <родительного> падежа -is в латинском lex urbis 'закон города'. Мы знаем, однако, что первоначально этот предлог был наречием, по своему значению достаточно конкретным^, означавшим 'прочь, в направлении от', и что синтаксическое отношение первоначально выражалось падежной формой^ второго имени. Поскольку падежная форма утратила свою значимость, функция ее была перенята наречием. Если бы в самом деле оправдалось наше пред- положение о том, что выражение всякого рода синтаксических отношений, в конце концов, можно возвести к этим двум обязательным динамическим характеристикам речи - к порядковой последовательности и ударению^ - из этого следовало бы следующее принципиальное положение: все реальное содержание речи, заключающееся в потоке произносимых гласных и согласных звуков, первоначально ограничено было сферой конкретного; отношения не выражались первоначально посредством внешних форм, но подразумевались и устанавливались при помощи линейного порядка и ритма. Иными словами, отношения ощущались интуитивно и могли только <просачиваться> при посредстве динамических факторов, которые сами по себе воздействуют на интуицию.

Есть один особый способ выражения отношений, столь часто получавший развитие в истории языка, что мы должны несколько на нем задержаться. Это способ <согласования>, или схожей сигнализации. Он основан на том же принципе, что и пароль или этикетка.

Все лица или предметы, отзывающиеся на одинаковый пароль или одинаково заштампованные, признаются тем самым как-то между собою связанными. Раз они отмечены печатью своей связанности, не- важно, где соответствующие слова находятся и как они себя ведут в предложении; мы знаем, что они между собою соотносятся. Мы знакомы с принципом согласования по фактам языков латинского и греческого. Многие из нас изумлялись таким надоедливым рифмованиям, как, например, Vidi illum bonum dominum 'Я увидел того доброго хозяина' или quarem dearum saevarum 'из каковых строгих богинь'. Существенным в приеме согласования является не звуковой отголосок как таковой, выступает ли он в виде рифмы или аллитерации^, хотя, впрочем, в своих наиболее типичных и первоначальных формах согласование почти всегда сопровождается звуковым повтором. Сущность принципа согласования заключается попросту в том, что слова (элементы), между собою соотносящиеся, в особенности если они синтаксически равноценны или же связаны одинаковым образом с другим словом или элементом, внешне отмечаются одинаковыми или функционально равнозначащими аффиксами. Применение этого принципа значительно разнится в зависимости от духа каждого конкретного языка. В латинском и греческом, например, имеется согласование между именем и определяющим словом (прилагательным или указательным словом) в отношении рода, числа и падежа, между глаголом и субъектом - только в отношении числа, а между глаголом и объектом согласование отсутствует.

В языке чинук имеются в наличии более многообразные типы согласования между именем в функции субъекта или объекта и глаголом. Каждое имя классифицируется по трем категориям: мужской род, женский род, средний род^, двойственное число и множественное число. Слово 'женщина' - женского рода, 'песок' - среднего, 'стол' - мужского. Поэтому, если я хочу сказать 'Женщина кладет песок на стол', я должен приставить к глаголу определенные классные или родовые префиксы, согласуемые с соответствующими именными префиксами. Таким образом, получается предложение: 'Артикль (жен.)-женщина она (жен.)-это (ср.)-это (муж.)- на-класть артикль (ср.)-песок артикль (муж.)-стол'. Если про 'песок' желательно сообщить, что его 'много', а про 'стол' - что он 'большой', эти новые идеи выражаются как абстрактные имена, каждое с присущим ему классным префиксом ('много' среднего или женского рода, 'большой' - мужского) и с притяжательным префиксом, относящимся к определяемому имени. Прилагательное, таким образом, взывает к имени, а имя - к глаголу. Предложение 'Женщина кладет много песка на большой стол' примет, следовательно, такой вид: 'Артикль (жен.)-женщина она (жен.)-это (ср.)-это (муж.)-на-класть артикль (жен.)-того (ср.)-многость артикль (ср.)-песок артикль (муж.)-того (муж.)-великость артикль (муж.)-стол'.

