<<<     ΛΛΛ     >>>   

Обратимся к сопоставительному анализу обоих приведенных текстов. В “Слове...” назван конкретный князь Олег Святославович черниговский, получивший поэтический эпитет Гориславлича. Заметим попутно, что имя Горислав обнаружено в одной из берестяных грамот (№ 262), найденной в 1957 г. Это же отчество трижды засвидетельствовано и текстом “Первой Новгородской летописи” у реально существовавших людей. В “Слове...”, по-видимому, это эмоционально окрашенный эпитет. осуждающий князя как первого инициатора междоусобных раздоров. В записи 1307 г. имя князя опущено, так как автор отнес ее к усобицам своего времени: войне между князьями Михаилом Тверским и Юрием Московским.

В тексте, воспроизведенном духовным лицом, переписывавшим церковную книгу “Апостол”, сознательно выпущено имя древнего языческого бога Дажьбога, внуками которого автор “Слова...” называл русских людей. Однако смысл этого поэтического выражения был правильно понят писцом, делавшим выписку, и точно передан сочетанием “жизнь наша”. Этим самым и благочестивый переписчик XIV в. молчаливо признал себя одним из внуков древнего солнечного божества.

Обратимся к собственно языковым отличиям обоих сопоставляемых текстов.

В издании “Слова...”: “съяшется и растяшеть усобицами”. В записи: “сЬАшесА и ростАше сусобицами”. Запись сохранила первоначальный для текста восточнославянский вариант глагола ростАше с гласным о в корне. В позднейшем списке “Слова...” правописание лексемы было изменено на церковнославянский образец. Глагольная флексия 3-го л. ед. числа имперфекта, очевидно, сохранилась более точно в издании “Слова...”. Флексия эта с характерным наращением -ть была типична для древнерусских говоров юга. Псковский писец, автор записи 1307 г., не воспринял этого наращения, так как оно не свойственно его родному северо-западному говору.

Глаголу погибашеть в издании “Слова...”, также сохранившему эту древнюю южнорусскую флексию, в тексте записи соответствует в фонетическом отношении более старая и, очевидно, первоначальная непроизводная разновидность того же глагола гыняше с сохранением древнего звукосочетания гы, изменившегося после XIII в. в ги.

Тексту издания “Слова...” “въ княжихъ крамолахъ вЬци человЬкомъ скратишась” в записи соответствует: “въ князЬхъ которы в въци скоротишасА члкмъ”. Изменения текста многообразны. Во-первых, они касаются устранения первоначальных восточнославянских элементов речи и замены их более распространенными в XV в. церковнославянизмами. Так, слово котора, засвидетельствованное памятниками киевского периода в значении междоусобие , заменяется церковнославянским по происхождению существительным крамола. Глагол с исконным полногласным сочетанием скоротишась заменен церковнославянским глаголом с неполногласием скратишась.

Во-вторых, расхождения между текстами относятся к выражению того же смысла различными грамматическими категориями. Если в издании “Слова...” находим субстантивно-адъективное словосочетание въ княжихъ крамолахъ, стоящее в подчинительной связи со сказуемым того же предложения скратишась, то в записи этому соответствует сочетание имени существительного с подчиненным словом с предлогом въ князЬхъ которы, выступающее как независимое сочиненное предложение без пропущенного сказуемого.

В-третьих, отметим в записи изменение порядка слов во второй части сложносочиненного предложения, что придает ему оттенок поэтической инверсии: “вЬци скоротишасл члком”. Это последнее наблюдение заставляет нас признать первоначальным порядок слов, сохраненный в “Псковском Апостоле”.

Таким образом, произведенное сопоставление доказывает, что в процессе позднейших языковых изменений из первоначального текста “Слова о полку Игореве” сознательно были устранены отдельные восточнославянские элементы речи и заменены модными в XV в. церковнославянизмами. Этим подтверждается общее положение истории русского литературного языка, что чем древнее русский письменный памятник, тем больше в нем может быть обнаружено исконных восточнославянских речевых элементов.

Однако, хотя некоторые старославянизмы, бесспорно, внесены в текст “Слова о полку Игореве” переписчиками XV в., какое-то их количество было свойственно языку памятника и при самом его создании в XII в. Поэтому необходимо точно установить все те смысловые и стилистические функции, которые были присущи исконным церковнославянизмам в первоначальном тексте “Слова...”.

Этому вопросу была посвящена специальная статья Л. П. Якубинского, которая затем вошла в виде отдельной главы в его книгу “История древнерусского языка”. Согласно мнению Якубинского и других исследователей, старославянизмы в “Слове о полку Игореве”, как и в других литературных памятниках киевского периода Древней Руси, могут быть разделены на две группы: старославянизмы смысловые, или понятийные, и старославянизмы стилистические.

