Пиши и продавай! |
Ответ Траяна Христиане узнают друг друга по особым таинственным знакам; они начинают любить друг друга, еще не успев хорошо познакомиться; временами сюда примешивается также распущенность, возведенная на степень религии: они называют друг друга без различия братьями и сестрами, так что обыкновенное прелюбодеяние превращается у них прямо в кровосмесительство, благодаря тому, что они прибегают к этому священному имени. Так это пустое и безумное суеверие тщеславится своими преступлениями. Не будь в этом правды, едва ли чуткая народная молва стала бы передавать про них такие ужасные вещи. Я слышал, что они боготворят голову позорнейшего животного, осла, которая становится в их глазах священной, благодаря какому-то нелепому предрассудку: достойная религия, прямо созданная для таких нравов!.. Не знаю, может быть, это и ложные сведения, во всяком случае, однако, вызванные их таинственными ночными обрядами. Впрочем, когда им приписывают поклонение человеку, понесшему высшее наказание за свое преступление, и то, что в их церемониях участвует дерево креста, то этим воздвигают Процедура приема новых последователей столько же общеизвестна, сколько гнусна. Перед лицом, подлежащим приему, кладут ребенка, покрытого тестом, чтобы обмануть непосвященных. Новичка приглашают бить по поверхности теста; с виду это вполне невинная вещь, а ребенок убивается таким образом слепыми, скрытыми ударами. После этого они жадно лижут кровь, распределяют между собой члены ребенка. Эта жертва связывает их. Сознание общего преступления налагает на них невольное молчание. Известно также, как они устраивают пиры. В торжественный день собираются на пиршество люди обоего пола и всякого возраста, со всеми детьми, сестрами, матерями. После обильного пиршества, когда присутствующие уже подвыпили, здесь происходит следующее: к светильнику привязывают собаку; бросая ей кусок, ее заставляют делать попытки выпрыгнуть за пределы, допускаемые веревкой. Светильник опрокидывается, и присутствующие, отделавшись от неудобного освещения, в темноте предаются невыразимым безобразиям. Что это так, видно уже из того, что их религия отличается таинственностью. В самом деле, почему они так усердно стараются скрыть предметы своего культа, когда правда всегда любит свет, и только преступное скрывается? Почему нет у них алтарей, храмов, известных изображений их божества, почему они никогда не говорят публично, не собираются открыто, если то, чему они втайне поклоняются, не достойно наказания или стыда? Откуда он взялся, кто этот их единый Бог, покинутый, гонимый, которого не знает ни один свободный народ, ни одно государство, не знает даже римское суеверие? Одно только презренное племя иудеев почитало этого Бога, но оно, по крайней мере, делало это открыто, имея для этого храмы, алтари, жертвоприношения, церемонии. Да и то, нет теперь у этого их Бога никакой силы и власти, потому что и сам он, и племя, его почитающее, в плену у римских богов... Вы сами говорите, что большая, лучшая часть вас нуждается, страдает от холода, тяжелой работы, голода, и Бог ваш допускает это, не обращает на это никакого внимания, не желает или не хочет помочь своим: значит, он либо бессилен, либо несправедлив... Угрозы, мучения, пытки — вот ваша теперешняя участь. Вам приходится не молиться на кресты, а подвергаться распятию на них, приходится гореть теперь на огне, который вы предсказываете и которого так боитесь. Что же это за Бог, который может помочь воскресающим и не может поддержать живых? Разве римляне и без вашего Бога не господствуют, не владеют всем миром и вами? А вы тем временем, вечно подозреваемые, беспокойные, воздерживаетесь от дозволенных удовольствий, не посещаете зрелищ, не участвуете в процессиях, сторонитесь общественных пиршеств, священных зрелищ и, словно боясь отрицаемых вами богов, не (Минуций Феликс, Октавий, гл. 9—12) [1]. Связанные единой верой, единым учением и единой надеждой, мы составляем одно целое. Мы собираемся с целью молиться Богу; мы составляем священный заговор, и насилие, которое мы производим над Богом, Ему только