|
|
<<< ΛΛΛ >>>
Игнаха приехал
В начале августа в погожий день к Байкаловым приехал сын Игнатий.
Большой, красивый, в черном костюме из польского крепа. Пинком распахнул
ворота -- в руках по чемодану, -- остановился, оглядел родительский двор и
гарк весело:
-- Здорово, родня!
Молодая яркая женщина, стоявшая за ним, сказала с уп:
-- Неужели нельзя потише?.. Что за манера!
-- Ничего-о, -- загудел Игнатий, -- сейчас увидишь, как обрадуются.
Из дому вышел квадратный старик с огромными руками. Тихо засмеялся и
вытер рукавом глаза.
-- Игнашка!.. -- сказал он и пошел навстречу Игнатию. Игнатий бросил
чемоданы. Облапали друг друга, триж -- крест-накрест -- поцеловались.
Старик опять вытер глаза.
-- Как надумал-то?
-- Надумал.
-- Сколько уж не был? Лет пять, однако. Мать у нас за,
знаешь... В спину что-то вступило...
Отец и сын глядели друг на друга, не могли наглядеться. О женщине
совсем забыли. Она улыбалась и с интересом рассматривала старика.
-- А это жена, что ли? -- спросил наконец старик.
-- Жена, -- спохватился Игнатий. -- Познакомься.
Женщина подала старику руку. Тот осторожно пожал ее.
-- Люся.
-- Ничего, -- сказал старик, окинув оценивающим взгля Люсю.
-- А?! -- с дурашливой гордостью воскликнул Игнатий.
-- Пошли в дом, чего мы стоим тут! -- Старик первым двинулся к дому.
-- Как мне называть его? -- тихо спросила Люся мужа.
Игнатий захохотал.
-- Слышь, тять!.. Не знает, как называть тебя!
Старик тоже засмеялся.
-- Отцом вроде довожусь... -- Он молодо взошел на крыльцо, заорал в
сенях: -- Мать, кто к нам приехал-то!
В избе на кровати лежала горбоносая старуха, загорелая и жилистая.
Увидела Игнатия -- заплакала.
-- Игнаша, сынок... приехал...
Сын наскоро поцеловал мать и полез в чемоданы. Гулкий сильный голос его
сразу заполнил всю избу.
-- Шаль тебе привез... пуховую. А тебе, тять, сапоги. А Маруське --
во!.. А это Ваське... Все тут живы-здоровы?
Отец с матерью, для приличия снисходительно улыбаясь, с интересом
наблюдали за движениями сына -- он все доста и доставал из чемоданов.
-- Все здоровы. Мать вон только... -- Отец протянул длинную руку к
сапогам, бережно взял один и стал щупать, мять, поглаживать добротный хром.
-- Ничего товар... Васька износит. Мне уж теперь ни к чему такие.
-- Сам будешь носить. Вот Маруське еще на платье. -- Игнатий выложил
все, присел на табурет. Табурет жалобно скрипнул под ним. -- Ну,
рассказывайте, как живете? Соску без вас.
-- Соскучился, так раньше бы приехал.
-- Дела, тятя.
-- Дела... -- Отец почему-то недовольно посмотрел на молодую жену сына.
-- Какие уж там дела-то!..
-- Ладно тебе, отец, -- сказала мать. -- Приехал -- и-то слава Богу.
Игнатию не терпелось рассказать о себе, и он воспользо случаем
возразить отцу, который, судя по всему, не очень высоко ставил его городские
дела. Игнатий был бор в цирке. В городе у него была хорошая квартира,
были друзья, деньги, красивая жена...
-- Ты говоришь: "Какие там дела!" -- заговорил Игнатий, положив ногу на
ногу и ласково глядя на отца. -- Как тебе объяснить? Вот мы, русские,
крепкий ведь народишка! Посмотришь на другого -- черт его знает!.. --
Игнатий встал, прошелся по комнате. -- В плечах сажень, грудь как у жеребц
породистого, -- силен! Но чтобы научиться владеть этой силой, освоить
технику, выступить где-то на соревновани -- это Боже упаси! Он будет
лучше в одиночку на медведя ходить. Дикости еще много в нашем народе. О
культуре тела никакого представления. Физкультуры боится как черт ладана. Я
же помню, как мы в школе профанировали ее. -- С последними словами Игнатий
обратился к жене.
