<<<     ΛΛΛ     >>>   

423
нужно для их скота, не платя за это ни гроша. Они обязаны четыре дня из шести работать на своего господина и два дня в неделю имеют для себя. Но их господа часто пожинают плоды чужого труда: если кто-то из крестьян кажется преуспевающим и процветающим и состоятельнее своего соседа, то господин и повелитель быстренько его опять подравняет, взяв у него взаймы, чтобы никогда не вернуть долг. Господа могут переселять крестьян когда и куда пожелают или продать кому угодно с землей либо без земли. И часто бывает, что крестьяне покупают сами себя, то есть мужик просит какого-нибудь доброго друга или купца выкупить его у господина за определенную цену, а потом возмещает расходы и вступает в купеческое общество.
Господа всячески поощряют ранние браки. По закону господа не могут принуждать к браку силой, но если господин или его управляющий решают поженить двоих, то возражения бывают редко, и это неудивительно, потому что человека, отказавшегося от этого брака, потом ждет весьма нелегкая жизнь.
Я знавал молодых двадцатилетних женщин, выданных за мальчиков девяти-десяти лет. Причиной таких браков выдвигалось то, что мальчик был бедным сиротой, а девушка своим трудом может его поддержать, пока он не войдет в возраст. И если у них, когда они женятся, был какой-то скот, он, вероятно, достигнет доброго поголовья ко времени, когда мальчик станет совершеннолетним. Если у женщины появляется ребенок до той поры, когда для ее мужа кажется естественным быть его отцом, то, тем не менее, поскольку у нее есть муж, на это не обращают внимания; правда, священник может наложить на нее какую-то частную епитимью.
Церемония бракосочетания и осуществления брачных отношений теперь не так нелепа, как, говорят, была прежде. Невеста не вручает своему жениху плетку. Жениха и невесту венчают в церкви в присутствии друзей и родственников. Затем они возвращаются домой и веселятся с гостями, а в должный ночной час отправляются в постель, где друзья оставляют их до следующего дня. Короче говоря, все проходит с тем же приличием и скромностью, как у нас. И я ни разу не слышал, чтобы мужчины обращались со своими женами иначе, как с величайшей нежностью и любовью.
Одна из важных причин ранних браков заключается в том, что дети будут уже способны при необходимости поддержать родителей в старости. Я придерживаюсь мнения, что едва ли в России найдется много примеров тому, что живущие в достатке дети когда-либо оставляли своих родителей в нужде. Однако сообщу здесь один примечательный пример недостаточной сыновней любви.

424
Один крестьянин, простой солдат гвардии, так отличился во многих сражениях, порой на глазах Петра Великого, что невзирая на низкое происхождение и полное невежество его родителей был произведен в капитаны гвардии — чин, равный подполковнику в полевых полках. Его отец-крестьянин, живший на границе с Сибирью в большой нужде, получил паспорт для проезда в С.-Петербург. Надеясь, что сын будет содержать его в достатке, он продал свое скудное имущество и после утомительного путешествия приехал наконец в этот город. Он скоро узнал, где живет его сын и попросил караульного у ворот послать кого-нибудь известить сына (а тот был тогда дома с компанией гостей), что его желает видеть отец.
Собравшиеся солдаты подняли бедного старика на смех и принялись над ним потешаться, ведь капитан рассказывал о себе, что он дворянин по рождению. На дворе сделался шум, вскоре привлекший внимание слуг и наконец капитана с его компанией, пожелавших поглядеть, в чем дело.
Капитан велел своего старого отца высечь и выкинуть на улицу. Само собой, собралось много народа, среди которого случился один писец; он отвел старика в свой дом, и, немного поразмыслив, сочинил прошение с почтительным изложением этого дела. Писец посоветовал старику ждать на следующий день у дворца на определенном месте, мимо которого обычно проезжает император, и вручить это прошение его величеству.
Наутро император, проезжая мимо в двуколке в сопровождении одного только лакея, заметил старика, остановился, взял у него прошение, тут же прочитал и велел старику завтра утром быть в определенный час на параде; император сказал, что дежурные солдаты получат приказ не препятствовать ему.
Все вышло так, как велел император. Когда старик предстал перед императором, тот приказал гвардии образовать круг и вызвал капитана. Затем император спросил у него, не родился ли он в таком-то селении и от таких-то родителей. И приказал под страхом смерти говорить правду, так как решил узнать о его происхождении. Капитан, рассудив, что император наверняка ее узнает и что последствия притворства и доставления императору столь многих хлопот могут оказаться не только пагубными, но и, возможно, будут стоить ему, капитану, мучительной позорной смерти, повалился к ногам императора, во всем сознался и повинился.
На это сей мудрый и удивительный государь потребовал свою дубину (dubine) (это дубовая палка, завернутая в алую ткань и всегда носимая слугой), которой он имел обыкновение тотчас собственноруч-

