<<<     ΛΛΛ     >>>   

В критических статьях Белинского с терминами философскими, образованными по немецким моделям, соседствуют и сочетаются слова и выражения, относящиеся к социально-экономическим или общественно-политическим отраслям знания, эти слова тоже восходят к немецким, частично к французским заимствованиям. В качестве примера приведем известное место из знаменитого письма к Гоголю: “...Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности... Поборник обскурантизма и мракобесия, ...Вы стоите над бездною...”

В результате напряженной умственной работы с начала 1840-х годов Белинский закрепляется на позициях материализма и утопического социализма, в его статьях создается и накапливается запас слов в области “отвлеченного” публицистического газетно-журнального стиля, образуется общеинтеллигентский общественно-политический словарный запас. Все острее становится внимание к “гражданским темам”, обсуждаются не только “вопросы бытия”, но и “вопросы действительности”, философские понятия и термины внедряются в “убеждения”. Это последнее слово с легкой руки Белинского становится не только философским термином, но и обязательной принадлежностью интеллигентского словоупотребления.

Несмотря на противодействие, оказываемое реакционно настроенными литераторами и критиками, которым претили прогрессивные устремления Белинского, несмотря на порою откровенное глумление над ним идейных противников, он неуклонно пролагал свой курс в формировании стиля революционно-демократической публицистики.

Сам критик в статье “Русская литература в 1840 г.” с оттенком иронии писал о новшествах своего философско-политического лексикона, о своем личном вкладе в обогащение русского языка отвлеченной лексикой. Он отклоняет обвинение в употреблении непонятных слов, выдвигавшееся консерваторами против журнала “Отечественные записки”. Белинский напоминает читателям, что слова бесконечное, конечное, абсолютное, субъективное, объективное, индивидуум, индивидуальное употреблялись уже в 1820-х годах в журналах и альманахах “Вестник Европы”, “Мнемозина”, “Московский Вестник”, “Атеней”, “Телеграф” и др. и были понятны. Он пишет: “Сверх упомянутых слов “Отечественные записки” употребляют еще следующие, до них никем не употреблявшиеся (в том значении, в котором они понимают их) и неслыханные слова: непосредственный, непосредственность, имманентный, особый, обособление, замкнутый в самом себе, замкнутость, созерцание, момент, определение, отрицание, абстрактный, абстрактность, рефлексия, конкретный, конкретность и пр. ...у нас, хотят читать для забавы, а не для умственного наслаждения...”. Работая над внедрением общественно-политических, литературно-эстетических и других отвлеченных .понятий итерминов, Белинский шлифовал литературную речь, язык прозаических жанров, трудясь рядом с Гоголем и Лермонтовым, наравне с ними, в тех же направлениях, что и они. Он боролся за точный, простой, и понятный, “образованный” и вместе с тем художественно-выразительный стиль изложения любой темы, пусть самой сложной и отвлеченной. Он отмечал, что “простота, языка не может служить исключительным и необманчивым признаком поэзии; но изысканность выражения всегда может служить, верным признаком отсутствия поэзии”.

Белинский высмеивал неточность словоупотребления: реакционных поэтов, стремясь, сделать -подлинно народной литературную речь, освободить ее от тех ограничений, которыми хотели ее оградить от народных выражений поборники “светских” стилей” высшего общества.

Вводя в публицистический стиль формат живой разговорной устной речи, Белинский стремился упростить и книжный- синтаксис, приблизив его к естественным” и непринужденным интонациям.

Борясь за простоту и, доступность (Литературного изложения чувств и мыслей, против напыщенности и фразерства, Белинский неуклонно выступал и против фальшивой народности, против подделок под народную речь. В связи с этим он выступал против В. И. Даля, писавшего повести из народного быта под псевдонимов Казак Луганский, хотя в целом признавал творчестве этого писателя заслуживающим внимания.

Белинский также хорошо понимал, что при образовании русского общественно-публицистического стиля, как и научно-делового, нельзя обойтись без заимствований из живых западноевропейских иностранных языков. Еще в начале своей деятельности он отмечал: “Переводы необходимы и для нашего, еще не установившегося языка; только посредством их можно образовать из него такой -орган, на коем бы можно было разыгрывать все неисчислимые и разнообразные вариации человеческой мысли”. Но при этом великий критик всегда признавал, что “употребление новых слов без расчетливости может повредить их успеху”, и рекомендовал пользоваться ими как можно меньше, доверяя неистощимым источникам русского языка.