Как-то однажды Игнатий набрел на эту мысль -- о пре нежелании
русского народа заниматься физкульту, кому-то высказал ее, его
поддержали. С тех пор он так часто распространялся об этом, что, когда
сейчас заговорил и все о том же, жена его заскучала и стала смотреть в окно.
-- ... Поэтому, тятя, как ты хошь думай, но дело у меня важное. Может,
поважнее Васькиного.
-- Ладно, -- согласился отец. Он слушал невниматель. -- Мать, где
там у нас?.. В лавку пойду.
-- Погоди, -- остановил его Игнатий. -- Зачем в лавку?
Вкусив от сладостного плода поучений, он хотел было еще поговорить о
том, что надо и эту привычку бросать рус людям: чуть что -- сразу в
лавку. Зачем, спрашивается? Но отец так глянул на него, что он сразу
отступился, махнул рукой, вытащил из кармана толстый бумажник, шлепнул на
стол:
-- На деньга!
Отец обиженно приподнял косматые брови.
-- Ты брось тут, Игнаха!.. Приехал в гости -- значит, сиди помалкивай.
Что, у нас своих денег нету?
Игнатий засмеялся.
-- Ладно, понял. Ты все такой же, отец.
Сидели за столом, выпивали.
Старик Байкалов размяк, облапал узловатыми ладонями голову, запел было:
Зачем сидишь до полуночи
У растворенного окна,
Ох, зачем сидишь...
Но замолчал. Некоторое время сидел, опустив на руки голову. Потом
сказал с неподдельной грустью:
-- Кончается моя жизнь, Игнаха. Кончается! -- Он руг.
Жена Игнатия покраснела и отвернулась к окну. Игнатий сказал с укором:
-- Тятя!
-- А ты, Игнат, другой стал, -- продолжал отец, не обра никакого
внимания на упрек сына. -- Ты, конечно, не замечаешь этого, а мне сразу
видно.
Игнатий смотрел трезвыми глазами на отца, внимательно слушал его
странные речи.
-- Ты давеча вытащил мне сапоги... Спасибо, сынок! Хо сапоги...
-- Не то говоришь, отец, -- сказал Игнатий. -- При чем тут сапоги?
-- Не обессудь, если не так сказал, -- я старый человек. Ладно, ничего.
Васька скоро придет, брат твой... Здоровый он стал! Он тебя враз сомнет,
хоть ты и про физкультуру толкуешь. Ты жидковат против Васьки. Куда там!..
Игнатий засмеялся; к нему вернулась его необидная весела
снисходительность.
-- Посмотрим, посмотрим, тятя.
-- Давай еще по маленькой? -- предложил отец.
-- Нет, -- твердо сказал Игнатий.
-- А! Вот муж какой у тебя! -- не без гордости заметил старик,
обращаясь к жене Игнатия. -- Наша порода -- Байкаловы. Сказал "нет" --
значит все. Гроб! Я такой же был. Вот еще Васька придет. А еще у нас
Маруська есть. Та покрасивше тебя будет, хотя она, конечно, не
расфуфыренная...
-- Ты, отец, разговорился что-то, -- урезонила жена ста. -- Совсем
уж из ума стал выживать. Черт-те чего мелет. Не слушайте вы его, брехуна.
-- Ты лежи, мать, -- беззлобно огрызнулся старик. -- Ле себе,
хворай. Я тут с людьми разговариваю, а ты нас пере.
Люся поднялась из-за стола, подошла к комоду и стала разглядыват
патефонные пластинки. Ей, видно, было неловко.
Игнатий тоже встал. Завели патефон. Поставили "Грушицу".