425
но наказывать за незначительные проступки. Вручив дубину старику, он велел воспользоваться ею как надлежит отцу по отношению к непослушным и неблагодарным детям. Старик, помедлив, сказал императору, что не может бить своего сына, пока на нем гвардейский мундир. Императору было приятно такое услышать, и он приказал капитану снять эту помеху.
Тогда отец так сурово вздул своего бессердечного сына, что император наконец попросил сохранить ему капитана, велел половину его жалованья выделить на содержание старика и строго сказал свидетелям всего этого, что все виденное сейчас ими было угодно законам Божьим и империи и что он намерен применять их против всякого, кто посмеет их преступить, не разбирая ни чинов, ни знатности. Одновременно он признал, что капитан — храбрый офицер, и если будет хорошо себя вести, то он, император, постарается забыть о его бессердечии и будет продвигать его в армии по службе соответственно уставу и заслугам.

Глава XIX
Учреждение купеческих компаний и т.д.

В каждом из своих городов Петр учредил купеческие компании, подчиненные только бургомистрам, главам гильдий и их советникам. Но эти люди, в прошлом крестьяне, поднявшиеся из своего звания до облеченных властью и почетных постов, сами не могут удержаться в рамках умеренности, и посему в правление Петра или одного из его преемников это установление было отменено. Но затем оно было восстановлено, как будет видно ниже из настоящего труда.
Из сказанного легко видеть ясную систему порядка и регулярности в российском правлении, но поскольку оно абсолютное, то народ иногда подвергается ужасному гнету, ответственность за который, однако, не может быть возложена на общий план или мудрые установления великого отца этой обширной империи, но на слабых князей и безнравственных министров, которые обычно извращают власть, вводят в заблуждение государя и угнетают народ.
Русские, бывшие прежде варварами, но теперь цивилизованные, — смелый и добродетельный народ кроткого нрава и здравомыслящий; и на свете нет лучших офицеров и более храбрых солдат. В России заслуги — верный путь к продвижению по службе, и только [истинные] мужчины допускаются на почетные и значительные должности. Мальчики или тряпки, пусть бы и благородного происхождения, не имеют шансов в армии и флоте, и влиятельность семьи такого тоже не продвинет.

