<<<     ΛΛΛ     >>>   

моря и плывущий под парусами корабль. На корме корабля — на гой мальчик, которому вручает кормило летящее «Время» (Сатурн с косой). По объяснению Прокоповича, изобретенная Петром эмблема не ограничивается прославлением флота: «Таяжде емблема , тот же образ служит ко изъявлению и всего воинского России состояния, каковое было в начале войны бывшия. Нага воистину и безоружна была Россия!» 130

Неравнодушие Петра и его окружения к западноевропейским эмблематикам имело, по моему мнению, далеко идущие послед ствия, выразившиеся прежде всего в доминировании не вербальных, но зрелищных форм риторической репрезентации власти. Внимание к риторическим тропам как традиционным приемам риторическо го украшения (ornatus, decorum) характерно варьирует при этом от собственно речевых жанров красноречия до их «визуальной» эмблематизации — практики, которая по меньшей мере не способствует теоретической рефлексии над словом и указывает не на речевые, но на визуально-проксемические формы коммуникации 131 . Непосред ственным примером «визуализации» риторического знания может служить появление риторики в роли «действующего лица» в теат ральном «Действе о семи свободных науках», разыгранном учащи мися Славяно-греко-латинской академии около 1703 года. В стихотворной речи, обращенной к зрителям, «Риторика» объясняет приносимую ею пользу (выражающуюся, между прочим, также в поэтическом знании — умении пользоваться «прекрасными рифмами»), а попутно излагает основные понятия риторического знания — «инвенция», «диспозициа», «эльокуциа», «мемория», «пронунциациа», — чтобы тут же дать их «славенский» перевод: «обретение вещи», «расположение», «изъяснение вещи», «па мять», «объявление вещи» 132 . В расширении границ панегиричес кого жанра риторы начала XVIII века типологически следовали сло жившимся традициям православной культуры со свойственным ей преобладанием эпидейктического — учительного и торжественно го — красноречия над судебным 133 .

Риторика служит арсеналом и способом «текстового» оформ ления эмблематического антуража, становящегося к середине XVIII века обязательной принадлежностью придворного церемониала и государственных праздников. Обращение к наследию ан тичной риторической классики сопутствует освоению мифологи ческих образов и сюжетов в контексте дискурсивной сакрализации монарха, декларативно соотносившей русскую историю и легендарную историю Древнего Рима 134 . Сочинение латиноязычных панегириков в данном случае принципиально не отличается от инициированного властью использования античной мифологической образности в публичных зрелищах (триумфальных строениях,

91

Николай Спафарий о музах. РНБ, Q.XVII. С. 13, 20 об.

иллюминациях, фейерверках), призванных к утверждению импе раторского культа 135 . «Зрелищная» демонстрация власти подразу мевает представление о риторике как о способе «украшения» и метафоризации речи, а в широком смысле — как о способе «дублирования» прямых значений переносными. Популяризация ан тичной мифологии подразумевает в этом смысле именно ритори ческое — метафорическое, аллегорическое — прочтение текста: так, в «Описании торжественных врат, воздвигнутых Славяно-греко-латинской академией» (1703) по случаю возвращения Петра в столицу, префект Славяно-греко-латинской академии Иосиф Туробойский оправдывает использование мифологических изображений и имен, чуждых или даже враждебных традиционной русской куль туре, подчеркивая их несобственное истолкование. Замечательно, что основанием для метафорической и аллегорической интерпретации эмблематических изображений, по Туробойскому, служит Св. Писание (допустимость аллегорической интерпретации биб лейского текста составляет отдельную проблему в спорах между со-

92

временниками Туробойского — адептами великорусского и юго-западнорусского православия) 136 . «Известно тебе буди читателю лю безный и сие, яко обычно есть мудрости рачителем, инем чуждым образом вещь воображати. Тако мудролюбцы правду изобразуют мерилом, мудрость оком яснозрителным, мужество столпом, воздержание уздою, и прочая безчисленныя. Сие же не мни быти буйством неким и кичением дмящегося разума, ибо и в писаниих божественных тожде видим. Не сучец ли масличный и дуга на облацех сияющая бяше образ мира; не исход ли израилтянов из Египта бяше образ нашего исхода от работы вражия; не прешествие ли чрез море образ бяше крещения; не змий ли, на древе висящий, образ бяше Иисуса распята <...> Аще убо сия тако есть, и аще писание божественное различные вещи в различных образах являет, и мы от писаний божественных наставление восприемше, мирскую вещь мирскими образами явити понудихомся и славу торжествен ников наших, в образе древних торжественников, по скудости силы нашея потщахомся прославите» |37 . В 1722 году Петр иници ирует перевод «Мифологической библиотеки» Аполлодора, препо ручив ее издание Синоду и декларативно игнорируя сомнения в уместности церковной пропаганды языческой энциклопедии 138 .

Общим знаменателем освоения риторического знания до се редины XVIII века, так или иначе, остается освоение чужого опы та — культурного, социального, идеологического. О чуждости это го опыта ярко свидетельствует донос, составленный в 1718 году одним из наиболее приближенных к Петру людей — князем А. Д. Меньши ковым на служившего у него Семена Дьякова. Поводом для доноса Меньшикову послужили некие «письма» Семена, в которых слова от конца к началу читаются так же, как от начала к концу, — в попытке составления палиндромов князь увидел направленное против себя «волшебство» 139 . Приведенный пример показателен, чтобы судить о том культурном фоне, на котором происходило знакомство русского общества начала XVIII века с риторической традицией. Представление о риторическом знании популяризует ся в обществе, знающем о нем более понаслышке, чем из социаль ной действительности. Апология европейского образования побуждает современников и соратников Петра апеллировать к общественным потребностям, указывать на гражданскую востре бованность латинского языка и риторики. Но апелляция эта выг лядит вполне утопичной и в 1730-е, и в 1740-е годы. В 1730-е годы Кантемир полагал актуальным выводить в сатирическом виде ста ровера — помещика Сильвана, убежденного в бесполезности зна ния латыни: «Живали мы преж сего не зная латыне, / Гораздо обильнее, чем живем ныне...» 140 В эти же годы В. Н. Татищев разъясняет смысл изучения риторики: владение красноречием не-

