<<<     ΛΛΛ     >>>   

Наиболее распространенной в письмах формулой начала письма было сочетание: поклон от NN к NN. По нашим подсчетам, таково начало 58 новгородских грамот на бересте, например: поклон от Грикшв к Есифу (№ 3); поклон от Смешка Фоми (№ 11) и др. Разновидность той же формулы с заменой слова поклон церковнокнижным его синонимом покланяние нами обнаружена в новгородских грамотах № 87, 103, 139, 163, 427 и 503, а также в смоленской, от которой сохранился лишь отрывок.

Своеобразным вариантом той же самой начальной формулы можем признать и такое начало письма, где с левой стороны в первой строке, перед текстом поставлен крестик, а вслед за тем читается: “от NN к NN”. Подобное начало находим в восьми письмах (грамоты № 9, 34, 105, 114, 115, 142, 155, 159). Как замечено выше, по мнению польского слависта В. Курашкевича, с которым мы согласны, в наиболее древних грамотах знак креста может рассматриваться как идеографическая замена слова поклон. Отметим, что в грамоте № 67 крестик слева предшествует написанию слова поклон. Таким образом, в этом письме объединяются обе трафаретные формулы.

В грамотах более позднего времени, преимущественно XIV— XV вв., находим более лаконичную формулу начала письма: “от NN к NN”. Данное начало обнаружено нами в 16 новгородских грамотах и в грамоте, случайно раскопанной в Витебске в 1959 г. В 1960 г. в Новгороде было найдено еще 4 грамоты с подобным же лаконичным началом.

Иногда в письмах встречается начало: “грамота от NN к NN” (№ 109 и 181). Подобные выражения начала известны по пергаменным грамотам. Дважды в новгородских берестяных грамотах появляется начальное сочетание “слово добро от NN к NN”. Обращает на себя внимание, во-первых, то обстоятельство, что такие начала писем характерны для Псковской летописи, и, во-вторых, что приведенная формула встречена только в письмах двух братьев — Фомы и Есифа. Возможно, эти люди, которые жили в XV в., были как-то связаны с Псковом.

Несколько грамот начинаются словами: “приказ от NN к NN” (грамоты № 93, 134, 144, 259, 303 и 383). Грамоты № 134, 259 и 538 имеют одних и тех же автора и адресата: “Приказ отъ ГригориЬ ко ДомонЬ”. К этой же начальной формуле примыкает и сокращенный вариант, без слова приказ. Так, в грамоте № 119 начальная формула сведена только к имени автора письма в род. пад. с предлогом: “От РознЬга”. В грамоте № 169, наоборот, находим только имя адресата: “ВасильевЬ”, т. е., очевидно, жене некоего Василия. Обе эти грамоты по содержанию несомненно приказы.

Часто встречающимся трафаретным началом письма можем считать формулу: “Целобитье от NN к NN”. Ее находим в грамотах № 109, 135, 167, 242, 297, 310, 314, 413. Разновидностью такого же устойчивого сочетания признаем начальные слова: “такому-то целом (челом) бью”. Это начало читается в грамотах № 31, 157, и, по всей вероятности, в № 32. Иногда традиционное начало данного типа несколько видоизменено, например, “Бьют целом такие-то”. Подобно этому начинаются письма в грамотах № 94, 97, 140, 148, 307, 311. Таковы многообразные формулы начала письма.

Не менее характерные примеры применения “литературного этикета” находим и в концовках грамот. Так, мы уже упоминали о вежливой концовке в грамотах № 9 и 87 (“добрЬ сътворА”), которая полностью соответствует греческому эпистолярному обороту вежливости, по-видимому, проникшему на Русь через переводную письменность.

Типичны в концовках грамот фразы с различными формами глагола кланяться. Например: “а вам кланяемся” (№ 41); “а язъ тобЬ кланяюся” (№ 147); “а тобе ся кланяю” (№ 175); “а язъ тобе ся кланяю” (№ 186). Яркая и лаконичная концовка письма читается в грамоте № 370: “а на том тобе цолом”.