Молчали. Слушали.
Старший Байкалов смотрел в окно, о чем-то невесело думал.
Вечерело. Горели розовым нежарким огнем стекла домов. По улице,
поднимая пыль, с ревом прошло стадо. Корова Байкаловых подошла к воротам,
попробовала поддеть их ро -- не получилось. Она стояла и мычала. Старик
смотрел на нее и не двигался. Праздника почему-то не получилось. А он
давненько поджидал этого дня -- думал, будет большой праздник. А сейчас
сидел и не понимал: почему же не вышло праздника? Сын приехал какой-то не
такой. В чем не такой? Сын как сын, подарки привез. И все-таки что-то не то.
Пришла Марья -- рослая девушка, очень похожая на Иг. Увидев
брата, просияла радостной сдержанной улыб.
-- Ну здравствуй, здравствуй, красавица! -- забасил Иг, несколько
бесцеремонно разглядывая взрослую се. -- Ведь ты же невеста уже!
-- Будет тебе, -- степенно сказала Марья и пошла знако с Люсей.
Старик Байкалов смотрел на все это, грустно сощурив.
-- Сейчас Васька придет, -- сказал он. Он ждал Ваську. Зачем ему нужно
было, чтобы скорей пришел его младший сын, он не знал.
Молодые ушли в горницу и унесли с собой патефон. Иг прихватил
туда же бутылку красного вина и закуску.
-- Выпью с сестренкой, была не была!
-- Давай, сынок, это ничего. Это полезно, -- миролюби сказал отец.
Начали приходить бывшие друзья и товарищи Игнатия. Тут-то бы и начаться
празднику, а праздник все не наступал. Приходили, здоровались со стариком и
проходили в горни, заранее улыбаясь. Скоро там стало шумно. Гудел могучий
бас Игнатия, смеялись женщины, дребезжал патефон. Двое дружков Игнатия
сбегали в лавку и вернулись с бутылками и кульками.
"Сейчас Васька придет", -- ждал старик. Не было у него на душе
праздника -- и все тут.
Пришел наконец Васька -- огромный парень с открытым крепким лицом,
загорелый, грязный. Васька походил на отца, смотрел так же -- вроде угрюмо,
а глаза добрые.
-- Игнашка приехал, -- встретил его отец.
-- Я уж слышал, -- сказал Васька, улыбнулся и тряхнул русыми спутанными
волосами. Сложил в угол какие-то же, выпрямился.
Старик поднялся из-за стола, хотел идти в горницу, но сын остановил
его:
-- Погоди, тять, дай я хоть маленько ополоснусь. А то не даже.
-- Ну, давай, -- согласился отец. -- А то верно -- он на весь,
как этот... как артист.
И тут из горницы вышел Игнатий с женой.
-- Брательник! -- заревел Игнатий, растопырив руки. -- Васька! -- И
пошел на него.
Васька покраснел, как девица, засмеялся, переступил с ноги на ногу.
Игнатий обнял его.
-- Замараю, слушай. -- Васька пытался высвободиться из объятий брата,
но тот не отпускал.
-- Ничего-о!.. Это трудовая грязь, братка. Дай поцелую тебя, окаянная
душа! Соскучился без вас.
Братья поцеловались.
Отец смотрел на сыновей, и по щекам его катились слезы. Он вытер их и
громко высморкался.
-- Он тебе подарки привез, Васька, -- громко сказал отец, направляясь к
чемоданам.
-- Брось, тятя, какие подарки! Ну давай, что ты должен делать-то?
Умываться? Умывайся скорей. Выпьем сейчас с тобой. Вот! Видела Байкаловых?
-- Игнатий легонько под жену к брату. -- Знакомьтесь.
Васька покраснел пуще прежнего -- не знал: подавать яркой женщине
грязную руку или нет. Люся сама взяла его руку и крепко пожала.
-- Он у нас стеснительный, -- пояснил отец.
Васька осторожно кашлянул в кулак, негромко, коротко засмеялся; он
готов был провалиться сквозь землю от таких объяснений отца.