426
Ничто в России не порадовало меня так, как естественная и простая вежливость людей и учтивое отношение к приезжим — доброе качество, примечательное в людях всех званий. Кроме того, в России чрезвычайно прост и недорог доступ к правосудию, и понесшие ущерб лишь в редких случаях не получают возмещения.
Грубость в России почти не встречается, и этому не приходится удивляться, ведь Великий Петр одним из своих постановлений ясно предписал оказывать должное уважение людям всех званий; а посему всякий человек живет в мире, спокойствии и безопасности.
Британцы справедливо хвалятся устройством Британии, но грубым его оскорблением являются неуважительные отзывы об устройстве любой другой страны. На деле же, однако, подобное происходит слишком часто. Автор, неравнодушный к своей стране, вообще-то присоединяется к этим справедливым похвалам, но благосклонный читатель простит ему, как автор смиренно надеется, если он выскажет здесь сожаление по поводу прискорбного недостатка в нашей политике — недостатка, заслуживающего размышления.
У меня был младший брат, которого я воспитывал под собственным присмотром и который во время всех последних войн66 сражался в Америке и в Вест-Индии и пал смертью храбрых, выбивая противника с холма, прикрывавшего замок Моро, что и осуществил с немногочисленными своими храбрыми соотечественниками из Первого пехотного полка.
Командир полка, генерал, написал любезное письмо, которое теперь хранится у меня, с соболезнованиями его пожилым родителям; в письме есть такие примечательные слова: «Я от всей души соболезную пожилым родителям лейтенанта Кука, гибель сына — огромная потеря для них. Но и Первый пехотный полк тоже понес весьма большую потерю в лице храброго, доблестного офицера».
Ожидали и не без основании думали, что наследники лейтенанта Кука получат какую-то малую долю или скудное воспомоществование от трофеев, взятых в Хаваннахе, но его родственники были разочарованы, хотя и известно, что он погиб не по случайности и не в результате своих ошибочных действий, а храбро и точно выполняя приказы начальников. Конечно, если бы он выжил при взятии этого города, его доля трофеев не была бы большой, ведь всякому известно, что трофеи распределялись на удивление пристрастно и неравно, несовместимо с любыми должными и справедливыми правилами. Господа, которым доверено командование, заслуживают, без сомнения, первыми быть отмеченными почестями и вознаграждением, но будет трудно найти порядок или ловкую арифметику, которая была бы в состоянии оправ-

427
дать принцип распределения, при котором один или два человека получают все, а 20 тысяч участвовавших в деле солдат — ничего. Столь пристрастную и несправедливую практику надо должным образом исправить, ибо хотя офицеры, не желая нарушать общественный порядок, могут считать удобным для себя попустительствовать такому распределению, оно естественно способствует сдерживанию рвения и приглушает жажду соперничества. Следовательно, хотя господа всегда будут исполнять свой долг, все же не стоит ожидать ни больших усилий, ни славных подвигов.

Глава XX

О том, что произошло в Петергофе и в других местах

Сделав несколько общих замечаний о правлении, религии и полиции в России, я сообщу подробности, как они случались в ходе моих путешествий.
На следующее утро после прибытия в С.-Петербург я с моим домовладельцем отправился в Медицинскую канцелярию и предъявил письмо из Кронштадта к архиатру. Секретарь принял письмо, но сказал мне, что архиатр в Петергофе и не ожидается здесь до возвращения двора, а это очень неопределенно. Но он посоветовал мне ехать и нанести визит архиатру там.
И я, наняв лошадей, назавтра выехал с одним русским, с которым ни о чем не мог беседовать. По прибытии я отпустил моего русского и пешком пошел по направлению к дворцу в сад с южной стороны, где видел гвардейцев, стоявших лагерем на берегах прекрасного канала, с роскошными палатками их офицеров у самого дворца. Я со многими заговаривал, но никто меня не понимал.
Я ходил, пока совсем не устал и хорошенько не проголодался, и тогда вышел из этого приятного сада, не зная, куда идти и к кому обратиться. Наконец я на свое счастье заговорил с немцем — дворецким, очень хорошо одетым. Он сказал мне, что бывал в Англии, спросил, когда я приехал, задал еще много других вопросов и весьма любезно предложил пройти в его квартиру и откушать. Против этого я не имел ровным счетом ничего, и он, действительно, дал мне много чрезвычайно хорошо приготовленной снеди, а также бургундского — сколько я хотел и даже больше.
Он сказал мне, что совсем не знаком с архиатром, но что хирург ее величества, мой соотечественник, должен завтра быть в Петергофе и что он (дворецкий. — Ю.Б.) будет очень рад предоставить мне постель в его жилище, поскольку в соседнем селении я устроился бы очень плохо.