Отнесение слова 'стол' к мужскому роду повторяется, таким образом, трижды - в имени, в прилагательном и в глаголе. В языках банту^ принцип согласования действует весьма схоже с тем, что мы видим в языке чинук. В этих языках имена тоже классифицируются по множеству категорий и соотносятся с прилагательными, указательными и относительными местоимениями и глаголами посредством префиксальных элементов, указывающих на классную принадлежность и образующих сложную систему согласований. В таком предложении, как Тот свирепый лев, который приходил сюда, околел', класс, к которому относится 'лев' и который можно назвать классом животных, будет называться при помощи согласующихся префиксов не менее шести раз - в указательном местоимении (<тот>), в определяющем прилагательном, в самом имени, в относительном местоимении, в субъектном префиксе глагола придаточного предложения и в субъектном префиксе глагола главного предложения ('околел'). В этом настойчивом стремлении внешне выражать связи слов между собою мы узнаем тот же дух, что царит в лучше нам знакомом латинском словосочетании ilium bonum dominum 'того доброго хозяина'.

В психологическом отношении способ порядковой последовательности и акцентуации, с одной стороны, и согласования, с другой, находятся на противоположных полюсах. Тогда как первые два основаны на подразумевании, на остроте языкового чутья, метод согласования боится малейшей двусмысленности, стремится повсюду наклеивать свои не вызывающие сомнений ярлычки. Там, где господствует согласование, проявляется тенденция не считаться с порядком слов. В языках латинском и чинук самостоятельные слова свободны в отношении позиции, в языках банту - в несколько меньшей степени. Однако, как в языке чинук, так и в языках банту средства согласования и порядковой последовательности в равной мере важны для различения субъекта и объекта, поскольку классные префиксы в глаголе относятся к субъекту, объекту или косвенному объекту в зависимости от позиции, которую они занимают один по отношению к другому. Это опять же приводит нас к тому знаменательному факту, что линейный порядок в каждом языке в той или иной мере выступает в качестве наиболее фундаментального средства выражения синтаксических отношений.

Внимательный читатель, вероятно, изумлен, что мы до сих пор столь мало уделяли внимания пресловутым <частям речи>. Причину этого искать недалеко. Наша условная классификация слов по частям речи есть лишь смутное, колеблющееся приближение к последовательно разработанному инвентарю опыта. Начать с того, что мы воображаем, будто все <глаголы> обязательно имеют отношение к действию как таковому, будто <имя> есть название какого-то определенного предмета или лица, вид которого ум может себе представить, будто все качества непременно выражаются той группой слов, которую мы покрываем термином <прилагательные>. Но достаточно обратиться к нашему словарю, чтобы обнаружить, что части речи далеко не соответствуют такому упрощенному анализу действительности. Мы говорим: It is red 'Это (есть) красное' и определяем red 'красное' как качественное слово или прилагательное. Нам показалось бы странным представить себе такой эквивалент высказывания is red '(есть) красное', в котором все сказуемое (прилагательное и глагол-связка) мыслилось бы как глагол, совершенно так же как мы считаем глаголами такие слова, как extends 'протягивает' или lies 'лежит', или sleeps 'спит'. Но стоит нам <дуративное> представление - представление о длительном наличии красного цвета - заменить идеей становления или перехода из одного состояния в другое, как мы, минуя параллельные формы: It becomes red 'Это становится красным', It turns red 'Это превращается в красное', можем попросту сказать It reddens 'Это краснеет'. Никто не станет отрицать, что reddens 'краснеет' - такой же добропорядочный глагол, как sleeps 'спит' или даже walks 'идет', а между тем It is red 'Это (есть) красное' относится к It reddens 'Это краснеет' примерно так же, как Не stands 'Он стоит' относится к Не stands up 'Он встает' или Не rises 'Он подымается'.

То, что мы не можем сказать: It reds 'Это краснит' в смысле It is red 'Это (есть) красное', объясняется лишь специфическими особенностями нашего языка и вообще индоевропейских. Есть сотни языков, на которых так выразиться можно. Более того, есть много таких языков, вкоторых то, что мы назвали бы прилагательным, может быть выражено только посредством образованного от глагола причастия. Red 'красный' в таких языках есть лишь производное - being red 'сущий красным', подобно тому как наши sleeping 'спящий' или walking 'идущий' суть производные от первичных глаголов.

