<<<     ΛΛΛ     >>>   

Отношение к риторическому знанию в эпоху Ломоносова оп ределяется прежде всего репутацией латиноязычного образования, необходимого, в частности, для медицинской профессии. Так, по донесению Киевского митрополита в Екатерининскую комиссию по Уложению, «в 1754 году по письменным приглашениям Медицинской коллегии и по собственному желанию более 300 студентов Киево-Могилянской академии отпущено было в медико-хирургическую науку», причем «не проходит ни одного года, которого бы здешней академии студенты самопроизвольно не отпускаемы были в медицинскую науку» 153 . Оживление гуманитар ного интереса к изучению древних языков и риторике наблюдает ся и при Екатерине II : оно созвучно декларируемым — вплоть до Французской революции 1789 года — европоцентристским тенден циям в образовательной политике России и, кроме того, возрож дению «грекофильских» настроений при дворе 154 .

Преподавание риторики воспринимается в духе европейского Просвещения, но в принципе не обязывает к знанию русского языка. Для эпохи 1770-х годов характерна судьба Гальена де Сальморана — одного из многих авантюристов, пытавших счастья на рус ской службе, проделавшего в России карьеру от гувернера в знатных домах до учителя истории и риторики в Санкт-Петербургском су хопутном шляхетском корпусе 155 . За время правления Екатерины II было издано свыше двадцати пособий (азбук, грамматик и хре-

96

стоматий) по греческому и латинскому языку, около десяти слова рей латинского языка и не менее тринадцати переводных и оригинальных риторических руководств на русском языке 156 . Для пользы учебного процесса предлагалось даже ввести раздельное преподавание древних языков в соответствии с четырьмя предме тами — грамматикой, риторикой, историей и философией 157 . В период правления Екатерины II все это не отменяет, впрочем, институциональной невостребованности риторического образова ния. О сфере приложения риторических знаний можно судить, например, по делу «о предании решению совестного суда отставного капитана Ефимовича, зарезавшего в безумстве жену свою». После расследования обстоятельств преступления капитан был отослан в Смоленск, где содержался в монастыре; «для увещевания его был определен учитель риторики, коим умышленного убийства в нем не примечено» 158 .

В отличие от Западной Европы, риторика в России так и ос тается на периферии социального спроса, а теоретическая рефлек сия в области риторической практики не простирается далее реше ния задач перевода и русификации латиноязычных риторических терминов. Дискуссия о соотношении «своего» и «чужого» культур ного опыта ведется в плоскости привычного для русской культу ры обсуждения заимствованных слов, их перевода и этимологиза ции 159 . Еще Ломоносов предлагал использовать для передачи труднопереводимых иностранных слов транслитерацию, но придавать при этом «иностранному слову форму, наиболее сродную русскому языку», а в других случаях — последовательно русифи цировать латиноязычные термины. Этот опыт и служит эвристическим ориентиром для авторов, обращавшихся к проблемам риторической (а также грамматической, логической и, шире, философской) терминологии во второй половине XVIII века 160 . Одним из таких авторов был преподаватель риторики в Славяно- греко-латинской академии Макарий Петрович (1733—1765). В пре дисловии к переведенной им «Логике» Баумейстера (1749) Петро вич посвящает обширный пассаж иноязычной терминологии: «Взаимствовал я в некоторых местах как из греческого, так и из латинского языка некия слова — без етого крайне обойтись нелзя было, иначе или весма трудно или невозможно было ясно свои мнения предложить. Понеже надобно было или описательно пред ложить, или ввесть такое какое-нибудь слово, которое невразуми тельно было <...> Следовательно, непременно надобно было чужестранныя употреблять речи, которые почти из прежних времен в употребление вошли и которые на чужестранном языке лучше можно разуметь, нежели ежели бы их на российской перевесть язык, как наприм[ер]: субъект, предикат, идея, термин, аргумента-