428
Он любезно ознакомил меня со многим и выразил удивление тому, что я ходил по саду с покрытой головой и не получил оскорбления. Он уверил меня, что никому не дозволяется идти мимо окон императрицы иначе как со шляпой подмышкой, и вывел отсюда предположение, что императрица, вероятно, видела меня и не велела трогать. Возможно, так оно и было, поскольку я уже видел многих кавалеров с их знаками отличия и других, ходивших так, как описал мне дворецкий, но я смотрел на них как на блестящих знатных и богатых господ, подобным манером приятно проводивших время.
Я искренне поблагодарил его за всю доброту и попросил принять некоторую сумму денег за гостеприимство. На это он с улыбкой сказал, мол, ничего не продавал, и никто из имеющих честь находиться на службе у императрицы не смеет ничего брать за какую-либо небольшую любезность, которую в состоянии оказать приезжему человеку.
Тогда я сказал ему, что хочу поехать в Кронштадт и вернусь на следующее утро, если смогу достать судно. Он тотчас пошел со мной через северный сад к причалу, от которого открывался морской залив, и получил для меня место на десятивесельной барке в обществе двоих господ, с которыми он поговорил.
Мы сразу отправились и вскоре достигли нашей гавани. Матросы гребли чрезвычайно хорошо. Как я понял, они были адмирала Гордона. Я попытался заговорить с господами, но мы не могли понять друг друга, поскольку они не знали ни латыни, ни английского. Они были, тем не менее, чрезвычайно учтивы, предложили мне кусок засахаренной мускусной дыни, очень вкусной, а также поделились со мной вином.
Назавтра рано утром я нанял бот и отправился в Ораниенбаум.
Этот дворец расположен в четырех-пяти милях к югу от Кронштадта, и его местоположение в высшей степени приятно. Из окон открывается вид на город Кронштадт со всем морским флотом и на очень широкую полосу воды в Финском заливе. Отсюда я пошел пешком в Петергоф, до которого было всего три-четыре мили. Петр Великий получал от Ораниенбаума большое удовольствие и если бы прожил дольше, сделал бы его еще более прекрасным, чем Петергоф67. Именно в Ораниенбауме Петр Третий был захвачен жестокими и вероломными подданными68.
Глава XXI

Продолжение о случившемся в Петергофе

Придя [в Петергоф], я пошел на квартиру мистера Льюиса Калдервуда, одного из придворных хирургов69, который прибыл из С.-Петербурга сменить другого хирурга, немца по имени Мензиес70.

429
После того как я ознакомил его (Л.Калдервуда, — Ю.Б.) с моим делом, мы вместе позавтракали, и он тут же представил меня архиат-ру — некоему доктору Фишеру, ливонцу. Легко было увидеть, что он очень важничал, и м-р Калдервуд посоветовал мне называть его с титулом превосходительства, о чем я не забывал. Архиатр очень изящно говорил на латыни и, задав мне множество вопросов, посоветовал преподавать хирургию, рассудив, что хотя мое образование по этой части, возможно, очень хорошее, он, принимая во внимание мою молодость, все же не думает, что мой опыт велик, и, коротко говоря, он назначит мне хорошее жалованье и предоставит лошадь, слуг и дрова.
Я в высшей степени почтительно выразил ему свою признательность за проявленное ко мне внимание и чистосердечно признал, что хотя мой опыт трудно назвать обширным, все же я старался употребить свое время с возможно большей пользой и что я готов произвести любую хирургическую операцию, какую он мне назначит. Я сказал ему, что продолжительная неотвязная болезнь сделала меня таким, каким он видит, и потому, должно быть, я кажусь более юным, чем на самом деле. Но я заверил его, что хотя приехал в Россию, дабы иметь честь служить императрице и готов ехать куда угодно, я все же полон решимости никогда не становиться учителем по двум главным причинам. Первая состоит в том, что сидячий образ жизни никогда не даст мне возможности полностью восстановить утраченное здоровье. Другая же та, что я питаю природное отвращение к подобному образу жизни и ни за что не смогу заставить себя покориться его однообразию.
На это он улыбнулся, проговорил что-то по-немецки м-ру Калдер-вуду и сказал мне, что немедленно распорядится относительно моего экзамена, а когда приедет в С.-Петербург — это будет через несколько дней — мы потолкуем на сей счет подробнее. Затем мы удалились. Я обедал с господами Калдервудом и Мензиесом и в тот же день вернулся в С.-Петербург с м-ром Мензиесом, который по дороге соблаговолил дать много превосходных советов, как мне следует себя вести.
Он по секрету сказал, чтобы я никогда не работал иначе, как по контракту, и не подписывал никаких бумаг, пока кто-нибудь из моих соотечественников не объяснит мне их содержания. Он сказал, что люди здесь говорят мало, и для разумного человека достаточно одного слова.
Спустя два или три дня после этого я предстал на экзамене перед девятью господами, но лишь двое из них умели говорить на латыни; правда, один переводил остальным, а сказанное ими — мне. По за-

