Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
>
Валлерстайн И. Время и длительность: в поисках неисключённого среднего
Эпистемологические споры велись всегда, но бывают моменты, когда они становятся особенно интенсивными. Именно такой момент мы и переживаем в последнее десятилетие XX столетия. Наука, наряду со всей современностью, рациональностью, технологиями, оказалась мишенью яростных атак. Некоторые рассматривают это как кризис цивилизации, западной цивилизации, и даже как исчерпание самого понятия "цивилизованного мира". И всякий раз, когда защитники господствующих интеллектуальных представлений склонны лишь отругиваться, вместо того, чтобы игнорировать критику, или отвечать на нее; спокойно и (отважусь посоветовать) рационально, может стоит на время отступить, и хладнокровно оценить дискуссию. В течение, по крайней мере, двух столетий наука почиталась как наиболее, а то и единственный законный путь к истине. Её царствование в структуре знания было освящено верой в существование "двух культур": научной и философской (шире, гуманитарной), которые не только считались несовместимыми, но и де факто соотносились иерархически2. В результате, почти повсюду в мире университеты разводили эти две культуры по разным факультетам и отделениям. Если университеты и утверждали формально одинаковое значение этих факультетов, то правительства и деловые круги недвусмысленно и открыто выражали свои предпочтения. Они активно вкладывали деньги в науку, и в лучшем случае, весьма снисходительно относились к существованию сферы гуманитарных дисциплин. Убеждение в том, что наука отлична, и даже антагонистична философии, так называемый "развод" между ними - относительно новое явление. Оно стало завершением процесса секуляризации знания, который мы связываем с развитием современной мир-системы. Так же, как философия заменила теологию в качестве основания для утверждения истины к концу средневековья, точно так и наука заняла место философии в конце XVIII века. Я сказал "наука", но это очень своеобразная версия науки, которая у нас ассоциируется с именами Ньютона, Фрэнсиса Бэкона и Декарта. Ньютоновская механика постулировала набор посыпок и утверждений, которые стали каноническими в нашем современном мире: системы линейны, они детерминированы, они постоянно стремятся возвращаться к равновесию. Знание универсально и, в конечном счете, может быть выражено в форме ясных всеобщих законов. А физические процессы - обратимы. Последнее утверждение кажется наиболее противоречащим интуиции, т.к. подразумевает, что основополагающие отношения никогда не изменяются, а пото- [186] му время для них не играет никакой роли3. Однако это предположение очень существенно для обоснованности других элементов ньютонианской модели. Таким образом, "время и длительность" с точки зрения данной модели не могут представлять содержательного и значимого предмета разговора, по крайней мере такого, где учёный мог бы утверждать что-либо существенное. И всё же вот Илья Пригожин, физик, который говорит на эту тему. И здесь же я, социолог, говорю о том же4. Как же так? Чтобы разобраться, мы должны проследить историю эпистемологических дебатов прошлого и нынешнего столетий. Начнём с социальной науки. Это понятие было придумано относительно недавно, только в XIX веке. Оно означает корпус систематического знания о (тех видах) социальных отношений (между людьми), которые возникли и институционализировались в течение этих двух (последних) столетий. В ситуации разделения знания на две культуры, социальная наука "втиснулась" как нечто и что-то промежуточное между ними. Здесь очень важно отметить, что большинство представителей социальной науки не предъявляло четких притязаний на (свою особую) легитимность (или, более того, превосходство) (в качестве особой) "третьей культуры". Ученые-обществоведы с большим трудом вторгались в этот зазор - неровными рядами, под огнём критики и с потерями. К тому же, среди них не было согласия по поводу союзников. - была ли социальная наука ближе к естественным, или к гуманитарным наукам5. Те, кто рассматривал социальную науку как номотетическую, т.