Приведенные примеры доказывают, что такие устоявшиеся словосочетания, подобные которым нередки и в ранее известных ученых грамотах на пергамене, органически связаны с содержанием и с языковой формой берестяных грамот. Эти традиционные формулы начала и концовки письма составляют принадлежность уже в древнейшую эпоху зародившегося на Руси литературного эпистолярного стиля, характеризуют речевую культуру писавших, их умение владеть обработанными формами издавна сложившегося литературно-письменного языка. Хотя грамоты на бересте стоят ближе к разговорной речи своего времени, чем любые из ранее известных памятников древнерусской письменности, все же и в этих частных письмах обнаруживаем несомненное воздействие книжных, письменных традиций на язык переписки простых древнерусских людей.

Язык собственно литературных произведений киевского периода иначе может быть назван народно-литературным типом древнерусского литературно-письменного языка (В. В. Виноградов). Как показано выше (гл. 4), в памятниках этого типа старославянские (южнославянские по своему происхождению) и восточнославянские элементы речи находились в состоянии приблизительного равновесия. Колебания в ту или другую сторону зависели от жанра конкретного памятника, кроме того, старославянская речевая стихия обычно усиливалась в тех местах памятника, которые прямо или косвенно были связаны с выражением официальной церковной идеологии. Восточнославянские же элементы речи преобладали тогда, когда рассказывалось об обычных бытовых делах. К памятникам данного языкового типа условно могут быть отнесены летописи (за исключением собственно церковных записей, а также документальных внесений, подобных текстам договоров древнейших русских князей с Византией). К этому же типу принадлежат такие произведения, как “Поучение” Владимира Мономаха (опять-таки, за исключением сделанных им выписок из богослужебных книг—“Псалтири” и “Триоди Постной”), “Моление Даниила Заточника”, тоже насыщенное церковнославянскими цитатами, наконец, “Слово о полку Игореве” как ценнейший памятник поэтической культуры Древней Руси. Без колебаний отнесем к той же жанрово-стилистической разновидности народно-литературного языка и язык тех произведений переводной литературы светского характера, которые, несомненно, были переведены в Киевской Руси. К таким переводным произведениям относятся “История Иудейской войны” Иосифа Флавия, “Александрия”, “Повесть об Акире”, книга “Иосиппон”, “Девгеньево деяние” и ряд других.

Одна из трудностей, подстерегающих исследователей, изучающих язык названных литературных памятников, состоит в том, что все они, оригинальные и переводные, дошли до нас не в подлинниках, а в сравнительно поздних списках, отстоящих по времени от эпохи создания текстов на два-три столетия. Так, например, “Повесть временных лет”, созданная в своих окончательных редакциях около начала XII в., дошла в списках XIV—XV вв., самый древний из которых, Лаврентьевский, датируемый 1377 годом, был переписан в северо-восточной Руси, в Нижнем Новгороде. Другой список этого памятника, Ипатский, содержащий также и продолжения “Начальной летописи”—летописи Киевскую и Галицко-Волынскую за XII— XIII вв., относится к 20-м годам XV в. и был переписан в Псковской земле. Радзивилловский список, переписанный, по-видимому, возле Смоленска, восходит ко времени не раньше конца XV в.

“Поучение” Владимира Мономаха, как известно, сохранилось в единственном списке Лаврентьевской летописи, “Моление Даниила Заточника”, созданное в XII в. и переработанное в XIII в., в 19 списках, восходящих ко времени не ранее XVI в. Единственный список “Слова о полку Игореве”, находившийся в руках первых его издателей 1800 г., вероятно, относился к XV—XVI вв., т. е. тоже отстоял от времени создания самого памятника не менее чем на три столетия.

