<<<     ΛΛΛ     >>>   

В предшествующей главе было показано, что к середине XIX в. публицистический стиль постепенно занимает господствующее положение, которое до первой половины этого века было свойственно стилю художественной литературы. Это, однако, не означает, что литературно-художественный стиль вовсе устраняется из процесса развития и обогащения русского литературного языка. Он продолжает расти и крепнуть от десятилетия к десятилетию, тесно взаимодействуя с публицистическим и научным стилями. Ярким примером такого взаимодействия может служить роман Л. Н. Толстого “Война и мир”, на страницах которого немало отступлений философского и даже математического характера.

Что же касается самого публицистического стиля русского литературного языка, то он, как справедливо было отмечено специалистами, формируется при ведущей роли в его развитии революционно-демократической публицистики. Именно она прокладывала новые пути, пропагандировала новые идеи, отличалась боевым, наступательным характером, смелостью, новизной, оригинальностью. Благодаря этой публицистике в русском интеллигентском словоупотреблении, начиная с 40-х годов закрепляется слово прогресс, по царскому распоряжению запрещенное к употреблению “в официальных бумагах”. В те же годы укореняется слово среда в значении окружающее общество, социальное окружение, обстановка (ср. фр. milieu). Появляется выражение среда заела, заеден средою (ср. в балладе А. К. Толстого “Поток-богатырь”).

Для публицистики Н. А. Добролюбова характерными можно признать такие слова и выражения, как “свобода языка, внезапно разрешившаяся, называется теперь гласностью” (“Мысли светского человека”, 1859 г.); “нет инициативы в характере”, “субъект человеческой породы, ... экземпляр” (“Благонамеренность и деятельность”, 1860 г); “начала общественной жизни” (“Непостижимая странность”, 1860 г.); “Говорильня”—в значении парламент (“Из Турина”, 1861 г.); “... исполнен скептицизма”, ||3лой дух какой-то нам предстал || И новым именем || Святыню нашу запятнал” (“Свисток”, 1861 г., № 6); “принцип невмешательства (поп intervention)”, “какой обширный горизонт (quel vaste horizon) открывается для политической мудрости” (“Письма благонамеренного француза”, 1861 г.) и др. Отметим еще такие слова и выражения, возникшие сначала в языке революционно-демократической публицистики, но быстро привившиеся в широком интеллигентском словоупотреблеиии: гуманность, эмансипация, начала (в смысле принципы ), миропонимание, направление (в смысле политическое направление ), почва (отсюда беспочвенность, беспочвенный), тенденция, вопрос (в значении проблема, задача — женский вопрос, крестьянский вопрос, восточный вопрос и т. п.), средостение (как эвфемизм для понятия “бюрократия”), свистопляска и мн. др. Эти и подобные выражения распространялись через сферу журнально- и газетно-публицистической речи.

Говоря о развитии стиля революционно-демократической публицистики в указанные годы, нельзя забывать о тяжелейшем гнете царской цензуры. Стремление литераторов донести до народа правду, минуя цензурные рогатки, привело к образованию особых приемов иносказания, так называемого эзоповского языка. В. И. Ленин сопровождает это понятие эпитетом проклятый, напоминая, что к нему “царизм заставлял прибегать всех революционеров, когда они брали в руки перо для "легального" произведения”.

Общественные условия, в которых складывались речевые выразительные средства революционно-демократической публицистики, коренным образом отличались от тех, которыми пользовалась официальная и примыкавшая к ней буржуазная публицистика. Видный публицист некрасовского “Современника” М. А. Антонович в полемике со славянофильской газетой “День”, издававшейся И. С. Аксаковым, писал по поводу “жалкой свободы слова”,, предоставлявшейся тогда легальными изданиями: “Эта жалкая свобода оставлять пустые пробелы на месте запрещенных статей была прерогативой и привилегией одного только "Дня" потому что другие журналы не имели права печатать даже несколько точек взамен запрещенных цензурой мест”.

Чтобы понять эти общественные условия, следует рассмотреть цензурные изъятия, которые производились в статьях Н. А. Добролюбова или М. Е. Салтыкова-Щедрина в “Современнике”. Устранялись из текстов революционно-демократической публицистики слова и выражения актуальные и злободневные в идеологическом отношении,, например такие, как конституция, убеждения, право, освобождение человеческой личности и др. Из статьи Добролюбова о крепостном праве было убрано выражение снимаются оковы, совершенно недопустимыми были выражения свобода слова, гласное выражение идей.

Своеобразны и замены, к которым был вынужден прибегать сам Добролюбов. Вместо тупоумие администраторов он должен был написать замечательная скудость сообразительности; вместо донос—то, что рифмуется с носом, вместо грамотные негодяи — господа и т. п.

Однако несмотря на все препятствия и преграды, которыми царское правительство стремилось зажимать в тиски революционно-демократическую публицистику, она не сдавалась и двоим развитием способствовала тому, что русский литературный язык во второй половине XIX в. органически впитал в себя все ее достижения и оказался способным выражать необъятное количество самых различных идей, мыслей и переживаний простых русских людей.