приятно. Мы молимся за императоров, за их служителей, за властей, за сохранение существующего порядка, за покой и благоденствие мира. Мы собираемся и читаем священное Писание, где, сообразно с обстоятельствами, мы то находим указания для будущего, то сопоставляем только что минувшие события с тем, что нам было предсказано. Это святое слово питает нашу веру, поднимает надежду, укрепляет нашу уверенность, воспитывает дисциплину, внедряя в нас правила. Здесь происходят у нас увещания и исправления, здесь налагаются взыскания во имя Божие. Так как мы веруем в присутствие Бога среди нас, то произнесенные приговоры получают высокий авторитет: и по отношению к будущему небесному суду является ужасным предосуждением, когда кого-нибудь в наказание отлучают от общих молитв, от наших собраний и от участия в святых обрядах. Заведуют этими собраниями старики; они достигают этой чести не деньгами, а испытанной добродетелью; ибо божественное не покупается деньгами; и если у нас есть что-нибудь, похожее на сокровище, то это деньги, которые собираются без оскорбления религии и не ценой ее. Каждый делает для этой цели «скромное приношение в Нашим трапезам вы приписываете преступный и расточительный характер... Но уже самое название, которое мы даем им, показывает, что это такое. Мы называем их agaph; это греческое слово, означающее милость, любовь. Мы поддерживаем этим бедных, но не так, как вы своих паразитов, которые хвастают тем, что для желудка продали свою свободу, и кормятся ценою тысячи унижений: мы принимаем бедняков как людей, на которых сам Бог с любовью останавливает свой взор. Вы видите, насколько благородным и похвальным побуждением вызваны наши трапезы: все, что происходит за этими трапезами, отвечает такому побуждению, все здесь освящено религией. Не допускается ничего низменного, нескромного; за стол садятся не раньше, как совершив предварительно молитву к Богу. Едят лишь столько, сколько нужно для утоления голода; разговаривают как люди, знающие, что их слушает Бог. После того как все умоют руки и зажгут светильники, каждый приглашается спеть гимн, заимствованный из священного Писания, или гимн собственного сочинения, и тут-то обнаруживается, если кто-либо выпил лишнее. Трапеза заканчивается, как она и началась, молитвою. После этого все расходятся не как шайка разбойников, не как отряд грабителей и не как компания гуляк, но скромно и сдержанно, словно выходят из школы добродетели, а не из-за трапезы. Говорят, что мы бесполезны для общества. Может ли это быть? Мы живем вместе с вами; у нас та же пища, то же одеяние, те же житейские нужды. Мы не удаляемся жить в леса, мы не избегаем сношений с людьми. Во всем, что нас окружает, мы находим только побуждение к тому, чтобы благословлять Бога, нашего Господа и Творца. Точно так же мы ничего не отвергаем из созданного им; мы остерегаемся только излишеств и злоупотреблений. Мы не можем не встречаться с вами на ваших площадях, рынках, в банях, лавках, складах, харчевнях, ярмарках, во всех местах, куда зовут человека его жизненные потребности. Мы плаваем на море, носим оружие, обрабатываем землю, мы ведем с вами торговлю точно так же, как и вы. Мы занимаемся теми же ремеслами, и рабочие у нас с вами те же самые. Я поэтому не понимаю, как мы можем казаться вам бесполезными, потому что мы ведем с вами одинаковый образ жизни. 563 Я готов, однако, признать, что есть люди, имеющие основание думать, что с христиан ничего не возьмешь. Но кто же эти люди? Распутники, убийцы, отравители, маги, гадатели, ворожеи, астрологи. А разве же, на самом деле, не велика заслуга в том, чтобы не давать никакого заработка подобным людям? Предполагая даже, что наша религия приносит вам какой-нибудь убыток, разве вы ни во что не ставите то, что среди вас есть люди, которые молятся за вас истинному Богу, и которых вам нечего бояться? Вы каждый день судите столько обвиняемых, которых приводят к вам в цепях, вы осуждаете столько виновных всякого рода, — убийц, мошенников, клятвопреступников, соблазнителей; я призываю вас во свидетели: есть ли среди них хоть один христианин? Тюрьмы