97

ция, силлогизм, сорит, категория и проч.» 161 А. О. Маковельский полагал, что в терминологическом отношении Макарий Петрович следовал «Риторике» M . В. Ломоносова 162 , но очевидно, что в этом следовании не было подражания: в отличие от Ломоносова, по возможности использовавшего калькирующие латинские термины славянизмы, Петрович предпочитает транслитерировать иностран ные термины, сохраняя, таким образом, за ними уже сложивший ся контекст западноевропейской науки. В 1755 году убеждение в больших достоинствах русского языка в сравнении с латинским предопределяет декларации молодого профессора красноречия H. H. Поповского (1730—1760) в речи «О пользе и важности фи лософии», прочитанной в Московском университете и в том же году напечатанной в издании академических сочинений. «Изобилие Российского языка», по Поповскому, не может вызывать сомнений: «перед нами римляне похвалиться не могут». «Что же до особливых надлежащих к философии слов, называемых термина ми, в тех нам нечего сомневаться. Римляне по своей силе слова гре ческие, у коих взяли философию, переводили по-римски, а коих не могли, те просто оставляли. По примеру их тож и мы учинить можем» 163 . Схожим образом рассуждает преосвященный Амвросий (Серебренников) — автор «Краткого руководства к оратории рос сийской» (1-е изд. — 1778, 2-е изд. 1791): предуведомляет читате лей о том, что «речения греческие, а особенно в тропах, фигурах, пе риодах и других местах, переводил <...> инде последуя г. Ломоносову, а инде смотря более на определение, нежели на происхождение их» 164 , т.е., говоря другими словами, предпочитает транслитерации латинских терминов их семантическое калькирование.

Языковой пуризм, заставляющий избегать транслитерации и искать русскоязычные варианты для иностранных слов и понятий, набирает силу к концу XVIII века; выразился он, в частности, и в лексикографических принципах «Словаря Академии Российской» (одним из составителей которого, заметим в скобках, был вышеупомянутый Амвросий). Тенденция к русификации риторических терминов и вообще иноязычных заимствований достигнет своего апофеоза в «Опыте Риторики» Ивана Степановича Рижского (1796, 2-е изд. — 1805; 3-е — 1809; 4-е — 1822), в годы дискуссий шишковистов и карамзинистов: «Нельзя вовсе чуждаться иностранных слов и за неимением в своем языке слова отвергать идею, но с дру гой стороны, только тогда можно употреблять иностранное слово, когда оно всеми принято и когда решительно нет равносильного ему в родном языке. Но и этим, неизбежным, иностранным словам надо предпочитать природные, которые изобретаются или возобновляются людьми, знающими язык основательно и философски <...> Что выразительнее слова: неискусобрачный? Созна-

98

менательное с ним innuptus менее, а французское garcon еще менее выразительно» 165 .

7

Вне университетского образования риторика в России по-прежнему продолжала преимущественно связываться с гомилетикой, ко леблющейся между традициями профетического вдохновения, идущей от Григория Двоеслова, и силлогистического красноречия, возводимого к Аврелию Августину 166 . В записке 1761 года, адресо ванной И. И. Шувалову, М. В. Ломоносов подчеркивал, что одним из непременных условий в повышении общекультурного уровня православного духовенства должно служить «знание истинного красноречия, состоящего в основательном учении, а не в пустых раздобарах» 167 . О степени осуществимости мечтаний Ломоносова можно судить по приводимому им здесь же сравнению служителей православной и протестантской церкви Германии: «Тамошние па сторы не ходят никуда на обеды, по крестинам, родинам, свадьбам и похоронам, не токмо в городах, но и по деревням за стыд то почитают, а ежели хотя мало коего увидят, что он пьет, тотчас лишат места. А у нас при всякой пирушке по городам и по деревням попы — первые пьяницы. И не довольствуясь тем, с обеда по кабакам ходят, а иногда и до крови дерутся. Пасторы в своих духовных детских школах обучавшихся детей грамоте наставляют закону божию со всею строгостию и прилежанием <...> А у нас по многим местам и попы сами чуть столько грамоте знают, сколько там му жичий батрак или коровница умеют» 168 . Как бы то ни было, подавляющее количество русскоязычных риторических руководств, изданных во второй половине XVT1I века, написано священнослужителями, либо предназначено для священнослужителей 169 , что вольно или невольно способствовало взаимосоотнесению риторического знания и традиционных вероучительных наставлений. Особое место в этих наставлениях отводится практикам обуздания страстей, находящих свою опору в традиционных для учительной литературы «словах» «о молчании», «о нестяжании», «о умилении» и т.д. 170

