<<<     ΛΛΛ     >>>   

Старые девицы де Ноайль были обвинены в соучастии в заговоре. Они не отвечали на суде ни слова, потому что были абсолютно глухи. - "Это безразлично, произнес Дюма,<<94>> - они все же могли быть "глухими"<<95>> заговорщицами".

Один старик на суде не может произнести ни слова, вследствие того что у него парализован язык. "Нам нужен не язык его, - говорит председатель, - а голова". Говоря про обреченного на казнь графа Монтиона, он выразился: "славный толстый аристократ, нежный и пухлый, с приятной для рубки головой".

Чиновники, вручавшие обвинительные акты, также изощрялись иногда в остроумии: "такой-то!" выкликал один из них обвиняемого: "Получай, тебе пришла вечерняя газета!" (Обвинительные акты обыкновенно вручались подсудимым накануне заседания в 10-11 часов вечера). Другой прямо объявлял: "такой-то, вот тебе твой похоронный билет!".

Какой-то фехтовальный учитель приговаривается к смертной казни. - "Ну-ка, отпарируй этот вольт!" - бессердечно острит президент Трибунала.

Предстает перед Трибуналом юноша: "хотя ему только шестнадцать лет, но для суда все восемьдесят", - говорит Дюма. На каждый случай у него всегда находилось соответствующее словцо.

Интересная подробность для характеристики этой личности: Дюма никогда не заседал иначе, как с двумя заряженными пистолетами, один лежал от него справа, а другой слева; они служили для запугивания невоздержанных подсудимых.

Тот же Дюма заключил свою собственную жену в Люксембургскую тюрьму и собирался уже ее казнить, но этому помешало наступление термидорских событий.

Описание его дома ясно показывает, что он сам был постоянно объят невыразимым страхом: "двери дома походили на тюремные ворота, при приходе посетителя в них открывалось лишь маленькое потайное оконце, защищенное решеткой. Говорить приходилось со слугой, который уже передавал все сказанное своему господину. Последний очень редко принимал кого-нибудь лично, ограничиваясь обыкновенно разговорами слуги через эту форточку".

Присяжные заседатели, выносившие кровавые вердикты, понимали тоже свои обязанности весьма своеобразно. Вот как, например, пишет об этом присяжный Пейан к одному из своих друзей: "Тебе предстоит великая задача. Позабудь, что природа сотворила тебя человеком... При исполнении общественных обязанностей всякая гуманность, всякая умеренность, застилающие всевидящее око правосудия - преступны... Все, кто воображает себя умнее или справедливее своих товарищей - или сами ловкие заговорщики, или просто заблуждающиеся, то есть люди, одинаково недостойные республики.

Если ты не обладаешь достаточной силой и твердостью для покарания заговорщиков, то, значит, сама природа не создала тебя достойным свободы".<<96>>

Можно ли удивляться, если присяжные с подобным мировоззрением проявляли слепое повиновение публичному обвинителю Революционного трибунала. Для них правосудие не воплощалось в образе светлой богини, окруженной ореолом торжества справедливости, а олицетворялось мстительной фурией с вечно занесенным окровавленным мечем, не знающей ни милосердия, ни даже утомления.

Мягкосердечие и нерешительность становятся в глазах революционеров преступлением. Они всячески избегают малейших признаков слабости.

Однажды, когда к Дантону явилась какая-то несчастная женщина с малюткой-дочерью умолять его об освобождении арестанта, этот огромный мужчина набросился на них с искаженными чертами и зарычал громовым голосом: "Меня вы не разжалобите, вы просите невозможного". Он был похож в эту минуту на солдата, отражающего кавалерийскую атаку.<<97>>

Нельзя не обратить внимания на эту характерную черту. Она ярко рисует этих людей, стремящихся во что бы то ни стало ожесточиться, страшащихся всякого проявления в них малейшей чувствительности и искренно верящих в необходимость Катоновской строгости и неумолимости. "Summum jus, summa injuria", - сказал Цицерон!

Особенно заметно проявляется эта черта у большинства народных представителей, командируемых с особыми полномочиями от Национального собрания и Конвента в разные концы Франции. У некоторых подчас она доходит до полного умственного затмения. Каррье, гнуснейшая личность террора, потерял в этом отношении, так сказать, окончательно человеческий облик. Это было чудовище, неутолимо жаждущее крови. Он уже не удовлетворяется насильственной смертью всякого, кажущегося ему сколько-нибудь "подозрительным"; он еще изобретает самые утонченные жестокости, которые ставят его в один ряд с Нероном и Калигулой. История проконсульства Карье в Нанте слишком хорошо известна. Но только сгруппировав все его подвиги, можно вывести надлежащую оценку умственного состояния этого мрачного маньяка.

В день своего прибытия в Нант, опьяненный верховной властью, которой он был облечен Конвентом, он объявляет, что нужно поголовно и без малейшей пощады истребить всех "подозрительных", не исключая даже тех, которым уже была гарантирована их неприкосновенность.

Он обзывает "сволочью и прохвостами" тех, кто напоминает ему о святости данного слова и грозит им самим гильотиной. В конце концов он делается неспособен говорить ни о чем ином, как только об убийствах, гильотинах и расстрелах.

Учрежденная им военно-судная комиссия действовала под надзором Комитета ультра-революционеров, принявшего имя "Друга Народа", т. е. Марата. Он так и назывался "Товариществом Марата". Члены его, вступая, приносили следующую присягу: "Клянусь смертью всем роялистам, всем фанатикам, всем негодяям, всем монахам и всем "умеренным", к какому бы оттенку или партии они не принадлежали".<<98>>

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Кабанес О., Насс Л. Революционный невроз истории 3 красноречие
С точка зрения равенства только глупейшая привычка может заставлять говорить во множественном числе
Заменяла их более демократическими терминами гражданин
Кабанес О., Насс Л. Революционный невроз истории 7 розгами
Он охотно выставляет себя мучеником революции