-- Тятя... скажет тоже.
-- Иди умывайся, -- сказал отец.
-- Да, пойду маленько... того...
Васька пошел в сени.
Игнатий двинулся за ним.
-- Пойдем, полью тебе по старой памяти!
Отец тоже вышел на улицу.
Умываться решили идти на Катунь -- она протекала под боком, за
огородами.
-- Искупаемся? -- предложил Игнатий и похлопал себя ладонями по могучей
груди.
Шли огородами по извилистой, едва приметной тропке в буйной
картофельной ботве.
-- Ну как живете-то? -- басил Игнатий, шагая вразвалку между отцом и
братом.
Васька опять коротко засмеялся. Он как-то странно сме: не то
смеялся, не то покашливал смущенно. Он был очень рад брату.
-- Ничего.
-- Хорошо живем! -- воскликнул отец. -- Не хуже город.
-- Ну и слава Богу! -- с чувством сказал Игнатий. -- Ва, ты,
говорят, нагулял тут силенку?
Василий опять засмеялся.
-- Какая силенка!.. Скажешь тоже. Как ты-то живешь?
-- Я хорошо, братцы! Я совсем хорошо. Как жена моя вам? Тять?
-- Ничего. Я в них не шибко понимаю, сынок. Вроде ни.
-- Хорошая баба, -- похвалил Игнатий. -- Человек хоро.
-- Шибко нарядная только. Зачем так?
Игнатий оглушительно захохотал.
-- Обыкновенно одета! По-городскому, конечно. Поотстали вы в этом
смысле.
-- Чего-то ты много хохочешь, Игнат, -- заметил ста. -- Как дурак
какой.
-- Рад, поэтому смеюсь.
-- Рад... Мы тоже рады, да не ржем, как ты. Васька вон не рад, что ли?
-- Ты когда жениться-то будешь, Васька? -- спросил Иг.
-- Он сперва в армию сходит, -- сказал отец.
-- Ты это... когда пойдешь в армию, сразу записывайся в секцию, --
посоветовал старший брат. -- Я же так начал. Тре толковый попадется --
можешь вылезти.
Васька слушал, неопределенно улыбался.
Пришли к реке.
Игнатий первый скинул одежду, обнажив свое красивое тренированное тело,
попробовал ногой воду, тихонько охнул.
-- Мать честная! Вот это водичка.
-- Что? -- Васька тоже разделся. -- Холодная?
-- Ну-ка, ну-ка? -- заинтересовался Игнатий. Подошел к Ваське и стал
его похлопывать и осматривать со всех сторон, как жеребца.
Васька терпеливо стоял, смотрел в сторону, беспрерывно поправляя трусы,
посмеивался.
-- Есть, -- заключил Игнатий. -- Давай попробуем?
-- Да ну! -- Васька недовольно тряхнул волосами.
-- А чего, Васька? Поборись! -- Отец с упреком смотрел на младшего.
-- Бросьте вы, на самом деле, -- упрямо и серьезно ска Васька. --
Чего ради сгребемся тут? На смех людям?
-- Тьфу! -- рассердился отец. -- Ты втолкуй ему, Игнат, ради Христа! Он
какой-то телок у нас -- всего стесняется.
-- А чего тут стесняться-то? Если бы мы какие-нибудь дохлые были, тогда
действительно стыдно.
-- Объясни вот ему!
Васька нахмурился и пошел к воде. Сразу окунулся и по, сильно
загребая огромными руками; вода вскипала под ним.
-- Силен! -- с восхищением сказал Игнатий.
-- Я ж тебе говорю!
Помолчали, глядя на Ваську
-- Он бы тебя уложил.
-- Не знаю, -- не сразу ответил Игнатий. -- Силы у него больше -- это
ясно.
Отец сердито высморкался на песок. Игнатий постоял еще немного и тоже
полез в воду. А отец пошел ниже по реке, куда выплывал Васька. Когда Васька
вышел на берег, они о чем-то негромко и горячо заговорили. Отец доказывал
свое, даже прижимал к груди руки, Васька бубнил свое. Когда Игнатий доплыл к
ним, они замолчали.