Подобно тому как мы можем оглаголить идею качества в таких случаях, как, например, reddens 'краснеет', мы можем представить себе качество или действие и в виде вещи. Мы говорим о height of a building 'высоте дома', или о the fall of an apple 'падении яблока', как будто бы эти идеи были вполне параллельны таким, как the roof of a building 'крыша дома' или the skin of an apple 'кожура яблока', забывая, что высота, падение (выраженные именами) не перестали указывать на качество и действие, хотя мы и заставили их как бы говорить голосом предметов. Совершенно так же, как есть языки, выражающие наши прилагательные глаголами, есть и такие, которые выражают их именами. В языке чинук, как мы видели, 'the big table'/ 'большой стол' будет 'the-table its-bigness'/ 'стол его-великость', а в тибетском та же идея может быть выражена через 'the table of bigness'/ 'стол великости', весьма схоже с тем, как мы вместо a rich man 'богатый человек' можем сказать a man of wealth 'человек богатства' [ср.русск, умный человек - человек большого ума. - Прим. перев.].

Но нет ли таких определенных идей, которые нельзя выразить иначе, как путем таких-то и таких-то частей речи? Что может быть сделано с таким словечком, как to 'к', в предложении Не came to the house 'Он подошел к дому'? Однако, мы можем сказать: Не reached the house 'Он достиг дома', вовсе устраняя предлог и придавая глаголу оттенок, включающий идею пространственного отношения, выражаемого словечком to 'к'. Но попробуем настаивать на самостоятельном выражении идеи пространственного отношения. Будем ли мы тем самым вынуждены держаться за наш предлог? Нисколько, мы можем превратить его в имя. Мы можем сказать нечто вроде следующего: Не reached the proximity of the house 'Он достиг близости дома' или Не reached the house-locality 'Он достиг месторасположения дома'. Вместо Не looked into the glass 'Он взглянул в зеркало' можно было бы сказать: Не scrutinized the glass-interior 'Он обозрел внутренность зеркала'. Такие выражения в нашем языке кажутся напыщенными, так как они не вполне естественно подходят под наши формальные шаблоны, но в других языках мы постоянно находим, что пространственные отношения выражаются именно таким путем. Иначе говоря, пространственное отношение номинализуется. Продолжая в том же духе, мы можем рассматривать различные части речи и показать, что они не только тесно примыкают одна к другой, но и в поражающей степени превращаемы реально одна в другую. Конечным результатом такого рассмотрения будет очевидная уверенность в том, что <часть речи> отражает не столько наш интуитивный анализ действительности, сколько нашу способность упорядочивать эту действительность в многообразные формальные шаблоны. Часть речи вне налагаемых синтаксической формой ограничений есть как бы блуждающий огонек. Поэтому никакая логическая схема частей речи - их число, характер и разграничение - не представляет ни малейшего интереса для лингвиста. У каждого языка своя схема. Все зависит от формальных размежеваний, наличествующих в нем.

И все-таки мы не должны заходить слишком далеко. Нельзя забывать, что речь состоит из последовательности суждений. При этом различение субъекта и предиката имеет столь фундаментальное значение, что подавляющее большинство языков специально его подчеркивает, создавая своего рода формальную преграду между этими двумя частями суждения. Субъект высказывания есть имя. Поскольку чаще всего субъектом высказывания является либо лицо, либо вещь, имена группируются вокруг конкретных значений данного типа. Поскольку то, что предицируется субъекту, обычно есть деятельность (activity) в широчайшем смысле этого слова, переход от одного состояния бытия к другому, - формы, выделенные для надобностей предикации, иначе говоря глаголы, группируются вокруг значений, связанных с деятельностью. Какой бы неуловимый характер ни носило в отдельных случаях различение имени и глагола, нет такого языка, который вовсе бы пренебрегал этим различением. Иначе обстоит дело с другими частями речи. Ни одна из них для жизни языка не является абсолютно необходимой^.