обходимо «человеку, обретающемуся в гражданской услуге, а наи паче в чинах высоких, яко же и в церковнослужении быть надеж ду имеющему»; «нуждно знать красноречие, которое в том состоит, чтоб по обстоятельству случая речь свою учредить, яко иногда кратко и внятно, а иногда пространно, иногда темно, и на разные мнения применять удобное, иногда разными похвалами, иногда хулениями исполнить и к тому прикладами украсить, что особли во статским придворным и в иностранных делах, а церковным в поучениях и в сочинении книг полезно и нуждно бывает» 141 . Вме сте с тем подготовку преподавателей и учащихся Славяно-греко- латинской академиях Татищев расценивает как никуда не годную: «Язык латинский у них несовершен для того, что многих книг нуждных и первое лексикона и грамматики совершенных не имеют, латинских необходимо нуждных имянуемых авторов классических, яко Ливия, Цицерона, Тацита, Флора и пр., не читают, и когда им дать, разуметь не могут <...> Что их реторики принадлежит, то более вралями, нежели реторами, имяноваться могут, зане от недостатка вышеобъявленного часто все их слоги реторическими пустыми словами более, нежели сущим делом, наполняют. Да еще того дивняе, что мне довольно оных реторов видеть случилось, которые правил грамматических в правописании и праворечении не разумеют» 142 . Убежденный в преимуществах европейского обра зования и ратовавший за следование заложенному Петром I правилу посылать русских студентов учиться за границу, Татищев в своей критике отечественных школ не был, вероятно, беспристра стен, но едва ли далек от реального положения дел.

6

Латиноязычные риторики, продолжающие оставаться основными руководствами в изучении красноречия в Славяно-греко-латинс кой и Киево-Могилянской академии, демонстрируют в это же вре мя смещение интереса с детализации фигур и тропов в плоскость внешней психологизации речи. Изложение риторических правил включает наставления «о чувстве <...>, о страхе, уверенности, сты де и бесстыдности, <...> о гневе, смирении, любви и ненависти и о последствиях ненависти; о возмущении, ревности и о следстви ях любви, о несчастии и об измене», «о недостатках и силе голо са», «о произношении», «о движении тела»; «о пороках испорченного красноречия», «о рассмотрении аффектов души»; «должно ли оратору проклятия и ругательства употреблять против нечестивых или еретиков или же следует прегрешения одних смехом, иных воинственной речью уничтожать» 143 . В «Кратком руководстве к красноречию» Ломоносова (1748) описание страстей призвано по-

94

мочь оратору снискать «добрый успех», но для его достижения «должно самым искусством чрез рачительное наблюдение и фило софское остроумие высмотреть, от каких представлений и идей каждая страсть возбуждается, и изведать чрез нравоучение всю глубину сердец человеческих». «Страстный человек», каким его рисует Ломоносов, не только говорит: «при словах его купно и движение тела, как взгляды, махания и плескания руками, трясе ние членов и прочая, что дает великую живность слову и умножа ет силу красноречия» 144 .

Повышенное внимание к риторическому учению об аффектах в социокультурном контексте России XVIII века обнаруживает в данном случае как собственно дисциплинарную, так и идеологи ческую мотивацию. В истории культуры адаптация заимствован ного знания закономерно выражается в посильном соотнесении «чужого» и «своего», в поиске решений, исключающих «семиоти ческий конфликт» между старым и новым, традиционным и инновативным. Однако содержательное освоение латиноязычных риторик в условиях русской культуры осложнялось не только необходимостью изучения латыни, но и необходимостью изучения латиноязычного культурного наследия. Первая проблема решалась сравнительно быстро 145 , но знание языка еще не означало умения ориентироваться в хрестоматийных для полноценного риторического образования текстах Аристотеля, Цицерона, Квинтилиана , Скалигера, Меланхтона. Замечание В. П. Вомперского, охарактеризовавшего в свое время ранние русскоязычные риторики как «своеобразные энциклопедии лингвистических и сти листических знаний своего времени» 146 , в данном случае справед ливо: освоение риторической традиции в России выражалось не в создании риторических трудов, а в собрании относящихся к риторике сведений. Схожая ситуация симптоматично прослеживается применительно к адаптации логического, философского знания 147 и даже в такой, казалось бы, прикладной области знания, как арифметика. Опубликованная в 1703 году «Арифметика» Л. Ф. Магницкого (воспроизводившая собою, стоит заметить, риторико-катехизическую форму изложения материала в вопросах и ответах) представляла не компендиум математического опыта, но энциклопедию относящихся к математике тем, заимствован ных из западноевропейских источников 148 . Однако важность ком пиляции Магницкого в глазах его первых читателей состояла, как справедливо подчеркивал А. Вусинич, не только и не столько в популяризации математического знания, сколько в сознательной демонстрации относящихся к математике проблем практического плана (прежде всего военного и экономического характера), требующих математического решения 149 .

95

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Вопросы сопоста вительного изучения заимствованной фразеологии
Искусстве петровско го времени xviii век
Действительно напоминающей крокодила великого государя в казне на пушечном дворе налицо полковых пищалей lt
Богданов К. О крокодилах в России. Очерки из истории заимствований и экзотизмов лингвистики 2 козырев
Этимологически слово левиафан