переполнены все вашими, рудники наполнены их стонами; мясом вашим питаются дикие звери; среди ваших ведь набирают кучи преступников, предназначенные для борьбы на арене. Среди них нет ни одного христианина, да если, впрочем, и найдется такой виноватый, то он уже больше не христианин. И в этом нет ничего удивительного, Если бы наши верования были даже нелепостью, то они ведь никому не приносят зла. Следовательно, вы должны были бы поставить их рядом со всеми теми пустыми и сказочными мнениями, которых вы не преследуете, потому что они безобидны. Допуская даже, что они заслуживают наказания, наказывайте их так, как они того заслуживают, т. е. насмешкой, а не мечом, огнем, распятием или дикими зверями. Но, скажете вы, зачем же жаловаться на преследование, когда вы так радуетесь страданиям? Без сомнения, мы любим страдания так, как можно любить войну, которую никто не начинает по своей воле, потому что она опасна, и где все-таки с упорством сражаются. И нам тоже объявляют войну, когда ведут нас на суд, где нам с опасностью для жизни приходится бороться за правду; и эта война заканчивается победой, потому что мы получаем награду за сражение, т. е. становимся угодными Богу и приобретаем жизнь вечную. Правда, мы лишаемся жизни, но уже получив то, чего мы желали, и через это наше пленение является освобождением, наша смерть — победой. Сколько хотите давайте нам презрительных прозвищ по поводу того, что вы вешаете нас на виселицы и сжигаете вместе с виноградными лозами; это наши трофеи, наше убранство, наша триумфальная колесница. Побежденные нами, естественно, не любят нас; вот они и называют нас бешеными и отчаянными. Однако это бешенство и это отчаяние, когда они вызваны желанием человеческой славы, сходят у вас за геройские поступки... А христианина вы считаете безумцем, когда он надеется получить от Бога истинное воскрешение, пострадав за Него. Продолжайте же осуждать нас, распинать, подвергать пыткам, уничтожать; ваша несправедливость служит доказательством нашей невинности, и вот ради чего Бог допускает наше преследование. Ваши жестокости служат лишним средством привлечения к нашей религии. Наше число растет по мере того, как вы скашиваете нас: кровь христиан является плодоносным семенем. (Тертуллиан, Апологетика, 39, 42, 43, 44, 45, 49, 50). Когда говорят о катакомбах, то обыкновенно представляют себе подземелья, вход в которые известен лишь немногим посвященным, и где запрещенный культ старательно укрывается от своих пресле- Дело в том, что на этом кладбище тогда нечего было и скрывать. Собственница его, Домицилла, так же, как и всякий другой, имела полное право хоронить на нем, кого она хотела. Разве нам не известно существование в Риме тысячи гробниц, владельцы которых заявляют, что соорудили их для себя и своих, для своих друзей, для своих вольноотпущенников обоего пола, для сочленов своей коллегии? Есть даже такая гробница, собственник которой прямо заявляет, что она предназначена для единоверцев. Ввиду такого обычая де Росси думает, что катакомбы первоначально были именно частными гробницами, принадлежавшими богатым христианам, которые хоронили в них, вместо своих вольноотпущенников, своих собратьев по вере. Это предположение вполне подтверждается тем, что в наиболее древних документах катакомбы обозначаются каким- нибудь собственным именем, которое не принадлежит никому из погребенных там мучеников и исповедников христианской веры; очевидно, это было имя первоначального собственника гробницы, того, кто купил участок земли и устроил на нем крипту. Ввиду всего этого совершенно понятно, что сооружение первых катакомб не возбудило ни малейшего удивления в языческом обществе и не встретило никаких препятствий со стороны властей. Благочестивые женщины, с первых же дней ставшие ревностными сторонницами нового культа, как Домицилла, Луцина, Коммодилла, а также богатые и щедрые люди, вроде Калеподия, Претекстата или Тразона, устраивали себе еще при жизни великолепные гробницы: __________ [1] Деций был императором от 249 до 251 гг. н. э. — Ред. Василий охотно возвращался к указанному вопросу |
|
|
|