430
вершении экзамена они сообщили, что им нечего возразить против моей подготовленности, но поскольку я выгляжу очень молодо, они не думают, чтобы мои опыт был большим. Они проэкзаменовали меня по анатомии, хирургии, терапии и фармации. Они называли различные болезни, предлагая мне выписать такие лекарства и проч., какие я счел бы нужными при соответствующих жалобах больных, и весьма вежливо отпустили, продержав около трех часов. Однако они дали мне несколько стаканов вина и позволили, даже упросили, сесть. Мой домохозяин, человек очень услужливый, сообщил мне, что экзаменаторы остались весьма удовлетворены моими ответами.

Глава XXII
 Автор поступает на русскую службу

Я сразу обратился к британскому резиденту м-ру Рондо относительно паспорта, и он послал меня с запиской в Коллегию иностранных дел. Там мне сказали прийти завтра. С того дня я всякий раз получал тот же самый ответ, и это продолжалось до тех пор, пока я не пошел к м-ру Беллу Антермонскому72, сказал ему, что все британские корабли уходят домой, мне придется остаться, если не смогу уехать немедленно, и в этом случае согласиться на любой договор, какой они сочтут нужным. Сей поистине достойный господин отправился со мной и столь действенно увещевал их, что они сообщили ему, что запиской из Медицинской канцелярии им запрещено выдавать паспорт. На это м-р Белл добыл послание м-ра Рондо в канцелярию, в котором, как мне сообщили, помимо прочего он определенно писал, что если канцелярия попытается воспрепятствовать моему возвращению домой, то на завтра назначена его аудиенция у императрицы, и он не преминет изложить ее величеству это дело. Записка возымела действие; канцелярия была столь смущена таким решительным заявлением, что придя

431
на свою квартиру, я уже застал там посланного за мной, и 30 сентября удовлетворили мою просьбу73.
Архиатр сказал мне, что позаботится обо мне и будет мне как отец при условии, что я не стану пренебрегать своим делом, но работать в соответствии с правилами. Я поклонился ему, однако почтительно заметил, что едва ли можно ожидать от меня знания правил, разве только по наитию, ведь я чужеземец, да к тому же не умею ни читать, ни говорить на их языке. На это он, рассмеявшись, сказал: все, что он сейчас разумел под правилами, — это дважды в день являться в госпиталь, куда меня определяют, и в сложных случаях спрашивать совета у врачей и хирургов.
Я признал это в высшей степени разумным и заверил его, что жизнью ручаюсь за добросовестное исполнение этого.
Он сказал, что послал приказ главному хирургу морского госпиталя, дабы тот распорядился о приготовлении для меня квартиры, и было бы правильно, если бы я пришел к нему (главному хирургу. — Ю,Б.) через день-два, но он (архиатр. — Ю.Б.) велел предоставить мне месячный отпуск для приведения в порядок всех своих дел. Так это дело завершилось к моему удовлетворению.
Глава XXIII

Автор принят на службу в генеральный госпиталь

Главного хирурга морского госпиталя г-на Энгбродта, шведского пленного, я посетил вместе с г-ном Селкирком, хирургом в гвардии. Г-н Энгбродт принял меня очень любезно и сказал нам, что получил относительно меня распоряжения. Он сказал, что я могу столоваться в семье садовника, где получают обед и ужин все господа холостяки при обоих госпиталях, и что он сам всегда будет рад видеть меня за своим столом, если это мне удобно. Он посоветовал мне непременно прийти в госпиталь точно в конце месяца, поскольку какое бы расположение он ко мне ни питал, будет не в его власти [скрыть мое отсутствие], так как он обязан регулярно, не реже чем раз в неделю составлять отчеты и посылать их в канцелярию. И хотя архиатр может и не заметить, все же на моей репутации не скажется положительно, если я начну службу с нерадивого отношения к обязанностям. Я ответил ему, что не намерен брать половину времени, благосклонно предоставленного мне ар-хиатром, а посему прошу распорядиться о том, чтобы поскорее привели в порядок мою квартиру. Затем я распрощался и спустя восемь или десять дней приступил к своей службе.