е. занятую поисками универсальных законов, всегда настаивали на отсутствии внутренних методологических различий между научным исследованием явлений, относящихся к миру людей, и физических явлений. Все кажущиеся отличия, по их мнению, носили внешний характер, и даже будучи труднопреодолимыми, всё же были (по определению) преходящими. С этой позиции, социологи были просто плетущимися в конце "физиками" ньютоновского типа, которым было суждено, в принципе, однажды догнать дисциплину "старшего брата" через воспроизводство его теоретических посылок и практических приёмов. С этой точки зрения, время (как и история) были не очень существенны как для представителей номотетических социальных наук, так и для физиков твердого тела или микробиологов. Гораздо большее значение для тех и других имела возможность точного воспроизводства фактических данных и аксиоматический характер теоретизирования6. На противоположном краю спектра социальных наук располагались идеографически ориентированные историки, которые настаивали на том, что социальные действия людей до конца не повторяемы. Поэтому они не были восприимчивы к крупномасштабным генерализациям, (якобы) истинным для любой точки времени и пространства. Понимая историю в качестве определенного рассказа или повествования, они подчеркивали значение диахронически-последовательного хода истории7. Я думаю, что их нельзя упрекнуть в том, что они вовсе отказали в правах времени: именно они восприняли диахронию, действительно придавая ей большое значение. Но их понимание времени было исключительно хронологическим8. Что они упустили, так это длительность, т.к. последнюю можно определять только через абстракцию, обобщение, наконец, хронософию9. Как правило, эти учёные предпочитали называть себя гуманитариями, и оседали на филологических факультетах, выказывая этим как бы своё пренебрежение к социальной номотетике10. Но даже и они, - идеографически ориентированные гуманитарии-историки - не избегли поклонения идолу ньютонианской Науки. Ведь их куда больше пугали не сами обобщения (то есть, не научность сама по себе), а связанные с ними спекулятивные рассуждения (то есть, скорее, философия). Они были ньютонианцами malgre soi (помимо своей воли). Они воспринимали социальные явления как атомистические по своей природе - их атомами были социальные "факты". Эти факты регистрировались в письменных документах, "обитавших" главным образом в архивах. Они были эмпириками в полном смысле слова. Они слишком буквалистски относились к данным, и с добросовестным почтением воспроизводили их в своих исторических трудах. Такой [187] буквализм приводил к мелкомасштабной буквальности в (воссоздаваемых картинах) времени и пространства. Так что, эти историки-гуманитарии были также и историками-позитивистами, и большинство из них не усматривало большого противоречия между этими двумя акцентами11. Такое определение задач историка было господствующим в академическом мире, в период с 1850 по 1950 гг. Разумеется, их не миновала жёсткая критика, одно из основных направлении которой возникло во Франции, в журнале "Анналы", основанном Люсьеном Февром и Марком Блоком12. В 1955 году в письме Анри Пиренну (который также испытывал неудовлетворённость позитивистской исторической наукой, и который оказал значительное влияние на школу Анналов" (см.: 25)), Люсьен Февр писал о книге Шарля Сеньобоса так: "(Этот) старый запылившийся "атомизм", с наивным уважением к "факту", к маленькому факту, к коллекции маленьких фактов, рассматривается как существующий "сам по себе"" (25, 154)15. Но самое чёткое и полное выражение критики господствующей формы исторической науки дал в 1958 г. Фернан Бродель. продолживший традицию "Анналов" после 1945 г. (25; 5). Я предлагаю внимательно исследовать эту работу. Начнём с заглавия, "История и общественные науки. Большая длительность". Если бы можно было найти одно понятие, которое бы вместило главную идею и вклад Броделя, то это понятие longue duree ("большой длительности"). Это та самая длительность, о которой мы ведём речь, хотя этот броделевский термин, как правило, не переводят в англоязычной литературе. Термин дискуссионный. Бродель критикует преобладающую среди историков практику сосредотачивать свои усилия на фиксации краткосрочных действий, или событий, которые он называет (следуя за Полем Лакомбом и Франсуа Симианом) "собыгийной историей" (l'histoire evenementielle). (Последний термин труднопереводим на английский; думаю, ближе всего по смыслу будет episodic history). Для Броделя, массив "мелких подробностей" (то ли ярких, то ли невзрачных) составляют основной объём традиционной истории - почти всегда политической истории, которая, однако, только часть, причём малая часть реальности. Номотетическая социальная наука, замечает Бродель, испытывает ужас перед массой незначительных событий. И не без основания: кратковременность - наиболее капризная, наиболее обманчивая из всех форм длительности" (5, 120). Эта оценка является ключом к знаменитому броделевскому тезису из его работы "Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II" о событии как "пене истории"(24, Vol.11, 225)14. Присущим любой истории необратимости история необходимо |
|
|
|
|