Взаимодействие между публицистическим стилем и стилем художественной литературы на данном этапе развития языка заключается, наряду с прочим, и в том, что в общелитературном словоупотреблении прочно закрепляются многие меткие и образные крылатые выражения, восходящие к творчеству самых различных и разностильных художников русского слова: вещественные знаки невещественных отношений (И. А. Гончаров “Обыкновенная история”), жалкие слова (выражение Захара, слуги Обломова), Обломов (о ленивом сибарите), обломовщина (Н. А. Добролюбов); ударь раз, ударь два, но не до бесчувствия же (слова Расплюева из “Свадьбы Кречинского” А. В. Сухово-Кобылина); как дошла ты до жизни такой? (Н. А. Некрасов “Убогая и нарядная”); вот приедет барин-барин нас рассудит (Н. А. Некрасов “Забытая деревня”); белая арапия (выражение свахи из комедии А. Н. Островского “Праздничный сой до обеда”); мысль изреченная есть ложь (Ф. И. Тютчев); бытовое явление (В. Г. Короленко) и мн. др.

Таким образом, от десятилетия к десятилетию образовывалась и совершенствовалась, при активном взаимодействии речевых элементов, принадлежащих к разным функциональным стилям, система “классического”, “образцового” русского литературного языка в период, который В. И. Ленин с полным основанием назвал временем “от Пушкина до Горького”, и это касается всех уровней этой системы: грамматического, лексико-фразеологического и стилистического.

Научный интерес вызывает вопрос о том, как соотносятся “классический” русский литературный язык конца XIX в. и современный русский литературный язык послеоктябрьского времени. Данная проблема тесно связана с общим вопросом о том” как реагирует язык на революционные перевороты в обществе, и потому приобретает общемировоззренческий характер. С марксистских позиций этот вопрос рассматривался Полем Лафаргом на материале французского языка до и после буржуазно-демократической революции 1789—1794 гг. Ученый назвал сдвиги, произошедшие во французском литературном языке данного периода, “внезапной языковой революцией”, осуществленной параллельно с революцией социальной. Имея в виду именно стилистическую систему французского литературного языка XVII—XVIII вв., Лафарг утверждал, что “классический язык пал вместе с французской монархией; романтический язык, рожденный на трибуне парламентских собраний, будет существовать до тех пор, пока существует парламентаризм”.

Наблюдения, содержащиеся в работе П. Лафарга, и выводы, к которым он пришел, представляют несомненную значимость для решения мировоззренческого вопроса о связи между языком и обществом. И хотя во многих случаях П. Лафарг проявлял неумеренное увлечение темой, хотя он иногда впадал в противоречия и пользовался неотработанной и малодифференцированной лингвостилистической терминологией, не разграничивая понятий “язык” и “стилистическая система языка”, — все же его труд заслуживает внимания как первая попытка подойти к решению поставленной проблемы с марксистских позиций.

Однако в ходе известной дискуссии тю вопросам языкознания на страницах газеты “Правда” летом 1950 г. труд П. Лафарга был малообоснованно, но бесповоротно дискредитирован. И с тех пор советские ученые к нему не обращались. В названной дискуссии возобладали мнения, согласно которым язык не претерпевает существенных изменений при смене общественных базисов и надстроек. В частности, стало общепринятым утверждение, что русский язык после Великой Октябрьской социалистической революции сохранил без каких-либо серьезных изменений свою основу, т. е. “основной словарный фонд” и грамматический строй, и что лишь словарный состав русского языка послереволюционный период пополнился рядом новых слов, отразивших новый экономический и государственный строй, новую культуру и новый быт, развитие науки и техники. Наряду с этим признавалось, что ряд слов в послереволюционную эпоху изменил смысловое значение, а отдельные слова “выпали из языка”, перестали повседневно употребляться в речи, перейдя в пассивный лексический фонд. Таким образом, весь процесс изменений языка в период социальной революции был сведен к чисто механическому, арифметическому приращению в словарном составе языка.

В процессе дискуссии основное внимание было сосредоточено на коммуникативной функции языка, на его роли в качестве орудия общения и обмена мыслями в обществе. Экспрессивно-стилистическая функция языка совершенно не была затронута, так же как стилистическая система и процессы ее развития. Вместе с тем был выявлен несомненно объективный факт: русский литературный язык после Великой Октябрьской революции действительно претерпел в лексической и стилистической системе менее заметные изменения, чем французский литературный язык в период буржуазно-демократической революции 1789—1794 гг.