Представляет интерес с точки зрения исследования русского словоупотребления остановиться на тех местах из произведений Белинского, в которых он уделяет нарочитое внимание вопросу о закономерности использования иностранных слов. В этом отношении следует выделить известный обзор “Взгляд на русскую литературу 1847 года”, напечатанный в “Современнике” в год смерти автора. В этой своей “лебединой песне” великий критик выделяет целый раздел защите и обоснованию своего права употреблять иноязычное слово прогресс, поскольку обозначаемое этим словом понятие не может быть адекватно передано никаким другим, исконно русским выражением. Обратимся к названной статье.

“Слово "прогресс" естественно должно было встретить особенную неприязнь к нему со стороны пуристов русского языка, которые возмущаются всяким иностранным словом, как ересью или расколом в ортодоксии родного языка. Подобный пуризм имеет свое законное и дельное основание; но тем не менее он — односторонность доведенная до последней крайности”. Нет сомнения, что охота пестрить русскую речь иностранными словами без нужды, без достаточного основания противна здравому смыслу и здравому вкусу,но она вредит не русскому языку..., а только тем, кто одержим ею. Но противоположная крайность, т. е. неумеренный пуризм, производит те же бедствия, потому что крайности сходятся. Судьба-языка не может зависеть от произвола того или другого лица. Вот почему из множества вводимых иностранных слов удерживаются только немногие, а остальные сами собою исчезают... Говорят, для слова “прогресс” не нужно и выдумывать нового слова, потому что оно удовлетворительно выражается словами "успех", "поступательное движение" и т. д. С этим нельзя согласиться. Слово “прогресс” отличается всей определенностию точностию научного термина, а в последнее время оно сделалось ходячим словом, его употребляют все—даже те, которые нападают на его употребление. И потому, пока не явится русского слова, которое бы вполне заменило его собою, мы будем употреблять слово "прогресс"”

Попутно заметим, что официальная власть в лице самого императора Александра II с особой ненавистью относилась к употреблению слова прогресс и даже, как в свое время при императоре Павле I было запрещено слово отечество, запретило употребление его в публичной печати.

Деятельность Белинского, а вслед за ним его ближайших преемников — Чернышевского, Добролюбова, Писарева и др. способствовала окончательному закреплению демократического публицистического стиля в русском литературном языке. Этот стиль постепенно становится ведущим в системе общенациональных средств языкового выражения, оттеснив на второе место стиль литературно-художественный, занимавший до того первенствующее положение среди стилей русского литературного языка.

Становление стилей русского национального литературного языка во второй половине XIX в. происходит на основе самого широкого общедемократического движения против крепостничества и его пережитков. В борьбе, с различной степенью интенсивности и с отличающимися друг от друга непосредственными целями, участвуют все прогрессивные русские люди, настроение которых, выражают и писатели-реалисты, и деятели революционно-демократической публицистики. Совместное участие в развитии и обогащении русского литературного языка данной эпохи писателей и публицистов, принадлежащих к различным политическим лагерям, но в равной степени содействовавших тому, чтобы русский язык стал действительно “великим и могучим”, отметил В. И. Ленин. В статье “Нужен ли обязательный государственный язык?” в январе 1914 г., отвечая российским либералам, помогавшим правительству и черносотенцам подавлять угнетенные народности России, Ленин писал: “Мы лучше вас знаем, что язык Тургенева, Толстого, Добролюбова, Чернышевского— велик и могуч”.

В этом высказывании В. И. Ленина, весьма важном для истории русского литературного языка XIX в., существенны две вещи. Во-первых, то, что Ленин, перечисляя имена деятелей русской культуры, способствовавших развитию русского языка, называет как писателей, так и публицистов. Во-вторых, он упоминает представителей как либерально-дворянского,, так и революционно-демократического крыла русского освободительного движения. Хотя мы хорошо знаем, что В. И. Ленин всегда подчеркивал в своих трудах коренное различие между этими направлениями в политике и выдвинул учение о двух культурах внутри каждой буржуазной национальной культуры,, в данном случае он такого различия не делает. Отсюда следует, что развитию литературного языка, общего для всей нации, одинаково содействовали прогрессивные деятели всех политических направлений, независимо от расхождения их между собою по многим кардинальным вопросам. Это положение лишний раз доказывает правильность диалектико-материалистического тезиса о единстве общенационального языка на всех этапах общественного развития.