432
Отдавая справедливость господам в обоих госпиталях, должен здесь признать, что выслушал от них много замечательных любезностей.
Мне был также придан молодой господин, м-р Розен74, хорошо говоривший на латыни, чтобы ходил со мной в качестве переводчика, когда я посещаю больных. Я близко присутствовал на анатомических препарированиях и по завершении работы с моими пациентами почти никогда не выходил из секционной комнаты. Я прослужил недели две, когда в мою комнату зашел г-н профессор анатомии Ханхаст, швейцарец, всегда выказывавший по отношению ко мне большое дружелюбие и один из лучших анатомов в Европе. Он как о великом одолжении попросил меня подготовить к завтрашнему дню занятие, так как сам он сегодня должен уладить в городе некоторые весьма важные дела. Я ответил, что мало что может доставить мне большее удовольствие, чем услужить ему, ведь я получил от него столько знаков дружбы; я поистине горд тем, что он считает меня способным оказать такую услугу, и мне было бы в высшей степени приятно, если бы он часто оказывал мне подобную честь. Он передал мне задание, которое я выполнил задолго до ночи.
Назавтра я присутствовал, когда труп доставили в анатомический театр. Г-н Ханхаст очень тщательно осмотрел мою работу и, как мне сказал г-н Розен, много меня хвалил. В конце своей лекции г-н Ханхаст осведомился у меня, не желаю ли я готовить занятия с его помощью или без оной, если того потребуют обстоятельства. Я ответил: ничто не доставило бы мне большего удовольствия. После чего он зачитал распоряжение господам в госпитале, уведомляя их, что я освобожден от всех дел в нем, кроме случаев, когда мне захочется помочь, и что Медицинской канцелярией я назначен заниматься исключительно подготовкой лекций.
Но я никогда не пренебрегал посещениями больных, хотя и не был прикреплен к какой-либо палате; таким образом я мог по своему усмотрению посещать любую палату, постоянно не трудясь ни в одной. Вскоре затем архиатр приехал инспектировать госпитали; он послал за мной, сказал, что доволен мною и не забудет сделать для меня что-нибудь еще. Я выразил ему благодарность за сделанное для меня и удалился. Когда он уехал, профессор, сказав мне, что сын архиатра75 намерен изучать анатомию в нашем госпитале, посоветовал сделать для него несколько препарирований и когда он будет находиться в секционной комнате, показать ему все органы, о которых он пожелает осведомиться. Я очень положительно воспринял этот совет и, незамедлительно приступив к делу, заспиртовал и препарировал глаз со всеми его мышцами, артериями, венами и нервами, а также сердце и придал