До сих пор, разбирая вопросы языковой формы, мы касались лишь отдельных слов и отношений между словами в предложениях. Мы не подходили к отдельным языкам в целом, не ставили вопроса, к какому общему типу они относятся. Мимоходом нам приходилось отмечать, что один язык может достигать крепко слаженного синтеза в такой области, где другой язык довольствуется более аналитичным, поштучным использованием своих элементов, или что в одном языке синтаксические отношения являются в чистом виде, тогда как в другом они комбинируются с некоторыми другими представлениями, заключающими в себе нечто конкретное, сколь бы абстрактными они ни ощущались на практике. Таким путем мы имели возможность извлечь некоторое указание на то, что следует разуметь, когда мы говорим об общей форме того или другого языка, ибо каждому, кто вообще думал об этом вопросе или хоть немного почувствовал дух какого-либо иностранного языка, должно быть ясно, что в основе каждого языка лежит как бы некоторая базисная схема (basic plan), что у каждого языка есть свой особый покрой. Этот тип, или базисная схема, или <гений> языковой структуры, есть нечто гораздо более фундаментальное, нечто гораздо глубже проникающее в язык, чем та или другая нами в нем обнаруживаемая черта. О природе языка мы не можем составить себе адекватное представление при помощи простого перечисления различных фактов, образующих его грамматику. Переходя от латинского языка к русскому, мы чувствуем, что приблизительно тот же горизонт ограничивает наши взоры, и это несмотря на то, что сменились ближайшие, знакомые нам придорожные вехи. Когда мы подходим к английскому языку, нам начинает казаться, что окрестные холмы стали несколько более плоскими, и все же общий характер пейзажа мы узнаем.

Но когда мы дошли до китайского языка, оказывается, что над нами сияет совершенно иное небо. Переводя эти наши метафоры на обычный язык, мы можем сказать, что все языки друг от друга отличаются, но некоторые отличаются значительно более, чем другие, а это равносильно утверждению, что возможно разгруппировать их по морфологическим типам.

Собственно говоря, мы наперед знаем, что невозможно установить ограниченное количество типов, с полным учетом в них всех особенностей тех тысяч языков и диалектов, на которых говорит человечество. Подобно всем прочим человеческим установлениям, речь слишком изменчива и слишком неуловима, чтобы подчиняться вполне непреложной классификации. Даже применяя до самых мелочей разработанную классификацию, мы можем быть вполне уверены, что многие языки придется насильно подгонять под тот или иной тип. Для того чтобы вообще включить их в схему, окажется необходимым переоценить значимость того или иного их признака или пренебречь временно некоторыми противоречиями в их механизме. Но доказывает ли трудность классификации бесполезность этого занятия? Я этого не думаю. Было бы чересчур просто сложить с себя бремя созидательной работы мысли и встать на ту точку зрения, что у каждого языка своя единственная в своем роде история и, следовательно, своя уникальная структура. Такая точка зрения выражает лишь пол- правды. Подобно тому как схожие социальные, экономические и религиозные установления выросли на разных концах мира из различных исторических антецедентов, так и языки, идя разными путями, обнаруживали тенденцию совпасть в схожих формах. Более того - историческое изучение языков вне всяких сомнений доказало нам, что язык изменяется не только постепенно, но и последовательно, что он движется неуправляемо от одного типа к другому и что сходная направленность движения наблюдается в самых отдаленных друг от друга уголках земного шара. Из этого следует, что неродственные языки сплошь да рядом самостоятельно приходят к схожим морфологическим системам. Поэтому, допуская наличие сравнимых типов, мы вовсе не отрицаем специфичности исторического процесса; мы только утверждаем, что под покровом внешнего хода истории действуют могущественные движущие силы, направляющие язык (как и другие продукты социальной жизни) к сбалансированным моделям, иными словами, к типам. Мы, как лингвисты, удовлетворимся констатацией, что эти типы существуют и что некоторые процессы в жизни языка направлены на их изменение. Почему же образуются схожие типы и какова природа тех сил, которые их создают и разрушают? Вот вопросы, которые легче задать, чем на них ответить. Быть может, психологам будущего удастся вскрыть конечные причины образования языковых типов.