Однако, исходя из данного тезиса и признавая единство общенационального языка, мы вместе с тем не можем зарывать о том, что язык, будучи средством общественного развития и борьбы, одновременно является и объектом горячей общественной борьбы за гегемонию в языковом развития. И в эпоху вполне сформировавшейся буржуазной нации происходит обостренная общественная борьба между силами прогресса и сторонниками реакции за то, чьи социальные воззрения будет выражать официально нормированный и регламентированный литературный язык.

В обостренном противоборстве участвуют в одном лагере прогрессивные деятели культуры, в другом— царские чиновники, составляющие бюрократические циркуляры, и. поддерживающие их буржуазные дельцы— адвокаты и журналисты.

Отражения этой борьбы нередко можно встретить на страницах беллетристики и публицистики данного периода. Так, в “Дневнике писателя” Ф. М. Достоевского мы находим ироническую характеристику официально-делового стиля в выступлениях тогдашних буржуазных публицистов: “Кто-то уверял нас, что если теперь иному критику захочется писать, то он не скажет "принеси воды", а скажет, наверно, что-то в таком роде: принеси то существенное начало овлажнеиия, которое послужит к размягчению более твердых элементов, отложившихся в моем желудке. Эта шутка отчасти похожа на правду.

В журнально-публицистической (официозного направления), в официально-деловой и в научной речи этого периода наблюдается стремление развивать своеобразную манеру искусственно-книжного, перифрастического, синтаксически запутанного (и потому трудного для понимания народу) изложения мыслей и чувств. Между словом и смыслом как бы воздвигается искусственная преграда условно-описательных изобразительных приемов. В. В. Виноградов отмечает, что такого рода “литературность” выражения иногда становилась типичной не только для книжно-публицистической речи, но и для официально-бытовой риторики. В его работе приводятся пример из воспоминаний известного общественного деятеля, юриста.А. Ф. Кони, который изображает адвоката, такими словами определяющего драку: “Драка есть такое состояние, субъект которого, выходя из границ объективности, совершает, вторжение в область охраняемых государством объективных прав личности, стремясь нарушить целость ее физических покровов повторным нарушением таковых прав. Если одного из этих элементов нет налицо, то мы не имеем юридического права видеть во взаимной коллизии субстанцию драки”. Не менее характерны в данном отношении и законодательные материалы тех лет П. С. Пороховщиков (П. Сергеич) приводит такие примечательные строки из правительственного циркуляра того времени: “Между преступными по службе деяниями и служебными провинностями усматривается существенное различие, обусловливаемое тем, что дисциплинарная ответственность служащих есть последствие самостоятельного, независимо от преступности или непреступности данного деяния, нарушения особых, вытекающих из служебно-подчиненных отношений обязанностей, к которым принадлежит также соблюдение достоинства власти во внеслужебной деятельности служащих” и комментирует стиль документа следующим образом: “В этом отрывке встречается только одно нерусское слово; тем не менее, это настоящая китайская грамота. В русском переводе это можно изложить так: “служебные провинности, в отличие от служебных преступлений, заключаются в нарушении обязанностей служебной подчиненности или несоблюдении достоинства власти вне службы; за эти провинности устанавливается, дисциплинарная ответственность”. В подлиннике 47 слов, в переложении—26, т. е. почти вдвое меньше”.

Когда читаешь документы, подобные приведенному, невольно приходит на память статья В. И. Ленина “Борьба с голодающими” (1903 г.), где анализируется стиль циркуляра, выпущенного царским министром Сипягиным. Ленин с горечью отмечает: “...Циркуляр... на девять десятых ... наполнен обычным казенным пустословием. Разжевывание вещей давным-давно известных и сотни раз повторенных даже в “Своде законов”, хождение кругом да около, расписывание подробностей китайского церемониала сношений “между мандаринами, великолепный канцелярский стиль с периодами в 3.6 строк и с “речениями”, от которых больно становится за родную русскую речь...”.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Смоленская грамота после 1230 г
Пушкин предпочитал простые

Все это представляет собой такое неисчерпаемое богатство идиомов
Таково начало 58 новгородских грамот на бересте