Старославянизмы первой группы по своему характеру не могли иметь исконно восточнославянских лексических параллелей. Это были специальные термины, связанные с богословием или с богослужением православной церкви: благословение, благочестивый, благоверие, страннолюбив, доброгласие и т. п. Обратим внимание на то, что многие из понятийных старославянизмов представляли собою кальки, буквальные морфологические переснимки с греческих сложных слов. Хотя необходимо тут же сказать, что и русскому языку с начального периода его развития не был чужд словообразовательный способ сложения основ. Исследования акад. В. М. Истрина, посвященные древнему славяно-русскому переводу “Хроники” Георгия Амартола, показывают, что древние переводчики по собственному почину могли свободно передавать сложные слова греческого оригинала простыми словами или сочетаниями простых слов, равно как и простые слова переводимого текста превращать во вновь создаваемые сложные слова. Следовательно, сложные слова не всегда должны рассматриваться как несомненные кальки с греческого.

К числу смысловых старославянизмов признают возможным отнести и многие слова собственно греческого происхождения (например, ангел, апостол, евангелие и т. п.), принесенные на Русь в составе старославянских церковных текстов (об этом см. ниже, с 81).

Старославянизмы второй группы — стилистические — всегда имеют парные соответствия, определяемые известными фонетическими и морфологическими приметами: неполногласие—полногласие; начальные ра-, ла- — начальные ро-, ло-; сочетание жд (из дj) — ж; шт или щ (из tj ) — ч; и т. п. Подобные парные соответствия засвидетельствованы уже для древнейшего периода развития русского литературного языка. Однако следует заметить, что если старославянское жд почти всегда последовательно вытеснялось даже в памятниках русского извода старославянского языка написаниями с одним ж, типа ноужа, то старославянское шт, впоследствии изменившееся в щ, оказывалось устойчивее и могло широко внедряться даже в собственно русские памятники деловой письменности. Своеобразная фонетическая закономерность последовательного исключения написаний с жд и терпимость по отношению к словам с буквой щ особенно характерна именно для XI—XIV вв. В результате могли создаваться славяно-русские скрещения типа преже (при собственно восточнославянском переже) — по признаку неполногласия слово преже представляет собою старославянизм, по наличию же звука ж вместо сочетания жд это же слово может рассматриваться как характерное восточнославянское явление.

Стилистические старославянизмы (по Якубинскому) также могут быть подразделены на подгруппы.

Во-первых, те старославянизмы, которые благодаря раннему их внедрению не только в письменный, но и в разговорный русский язык, совсем или почти совсем вытеснили параллельные восточнославянские лексемы. К этой подгруппе отнесем такие слова, как, например, сладкий, время (заметим, что восточнославянский вариант веремя, хотя и редко, все же иногда употреблялся, например, в Смоленской грамоте 1229 г., в некоторых деловых памятниках XIV в., а также в ряде мест Киевской летописи по Ипатьевскому списку); к этому же роду слов Л. П. Якубинский относит предлоги с неполногласием: пред, чрез.

Во-вторых, можно выделить подгруппу слов, у которых старославянские и восточнославянские их варианты обладают одинаковым основным смысловым значением: врагъ—ворогъ, градъ — городъ, срамъ — соромъ, храбрый — хоробрый, глава — голова, млеко — молоко и т. п. Употребление таких слов в письменных памятниках киевской эпохи на первый взгляд кажется хаотическим, стилистически неупорядоченным (по наблюденияям Г. О. Винокура и О. В. Творогова).

Однако при более близком рассмотрении все же выбор одного из двух равнозначных вариантов для слов этого типа был не безразличен для пишущего: каждому из подобных слов могли сопутствовать свои семантические и стилистические оттенки. Так, например, в VI книге “Истории Иудейской войны” Иосифа Флавия читаем: “Давид цесарь, отнемъ от иноплЬменникъ город, нарече град Иерусалимъ, наречемый дръвле Салима”. Когда речь шла об укрепленном пункте, построенном язычниками, его обозначают словом город, но после создания храма этот пункт становится священной столицей еврейского народа, и тогда о нем говорят уже как о граде (см. выше аналогичное противопоставление в похвале Вышгороду в “Сказании о Борисе и Глебе” — гл. 4, с. 55).

В VII книге перевода “Истории Иудейской войны” рассказывается о добывании чудесного корня: “Псу голодну сушу и устремльшуся на снЬдное, абие выдернется корение”. Выше же, когда речь идет об осаде Иерусалима римскими войсками, систематически говорится лишь о гладе, мучившем осажденных повстанцев.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

вляющиеся произведениями русских авторов
Служившая русскому народу во всех ответвлениях его письменности в течение семи веков
Простоте восприятия действительности рядовыми солдатами
Исконно русским выражением
Образцового русского литературного языка в период