Помимо университетских и гомилетических пособий, отдель ную группу книг по риторике представляют множащиеся к концу XVIII века издания, которые правильнее было бы назвать руковод ствами по этикету 171 . Представление об этикетных особенностях риторического знания выражается в правилах «хорошего тона», а также в эстетических предпочтениях эпохи барокко — как в области вербальных, так и вневербальных (прежде всего — изобрази тельных) форм риторической репрезентации. Стоит заметить, что

сама проблема соотнесения, с одной стороны, изображения, а с другой — звука и звучащего слова имела в России научно-акаде мическую предысторию уже к середине XVIII века: среди докладов, прочитанных в Петербургской академии наук, известна речь ака демика Г. В. Крафта от 29 апреля 1742 года по вопросу, «могут ли цветы, известным некоторым образом расположенные, произвес ти в глазах глухого человека согласием своим такое увеселение, ка кое мы чувствуем ушами из пропорционального расположения тонов в музыке?» 172 . Эмблематическое воплощение риторическо го знания предполагает восприятие, не сводимое к навыкам пись ма и речи. Показательно, что в изданном в 1763 году трактате О. Лакомба де Презеля «Иконологический лексикон» в качестве эмблематического атрибута риторики называется Меркуриев жезл, причем одновременно сохраняется традиционное истолкование образа Меркурия как покровителя торговли и посланника 173 . Эмблематика продолжает рассматриваться как необходимый элемент и в поэтической практике — например, в многократно переиздававшемся сочинении А. Д. Байбакова «Правила пиитические о стихотворении Российском и Латинском, со многими против пре жнего прибавлениями, с приобщением пиитико-исторического словаря, в коем содержится баснословных богов, мест, времен, цветов, дерев и проч. имена, с их краткою историею и нравоучением; также Овидиевы превращения, и при конце отборные Пуб лия Виргилия Марона стихи. В пользу юношества обучающегося поэзии, и для всех Российского стихотворения любителей Д.Б.К.» (М., 1774; к 1826 году — 10 переизданий). Вторым, дополненным и исправленным, изданием печатаются изданные при Петре «Сим волы и емблематы». Эмблема в этом издании, к слову сказать, про тивопоставляется символу, как изображение — тексту: «Емвлема есть остроумное изображение, или замысловатая картина, очам представляющая каноениесть (sic! — К. Б.) естественное одушевленное существо, или особливую повесть, с принадлежащей к ней нарочитою надписью, состоящею в кратком слов изречении» 174 . Дважды переиздается вышедшее при Петре собрание дидактико- эмблематических мотивов «Иеика i еропол i т i ка, или Ф i лософ i я Нравоучителная» (СПб., 1764 и 1796).

Популяризация эмблематики в конце XVIII века поддержива ется рассуждениями о преимуществах живописи над поэзией, и шире — изображения над словом (в напоминание о хрестоматийном полустишии Горация: «ut pictura poesis erit») . В предисловии А. Иванова к переведенному им трактату «Понятие о совершенном живописце» (1789) живопись и словесность именуются двумя сест рами, «намерения которых одинаковы; орудия каковые употребляют они для достижения своих целей, так же сходны и разнятся

100

только видом своим» 175 . Вместе с тем, по Иванову, преимущества живописи очевидны, «поелику живопись касается души» «посред ством чувства зрения, которое вообще имеет больше власти над душею нежели прочие чувства и затем, что она глазам нашим пред ставляет самую натуру» 176 . Теми же словами объяснял преимуще ства живописи конференц-секретарь Академии художеств Петр Чекалевский в «Рассуждении о свободных художествах» (1792): «Живопись более стихотворства имеет силы над людьми, потому что она действует посредством чувства зрения, которое больше других имеет власти над душею нашею» 177 . В 1799 году выходит перевод трактата французского художника Шарля-Антуана Куапеля (в издательской транслитерации Карла Кепеля) «Сравнение красноречия с живописью» (французское издание 1751), посвя щенного проблеме, сама постановка которой подспудно знамену ет ослабление позиций риторического знания в иерархии эстетических предпочтений культуры барокко 178 .