Игнатий вылез из воды и задумчиво стал смотреть на да синие горы,
на многочисленные острова.
-- Катунь-матушка, -- негромко сказал он.
Васька и отец тоже посмотрели на реку.
На той стороне, на берегу, сидела на корточках баба с вы задранной
юбкой, колотила вальком по белью, ослепи белели ее тупые круглые
коленки.
-- Юбку-то спусти маленько, эй! -- крикнул старик.
Баба подняла голову, посмотрела на Байкаловых и про колотить
вальком по белью.
-- Вот халда! -- с восхищением сказал старик. -- Хоть бы хны ей.
Братья стали одеваться.
Хмель у Игнатия прошел. Ему что-то грустно стало.
-- Чего ты такой? -- спросил Васька, у которого, наоборот, было очень
хорошее настроение.
-- Не знаю. Так просто.
-- Не допил, поэтому, -- пояснил старик. -- Ни два, ни полтора
получилось.
-- Черт его знает! Не обращайте внимания. Давайте поси, покурим...
Сели на теплые камни. Долго молчали, глядя на быстротекущие волны. Они
лопотали у берега что-то свое, торопи.
Солнце село на той стороне, за островами. Было тихо. Только
всплескивали волны, кипела река да удары валька по мокрому белью -- гулкие,
смачные -- разносились над ре.
Трое смотрели на родную реку, думали каждый свое.
Игнатий присмирел. Перестал хохотать, не басил.
-- Что, Вася? -- негромко спросил он.
-- Ничего. -- Васька бросил камешек в воду.
-- Все пашешь?
-- Пашем.
Игнатий тоже бросил в воду камень. Помолчали.
-- Жена у тебя хорошая, -- сказал Васька. -- Красивая.
-- Да? -- Игнатий оживился, с любопытством, весело по на брата.
Сказал неопределенно: -- Ничего. Тяте вон не нравится.
-- Я не сказал, что не нравится, чего ты зря? -- Старик неодобрительно
посмотрел на Игнатия. -- Хорошая женщина. Только, я считаю, шибко фартовая.
Игнатий захохотал.
-- А ты знаешь, что такое фартовая-то?
Отец отвернулся к реке, долго молчал -- обиделся. Потом повернулся к
Ваське и сказал сердито:
-- Зря ты не поборолся с ним.
-- Вот привязался! -- удивился Васька. -- Ты что?
-- Заело что-то тятю, -- сказал Игнатий, -- что-то не нра ему.
-- Что мне не нравится? -- повернулся к нему отец.
-- Не знаю. На душе у тебя что-то не так, я же вижу.
-- Ну и видь! Ты шибко умный стал, прямо спасу нет. Все ты видишь, все
понимаешь!
-- Будет вам! -- сказал Васька. -- Чего взялись? Нашли время.
-- Да ну его! -- Отец засморкался и полез за кисетом. -- Приехал,
расхвастался тут, подарков навез... подумаешь!
-- Тять, да ты что в самом деле?!
Игнатий даже привстал от удивления. Васька незаметно толкнул его в бок
-- не лезь. Игнатий сел и вопросительно посмотрел на Ваську. Тот поднялся,
отряхнул песок со шта, посмотрел на отца.
-- Пошли? Тять...
-- У тебя деньги есть? -- спросил тот.
-- Есть. Пошли...
Старик поднялся и, не оглядываясь, пошел первым по тропе, ведущей к
огородам.
-- Чего он? -- Игнатия не на шутку встревожило настро отца.
-- Так... Ждал тебя долго. Сейчас пройдет. Песню спой с ним
какую-нибудь. -- Васька улыбнулся.
-- Какую песню? Я их перезабыл все. А ты поешь с ним песни?
-- Да я ж шутейно. Я сам не знаю, чего он... Пройдет.