Данный факт привлек внимание советских языковедов еще в 20-е годы. Так, А. М. Селищев, сопоставляя наблюдавшиеся им новые явления в русском языке периода революции с аналогичными изменениями во французском языке революционной поры, писал: “Но в общем характере отношения к языку предшествующего периода имеется и значительное различие. Французских революционеров не удовлетворяла изящно-изысканная речь аристократической эпохи: чувствовалось ее сильное несоответствие действительности революционного времени. Такого резкого расхождения между языком русской интеллигенции дореволюционного времени и языком революционных деятелей на русской почве не было. Русский литературный язык в течение XIX века был приспособлен для передачи самых тонких и сложных социальных и индивидуальных явлений”.

Дальнейшие исследования советских ученых развили и подтвердили это предположение, высказанное более полувека назад. Так, в 1953 г. С. И. Ожегов доказал, что “те новые явления, которые отражают живые тенденции современности, не появились как феникс из пепла: они порождены всем предшествующим ходом развития языка”. Его работа показала, что нередко новизна того или иного слова в русском языке послереволюционной эпохи была лишь относительной. Здесь же С. И. Ожегов правильно объяснил причины отмеченной им своеобразной исторической аберрации, которые, по его мнению, состояли в том, что языковеды 1930—1940-х годов относительно хорошо представляли себе семантико-стилистическую систему русского литературного языка наших дней, однако имели только самые общие и поверхностные представления о движении словарного Состава языка за период, непосредственно предшествовавший революционной эпохе. В то время, когда писал С. И. Ожегов, действительно, специальных работ, посвященных развитию словарного состава- русского литературного языка во второй половине XIX в., еще не было. Между тем для понимания исторического развития русской лексики в послеоктябрьский период и это время представляет громаднейший научный интерес. Ожегов своевременно напомнил о том, то предреволюционная эпоха была не только и не просто временем развития капитализма в России, но и периодом деятельности революционных демократов, периодом зарождения и роста рабочего пролетарского движения. “В речи демократической, а особенно революционно-демократической интеллигенции... возникали слова и черты словоупотребления, отражавшие идеологию передовой части общества”.

В 1965 г. вышла в свет монография Ю. С. Сорокина “Развитие словарного состава русского литературного языка (30— 90-е годы XIX в.)”. Эта книга в значительной степени восполнила пробел в специальной литературе, который ощущался Ожеговым. Книга Ю. С. Сорокина посвящена развитию семантико-стилистической системы русского языка. Как отмечает автор книги, 30—90-е годы—“время окончательного сложения нормы нашего литературного языка в самой обширной сфере— сфере словоупотребления”. Далее Ю. С. Сорокин пишет: “По существу процессы, так бурно проявившиеся в словарном составе нашего литературного языка около середины прошлого столетия, продолжаются и в последующее время вплоть до наших дней. И там и тут мы имеем дело при всех отдельных отличиях с новой, современной, нормой словоупотребления русского литературного языка”.

Русский литературный язык в середине и во второй половине XIX в. развивался под мощным и все возраставшим воздействием на него прогрессивной русской литературы, усиливавшей в себе в эту пору дух последовательного реализма при ведущем положении во всей русской культуре революционно-демократической общественной мысли и публицистики. Ю. С. Сорокин, без сомнения, прав, утверждая, что “поток развертывавшейся в стране широкой демократической борьбы за переустройство русского общества коснулся и русского литературного языка, сделав его мощным орудием, мысли и обогатив его новыми семантико-стилистическими средствами”.

Ю. С. Сорокину удалось до известной меры, проникнуть в ту взаимосвязь и взаимозависимость, которая всегда существовала между историей русского народа и его освободительной борьбой против социального угнетения, с одной стороны, и историей литературного языка, с другой стороны. Этими обстоятельствами, по нашему убеждению, и объясняется различие между изменениями французского и русского литературных языков в периоды революционных потрясений, переживавшихся русским и французским народами.

Касаясь же общей проблемы связи истории народа с историей его языка, мы должны указать, что язык как семиотическая система, как система знаков, существующая для общения между людьми и обмена мыслями в обществе, действительно, в периоды революционных взрывов в истории общества, не может претерпевать серьезных изменений. Без сомнения, изменениям подвергаются стилистические системы языка, будучи наиболее тесно связанными с общественным строем своей эпохи. Однако и в этих случаях степень и характер изменений в каждом отдельном литературном языке в каждую определенную историческую эпоху должны рассматриваться в непосредственной зависимости от конкретной исторической обстановки, в которой осуществляется общественное функционирование языка.

В прямой связи с рассмотренным вопросом стоит другой: о начале нового, современного подпериода в развитии русского литературного языка. Обычно этот подпериод называют “советским”, относя его начало к 25 октября 1917 года, т. е. к дате Великой Октябрьской социалистической революции, когда в результате победы пролетариата было положено начало существованию рабоче-крестьянского социалистического государства. Тем самым нация буржуазная была заменена социалистической, а русский литературный язык стал обслуживать потребности великой русской социалистической нации.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Приблизительно к этому же времени относятся
Закрепилась близкая к современной система видо-временных форм глагола
Новое значение приводить в жалость
В такого рода произведениях
Для выражения которых у нас