В начале XIX века издания по эмблематике множатся (отметим здесь изданный в 1803 году двухтомный сборник «Иконология, объясненная лицами, или Полное собрание аллегорий, емблем и пр. <...> гравированных г. Штиобером в Париже), но уже в 1804 году безымянный автор заметки «Девизы», опубликованной в «Вестни ке Европы», сетовал, что «аллегорические изображения и надпи си вышли из моды» 179 . Двумя годами позже в словаре «иностран ных речений» ? . ? . Яновского эмблема определяется как «род символического или не всякому вдруг удобопонятного изображения, украшаемого обыкновенно каким-либо остроумным изрече нием» 180 . К 1820-м годам интерес к изобразительным аллегориям постепенно затухает, а их истолкование не подразумевает обяза тельности соотнесенных с изображением (pictura) надписей (motto: inscriptio, subscriptio). «Словарь древней и новой поэзии» ? . ? . Остолопова (1821) в определении эмблемы («емблемма есть аллегори ческое изображение нравственной или политической мысли») так же не настаивает на необходимости поясняющего изображение текста (только «когда изображение не может быть для всякого вра зумительно, тогда прибавляется несколько слов и сие называется леммою»), но зато выделяет эмблему «в словесности»: «В словесно сти Емблемма есть Аллегорическое изображение, под каким либо существенным видом, нравственной или политической мысли». Как пример словесной эмблемы здесь же приводится одна из строф стихотворения Г. Р. Державина «Изображение Фелицы»: «в стихах Державина», по мнению автора словаря, «каждая почти строфа составляет Емблемму» 181 . Хорошо сказанное — предстает воочию. Хорошие стихи равнозначны хорошим картинкам 182 .

101

8

В общественной атмосфере России конца XVIII — начала XIX века отношение к риторике как к культурной и социальной практике, имеющей свои импликации во вневербальных формах коммуникативного дискурса, возвращало ее апологетов к аргументации европейских критиков риторической схоластики столетней давно сти; вместе с тем оно не было чуждо и руссоистскому тезису о благотворной «близости к природе» и эмоциональной непосредственности. Вослед просветителям (настаивавшим, что ценность сказанного определяется социальной ценностью идей, а не тех риторических форм, в которых они выражаются 183 ), а также почи тателям Руссо, превозносившим ценности «правды чувства» 184 , восприятие риторики в России балансировало между истолкова нием риторики как учения о чувствах и ее пониманием как учения о социально значимых идеях. В 1759 году А. П. Сумароков убеждал читателей «Трудолюбивой пчелы»: «Щастливы те, которых искус ство не ослепляет и не отводит от природы, что с слабостью разу ма человеческого нередко случается <...> Природное чувствия изъяснение изо всех есть лутчее» 185 . Ученики Ломоносова H. H. Поповский и А. А. Барсов в своей преподавательской практике в Московском университете пользуются «Риторикой» И. А. Эрнести , настаивавшего, что главное в красноречии — не правила, но «познание жизни и сердца человеческого» 186 . Федор Эмин тогда же, сочувственно поминая Жан-Жака Руссо и предвосхищая манифе сты Н. Г. Чернышевского, устами главного героя в романе «Пись ма Ернеста и Доравры» (1766; 2-е изд. — 1792) резонерствует на предмет бесполезности стихотворства: «Стихотворство есть наука больше хороша, нежели полезна; ибо и без рифмы человек может быть велик и обществу полезен; <...> по той причине я всех хоро ших профессоров философии, физики, математики, истории и медицины предпочитаю всем славным трагическим, или комичес ким сочинителям, которых сочинения в то время каждому челове ку нравятся, когда ему делать нечего» 187 . «Любослов», безымянный автор опубликованного в 1783 году в «Собеседнике любителей рос сийского слова» «Начертания о российских сочинениях и россий ском языке», напоминал о том же «почтенным господам издателям»: «Демосфены и Цицероны не столь красноречием своим, сколь силою и важностию чистого нравоучения обращали внима ние к своим речам; но только сии так были расположены, что стройность и непрерывная связь мыслей всегда потрясали связь понятий народных» 188 . По убеждению юного М.М. Сперанского («Правила высшего красноречия», 1792, впервые опубликовано в 1844 году), «учение о страстях» не дополняет риторическое обра-

102 Константин А. Богданов. О крокодилах в России

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Рассуждения украинских зоологов только способность левиафана извергать пламя представляется нам
Русская историография xviii века сочинения путешествие
История державного ордена св
Росписи петровского времени русская перевод
Богданов К. О крокодилах в России. Очерки из истории заимствований и экзотизмов лингвистики 12 крокодилах