<<<     ΛΛΛ     >>>   

Наверно, эпохи молодости у языков неповторимы, как первая любовь. Немецкий выработал себе свою модель, русский свою. С какого-то времени русский предпочитает заимствование калькам. Тяжеловесный писатель, не наделенный шестым чувством, Шишков не понял: то, что можно было когда-то, не получится теперь. Кроме того, кальки понадобилось ему не для обогащения родного языка, но для вытеснения уже существующего. А это совсем другое дело. Язык -- такая стихия, что насилия над собой не терпит.

Что подвигло Шишкова на бунт? Зависть к победителю Карамзину? Или патриоту-адмиралу не давала покоя флотская терминология? Бакштаг, зюйд-вест, рангоут, швартовы, штурман... Сплошная англо-голландщина. А ведь ввел-то ее Петр. Вот где настоящее бессилие. Флот дело государственное. Военные термины -- не стишки Василия Львовича -- "сверхценность": ни буквы не заменишь.

Стоит задуматься над многозначительным совпадением. Славянофильство, как известно, эхо германского романтизма. Русский языковый пуризм в лице Шишкова объективно хочет идти немецким путем, закрытым для русской речи ее историей.

Такой-сякой, немазаный

Пропустим всем известные прения славянофилов и "западников". Ученый спор спором, а процессы в языке идут своим ходом. Новый интерес к архаике вспыхнет только в первые годы XX века. Правда, лишь как правила литературной игры. Культ примитива закончился быстро. Замятин, Ремизов, Городецкий, братья Бурлюки, Крученых играли в архаизм, не представляя, что это такое. Только Хлебников, неравнодушный к Шишкову, в юности пытался всерьез очистить поэзию от исторической "порчи", возвратив к раннему корнеслову, но сам свернул с этого пути.

Настоящая порча, однако, была впереди. Кто бы мог подумать, что всего через несколько лет речь задохнется в словах-огрызках (учредилка, "беляки"), потонет в уродах-сокращениях (комбед, военспец, колхоз) и образованных от них (чекист, рабфаковка).

Как же ведут себя иноязычные заимствования в русском? Только немногие упорные официально не склоняются: пальто, метро, кофе, какао. В просторечии же бывает всякое. "Заберите польта!" "Не желаете ли кофию?" "Будет тебе какава с чаем!" В подавляющем большинстве "иностранцы" подчиняются строю языка, начинают склоняться и спрягаться: десять жандармов; он скопировал.

Часты случаи фонетического обрусения и опрощения. Magnetis lithos (камень из г.Магнесия) -- магнит. Дорическое Lakane (блюдо, чаша) -- лохань. Бывает, русская речь сочиняет из чужого колоритные слова. Семинаристы в XIX веке. превратили антиномию в антимонию, а разночинцы, по Лескову, немецкое Hier und da ("так себе, туда-сюда") -- в ерунда. От фамилии д-ра Лодера, лечившего прогулками, пошло "лодыря гонять". От французского словосочетания (Ne) chantera pas ("не будет петь") -- шантрапа.

Большинство заимствований согласны играть по правилам русского языка: участвуют в образовании новых (растаможить -- таможня -- тамга; паясничать -- паяц; шантажист -- шантаж; малолитражка -- литр), то есть усваиваются до конца.

Доходит до изменения пола и первоначального значения, если этого захочет русский язык, усыновивший слово. Рояль (м.) звался сперва роялью (ж.). Одеколон (м.) некоторое время пребывал одеколонью (ж.), что было правильнее: oau de Kologne -- "кёльнская вода" (ж.). Говоря макароны, жители России XVIII века имели в виду пирожное. Журнал когда-то имел значение "дневник" (сравни: "Журнал Печорина"). Плафон сперва не был покрышкой светильника, но разновидностью потолка. Сдвиг нормы понимания подтверждает анекдот об Александре I, не расслышавшем имени одного из представляющихся. "Позвольте спросить, ваша фамилия? -- Осталась в деревне, ваше величество, -- отвечал провинциал, -- но если прикажете, пошлю за нею". Позднее чаще всего заимствование сужает и уточняет более широкий собственный термин, а то и противопоставляется ему. Киллер -- далеко не обычный убийца. Народоправство -- не совсем то, что демократия. Народность -- совсем не то, что национализм.

Зато причину заимствований, когда аналог-перевод уже имеется, понять сложнее всего. Зачем санкционированный, ежели наличествуют предписанный, разрешенный? Для чего костюм, если имеется одежда? К чему ланита, коли есть щека? Ответить на эти вопросы сможет только тот, кто ответит, зачем языкам синонимы.