Приступая к самой работе по классификации языков, мы сразу же убеждаемся, что это дело нелегкое. Предлагалось уже много разнообразных классификаций, и во всех них заключены ценные элементы, но ни одна из них не является вполне удовлетворительной. Классификации эти не столько охватывают известные нам языки, учитывая их особенности, сколько втискивают их в свои узкие, негибкие рамки. Затруднения при классификации возникают разного рода. Во-первых (и это самое главное), трудным оказывается избрать точку зрения. На какой основе следует классифицировать? Язык представляется нам столь многогранным, что мы легко можем сбиться с толку. И достаточно ли одной точки зрения? Во-вторых, опасно делать обобщения, исходя из материала отобранных в ограниченном количестве языков. Привлечь к рассмотрению только языки, скажем, латинский, арабский, турецкий, китайский и, быть может, про запас еще эскимосский или сиу, - значит обречь себя на неудачу. Мы не вправе предполагать, что небольшой выборки экзотических типов достаточно для дополнения тех немногих более нам близких языков, в которых мы непосредственнее заинтересованы. В-третьих, губительным для лингвистов было их стремление к единой простой формуле'. Есть нечто неотразимое в таком методе классификации, при котором в основу кладутся два полюса, - к примеру сказать, языки китайский и латинский, - и к этим двум полюсам подгоняется все, что только оказывается возможным, а все прочее отбрасывается к некоему <переходному типу>. Отсюда ведет свое происхождение поныне популярная классификация языков на <изолирующие>, <агглютинативные> и <флективные>.

Иногда языки американских индейцев выделяются особо в своеобразный <полисинтетический> арьергард агглютинативных языков. Употребление всех этих терминов может быть оправдано, но, пожалуй, не в том смысле, в каком ими обычно пользуются. Во всяком случае, представляется весьма затруднительным все известные языки распределить по вышеуказанным группам хотя бы потому, что группы эти взаимно не исключают друг друга. Язык может одновременно быть и агглютинативным, и флективным, или флективным и полисинтетическим, или даже полисинтетическим и изолирующим, как это мы увидим несколько ниже.

Есть еще и четвертая причина, почему предпринимавшиеся классификации языков в общем оказались бесплодными. Изо всех причин эта, вероятно, более всего способствовала затемнению вопроса. Это - эволюционистский предрассудок, просочившийся в социальные науки к середине прошлого столетия и только теперь начинающий терять свою тираническую власть над нашими умами. Переплетаясь с этим научным предрассудком и в значительной мере упреждая его, был и другой предрассудок, более человеческого свойства. В своем огромном большинстве лингвистытеоретики сами говорили на языках одного и того же определенного типа, наиболее развитыми представителями которого были языки латинский и греческий, изучавшиеся ими в отроческие годы. Им ничего не стоило поддаться убеждению, что эти привычные им языки представляют собою <наивысшее> достижение в развитии человеческой речи и что все прочие языковые типы - не более чем ступени на пути восхождения к этому избранному <флективному> типу. Все, что согласовывалось с формальной моделью санскрита, греческого языка, латыни и немецкого, принималось как выражение <наивысшего> типа, все же, что от нее отклонялось, встречалось неодобрительно как тяжкое прегрешение или, в лучшем случае, рассматривалось как интересное отступление от нормы^. Несомненно, что всякая классификация, исходящая из предвзятых оценок или же работающая на удовлетворение чувства, обрекает себя на ненаучность.

- Один прославленный американский специалист по вопросам культуры и языка во всеуслышание изрек, что, по его мнению, как бы ни уважать говорящих на агглютинативных языках, все же для <флективной> женщины преступно выйти замуж за <агглютинативного> мужчину. Как будто ставились на карту колоссальные духовные ценности! Поборники <флективных> языков привыкли гордиться даже иррациональностями латинского и греческого языков, за исключением случаев, когда им оказывается угодным превозносить глубоко <логический> характер этих языков. Между тем трезвая логика турецкого или китайского языка оставляет их равнодушными. К великолепным иррациональностям и формальным сложностям многих <диких> языков у них сердце не лежит. Сентименталисты - народ трудный]

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Группа диалектов - это всего лишь проявление в социализованной форме универсальной тенденции к
Простые
Второе выражение отвечает на вопрос lt

У индивидуальных особенностей нет заметной тенденции к образованию диалектального расхождения