433
этому должный вид. Я взял малые кости уха, соединенные в их естественном положении в раковине; аккуратно распилив, разъединил их, и несколько раз я показывал ему (сыну архиатра. — Ю.Б.) эти препараты.
Он часто приглашал меня навестить его, но я всякий раз с извинениями отказывался. Так я с чувством большого удовлетворения прожил до 15 марта 1737 года, когда совершенно неожиданно получил приказ отправиться в Галерную гавань ухаживать за находившимися там больными.
Дело в том, что один хирург умер, а у другого так развилась чахотка, что он едва мог служить. Г-н Ханхарт выразил, пожалуй, большее неудовольствие, чем я сам. Он сказал мне, что намеревался на год поехать в Лейден и получить свою степень врача, которой, вне всякого сомнения, совершенно заслуживал; что он давно уже говорил об этом архиатру и рекомендовал меня как преемника на своей должности, и все это архиатра, казалось, устраивало. Г-н Ханхарт сказал, что он не совсем отчаялся, но дело идет к этому, поскольку он был уверен, что канцелярия едва ли ведает, как быть со знающими хирургами, ведь они ежедневно гибнут в армиях. Он сказал, что надеется, что таково было намерение архиатра, поскольку меня отправляют недалеко и для службы в определенном месте.
Я с сожалением оставил этот госпиталь и в тот же день предстал в Галерной гавани перед тамошним главным командиром, который был греком76 и, что куда лучше, хорошим человеком. Ему было лет шестьдесят, он очень мне понравился и он каждый день приглашал меня к себе домой. Он был очень рассудителен и осмотрителен, у него была только одна дочь, милая дама лет семнадцати, столь же любезная, как ее отец, который души в ней не чаял. Я был так хорошо принят этим добрым стариком, что почти вовсе позабыл госпиталь и, конечно же, жил в доброй дружбе со всеми нижестоящими офицерами. Мне была предоставлена четырехвесельная лодка, которой я мог пользоваться по своему усмотрению. Многие офицеры и наш генерал жили в городе, но моей обязанностью было не реже раза в неделю посещать наших больных в генеральном морском госпитале, ибо хотя в Галерной гавани имелся маленький госпиталь, но, согласно правилам, мне было приказано отправлять в С.-Петербург всех пациентов, чьи болезни требовали долговременного лечения. Наш госпиталь рассматривался лишь как место для помощи при внезапных недомоганиях и несчастных случаях.
Назавтра я посетил нашего генерала, русского старика, которого звали Иван Головин. Он принял меня очень хорошо. Его адъютант пожелал, чтобы я выпил с ним стакан вина в его апартаментах, на что

434
я ответил согласием, и он сообщил мне, что наш командир (И.М.Головин. — Ю.Б.) — человек без заслуг и на удивление упрямый.
Он сказал, что командир, правда, из хорошей семьи, и это его единственное достоинство, ибо он вообще не совершил или просто не имел возможности совершить ни единого дела на благо империи, а кроме того, совсем не образован.
Этот адъютант был немцем и много знающим человеком. Он сообщил мне, что Петр Великий послал за нашим генералом, когда тот еще был молод, и услышав о его характере, пожелал, чтобы он жил во дворце или служил в его (царя. — Ю.Б.) армиях либо флоте. Ответ, который Головин дал императору, был таков, что он хочет, чтобы император знал его не лучше, чем покойный император, его (Петра. — Ю.Б.) отец77, знал отца Головина78. Тогда императору это понравилось, и он хотел иметь близ себя людей, которые бы без страха и лести высказывали ему, что думают.
Петр Великий назначил его офицером на галеры, которыми тот никогда не командовал лично, и вскоре затем произвел в генеральский чин, но постоянно держал при своей персоне. Адъютант рассказал, что когда император направлялся вести войну в Персии79, этот генерал в Царицыне на два-три дня исчез и император не мог дознаться, куда он подевался. Но поскольку Головин был очень привержен выпивке, император предположил, что он в каком-нибудь кабаке. Император, дабы отыскать его и покарать его гордыню, велел бить по городу в барабаны и глашатаям — в определенных местах оповещать жителей, что потерялся галерный генерал. А потому отдал приказ о том, что всякий, кто знает о генерале, должен тотчас не теряя времени донести об этом, и обещал доносителю вознаграждение в три фартинга80, но угрожал наказанием тому, кто осмелится генерала укрывать.
Это возымело свое действие. Генерал очнулся, тотчас покинул своих пьяных сотоварищей, отправился к императору и попытался пенять ему на такое публичное оскорбление офицера его ранга, одновременно грозя, что он будет отмщен. Это позабавило императора, поскольку он держал генерала как бы шутом и, следовательно, позволял ему полную свободу речей.
Император имел обыкновение поспать часок после обеда, что в этих странах в обычае. Он, как хорошо известно, чрезмерно любил флот.
В ту пору флот малых судов стоял у Царицына, и пока император спал на одном из них, Головин приказал звонить во все городские колокола и одновременно бить во все барабаны тревогу, а это в России — верный знак чего-то чрезвычайного. Разбуженный император

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Петр великий упразднил этот сан как обладавший слишком большой для подданного властью34
Очерки истории ссср