Язык, как сказано, вообще прихотлив. Почему приживается одна калька и отторгается другая? Отчего корявое жевательная резинка прижилось, а блистательный набоковский неологизм крестословица (вместо кроссворд) нет?

Одно ясно. Пассивная роль русского преувеличена. Мы во всем равны с другими языками, что видно и на заимствованиях. Магазин восходит к французскому magasin (магазин, склад). Однако во французский он проник из итальянского (magazzino), а туда -- из арабского (makhazin -- хранилище). Едва ли в итальянском и французском не было подобного своего. Значит, существует таинственная причина того, что языки мечутся по Ойкумене, как турист из глубинки по супермаркету, набивая карманы и баулы словами в придачу к своим: пригодится.

Вытеснительно-восстановительные реакции

Чего боятся охранители? Не столько самих заимствований, сколько исчезновения отечественного. Но формы "чужое/свое" сосуществуют параллельно. Сакральный/святой, вернисаж/выставка, сандалии/босоножки, имидж/образ... Заимствования с заимствованиями образуют аналогичные пары: лизинг/аренда, шоп/магазин, томаты/помидоры и т.п.

Затруднительно вспомнить случай необратимой замены исконно-русского слова тождественным по смыслу заимствованием. Разве что фонтан пережил искусственное водомет, придуманное для его же вытеснения. Отчизна (из польского) не вытеснила Родину; штакетник -- забора; рюкзак -- заплечного мешка (зато сак исчез), брюки не потревожили штанов, магазин не тронул лавку...

Мы видим ровно обратное -- вытеснение заимствования русским термином. Это происходит без всяких указов, естественным образом. Скажем, появилась в России XVIII века, подписная пресса и, соответственно, субскрибенты. Так писались во времена Карамзина подписчики. Где ж они теперь? Славянские переводчик и очки благополучно вытеснили из обихода толмача и пенсне (вместе с вещью). Манифест, рескрипт, циркуляр проиграли битву за выживание указу, приказу, постановлению. То же видим в парах субтильный/мелкий, хавбек/полузащитник и даже турникет/вертушка.

Свои языковые формы более живучи. Русский язык имеет механизм отторжения и защиты. Только не следует требовать от него мгновенного действия.

Русское если вытесняется, то русским же. Какое-то слово просто устаревает. Порты/штаны, опорки/обувь. Кухонная раковина на наших глазах уступает мойке. Ледник вытеснен холодильником (русские в Австралии, эмигрировавшие до войны, были не в курсе и продолжали звать электрический бытовой прибор ледником).

Выходит, заимствование может потеснить только заимствованное слово, полуприжившееся в языке. Был зензевель, стал имбирь. Моя прабабка говорила кашне вместо шарф. Студентка заменила институтку. Польское (заимствование из латыни) бурсак сменилось латинским семинарист. Но даже это почти запрещено духом языка, защищающим привычное, обрусевшее слово: чаще всего они продолжают сосуществовать. Клоун не вытеснил паяца. Шут и скоморох тоже не пострадали. Кретин не отменяет идиота, а оба они -- дурака.

Безъязыкость и полуязычие

До сих пор разговор касался языка и только его. А как себя чувствует при этом его носитель? Что делается с обществом и сознанием, когда язык решает обновиться и приодеться по канонам высокой международной моды?

Человек чувствует себя в такой ситуации вовсе не благодушно. По двум причинам. Первая обрисовалась. Протест против всеядности собственного языка способен толкнуть на безнадежные крайности. Шишков умер, да здравствует Шишков. Очистим родную речь от памперсов, хот-догов, гамбургеров... Если быть последовательным, то и от баров, кафе, ресторанов (трактир не спасет -- заимствование)... От макарон, котлет, вермишели. От пельменей (тоже иностранное слово). А разве можно терпеть арабские, римские цифры -- долой чуждую символику.

Вторая причина трудного самоощущения более всеобъемлюща. И относится к цивилизационному взрыву, который перекосил наш "Дом Бытия" -- язык. Дело не в заимствованиях: беспомощное пристрастие к ним только симптом. Образно говоря, беда не в том, что мы латаем щели чем попало, а в том, что по "Дому Бытия" ходят чудовищные сквозняки.

Помнится, Маяковский жаловался в начале века, что "улица мечется, безъязыкая, улице нечем молчать и разговаривать". Будет похоже, если усилить во сто раз. Впечатление, что языки всего мира пошли сплавляться, -- и в той части, которая ответственна за модель высказывания, походят теперь на взаимно противоречивую гроздь мифов. Зато специальная терминология размножается за счет желания каждого термина быть недвойственным, "точечным".

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Русский свою
Сегодня проблему почти невозможно адекватно выразить