То же самое может быть установлено и для большинства произведений древнерусской переводной литературы. Так, “История Иудейской войны”, переведенная не позднее начала XII в., представлена более чем тремя десятками списков, однако древнейший из них не старше первой половины XV в. Таким же образом обстоят дела и с “Александрией”. Что касается текста книги “Иосиппон”, переведенной с еврейского оригинала не позже конца XI в. (пространная цитата из этого перевода внесена в рассказ “Повести временных лет” под 1110 г.), то полных списков этого произведения не дошло до нас ни одного, а многочисленные отрывки рассеяны по различным хронографическим сборникам XV—XVII вв. Наконец, “Девгеньево деяние”— перевод византийской стихотворной повести о Дигенисе Акрите (пограничнике) — находилось в составе того же сгоревшего в 1812 г. мусин-пушкинского сборника, где был список “Слова о полку Игореве”. Остальные же списки этого переводного памятника восходят ко времени не ранее XVII— XVIII вв. Поэтому все памятники собственно литературной разновидности письменного языка киевской эпохи могут изучаться лишь по поздним их копиям.

Неточности и искажения были обычны при переписке текстов древнерусских произведений. Один из таких случаев неправильного прочтения текста позднейшими переписчиками положил начало поэтической легенде. В “Повести временных лет” под 1024 г. рассказывается о битве дружины киевского князя Ярослава с войсками его брата, князя Мстислава черниговского. Предводителем варяжской дружины, призванной на помощь Ярославу из-за моря через Новгород, был некий Якун. Об этом начальнике варягов в “Повести временных лет” было сказано: “и бЬ Якун сь лЬпъ, и луда у него золотомъ истькана”,т. е. Якун был красив и носил плащ, вытканный золотом. В поздних списках “Начальной летописи” фраза исказилась, благодаря отпадению конечного редуцированного в местоимении сь. Получилось: “бЬ Якун слЬпъ”. Из такого неправильного чтения возникает пересказ этого эпизода в памятнике XIII в., “Патерике Киево-Печерском”: “бысть в земли Варяжьской князь Африкан, брат Якуна СлЬпаго, иже... биася полком по Ярославле”. Красавец и щеголь варяг был превращен таким образом в незрячего калеку. А отсюда ведет начало поэтическое переосмысление, совершившееся уже в литературе XIX в. Баллада А. К. Толстого, посвященная этому летописному эпизоду, озаглавлена “Гакон Слепой”. Герой битвы, не видя ничего вокруг себя, “молотит по русским щитам и броням”, бьет чужих и своих.

Другие искажения древних текстов не бывали столь “драматичны”. Однако они обычно приводили к сознательному или бессознательному обновлению языка в позднем списке произведений. Этим и вызывается необходимость критического подхода к тексту, издаваемому по спискам, не современным его появлению. И с особенной осторожностью следует относиться к языковым явлениям, засвидетельствованным поздними списками и отражающим не язык эпохи создания памятника, а речь переписчика, жившего в последующее время. Это и будем иметь в виду, подходя к изучению языка “Слова о полку Игореве”.

Известный нам текст “Слова о полку Игореве”, без сомнения, в числе прочих более поздних речевых отклонений отражает второе южнославянское влияние на русский язык, имевшее место в XV в. (см. об этом в гл. 8). Таким образом, многие церковнославянизмы в первом издании “Слова о полку Игареве” и в Екатерининской копии были обязаны своим появлением вкусам последующих переписчиков текста.

Об этом свидетельствует, как было подмечено Л. П. Якубинским,, выписка из текста “Слова о полку Игореве”, сделанная переписчиком “Псковского апостола” в 1307 г.: “При сихъ князехъ сЬАшетсА и ростАше оусобицами. гыняше жизнь наши въ князЬхъ которы и вЬци скоротишасА члкмъ”.

В современных изданиях “Слова о полку Игореве” мы читаем данное место следующим образом: “Тогда при ОлзЬ Гориславичи сЬятешется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Дождьбожа внука, въ княжихъ крамолахъ вЬци человЬкомъ, сократишась”.

При сравнении обоих текстов можно судить о том, каким был текст этого памятника до тех изменений, которые были в него внесены в период второго южнославянского влияния.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Значений
Другие грамоты на пергамене относятся к более позднему времени
Форм народной русской речи
Обратимся к собственно языковым отличиям обоих сопоставляемых текстов
На сторонников