Опять шли по огородам друг за другом, молчали. Игнат шел за отцом,
смотрел на его сутулую спину и думал по-то о том, что правое плечо у
отца ниже левого, -- рань он не замечал этого.
Из детских лет Ивана Попова
Первое знакомство с городом
Перед самой войной повез нас отчим в город Б. Это -- ближайший от нас,
весь почти деревянный, бывший купе, ровный и грязный.
Как горько мне было уезжать! Я невзлюбил отчима и, хоть не помнил
родного отца, думал: будь он с нами, тятя-то, никуда бы мы не засобирались
ехать. Назло отчиму (теперь знаю: это был человек редкого сердца -- добрый,
любящий... Будучи холостым парнем, он взял маму с двумя детьми), так вот
назло отчиму, папке назло -- чтобы он разозлился и при в отчаяние, -- я
свернул огромную папиросу, зашел в уборную и стал "смолить" -- курить. Из
уборной из всех ще повалил дым. Папка увидел... Он никогда не бил меня,
но всегда грозился, что "вольет". Он распахнул дверь убор и,
подбоченившись, стал молча смотреть на меня. Он был очень красивый человек,
смуглый, крепкий, с карими умными глазами... Я бросил папироску и тоже стал
смотреть на него.
-- Ну? -- сказал он.
-- Курил... -- Хоть бы он ударил меня, хоть бы щелкнул разок по лбу, я
бы тут же разорался, схватился бы за голову, испугал бы маму. Может, они бы
поругались и, может, мама заявила бы ему, что никуда она не поедет, раз он
такой -- бьет детей.
-- Я вижу, что курил. Дурак ты, дурак, Ванька... Кому хуже-то делаешь?
Мне, что ли? Пойду сейчас и скажу матери...
Это не входило в мои планы, и это могло мне выйти бо -- мама-то как
раз и отстегала бы меня. Я догнал папку...
-- Папка, не надо, не ходи!
-- Зачем ты куришь, дурачок, с таких лет? Ведь это ж сколько никотину
скопится за целую жизнь! Ты только поду, голова садовая. Скажи, что
больше не будешь, -- не пойду к матери.
-- Не буду. Истинный мой Бог, не буду.
-- Ну смотри.
... И вот едем в город -- переезжаем. На телеге наше добро, мы с Талей
сидим на верхотуре, мама с папкой идут пешком. За телегой, привязанная, идет
наша корова Райка.
Таля, маленькая сестра моя, радуется, что мы едем, что нам еще
далеко-далеко ехать. Невдомек ей, что мы уезжаем из дома. Вообще-то мне тоже
нравится ехать. Вольно кругом, просторно... Степь. В травах стоит
несмолкаемая трескотня: тысячи маленьких неутомимых кузнецов бьют и бьют
кро молоточками в звонкие наковаленки, а сверху, из жаркой синевы,
льются витые серебряные ниточки... Навер, эти-то тоненькие ниточки и куют
на своих наковаленках маленькие кузнецы и развешивают сверкающими
паутинка по траве. Рано утром, когда встает солнце, на ниточки эти,
протянутые от травинки к травинке, кто-то нанизывает изумрудный бисер --
зеленое платье степи блестит тогда до нарядами.
Мы останавливаемся покормиться.
Папка выпрягает коня, пускает его по бережку. Райка тоже пошла с
удовольствием хрумтеть сочным разнотравьем. Мы раскладываем костерок --
варить пшенную кашу. Хоро! Я даже забываю, что мы уезжаем из дома. Папка
напоми:
-- Вот здесь наша река последний раз к дороге подходит. Дальше она на
запад поворачивает.
Мы все некоторое время молча смотрим на родимую реку. Я вырос на ней,
привык слышать днем и ночью ее ров, глуховатый, мощный шум... Теперь не
сидеть мне на ее берегах с удочкой, не бывать на островах, где покойно и
про, где кусты ломятся от всякой ягоды: смородины, ма, ежевики,
черемухи, облепихи, боярки, калины... Не заводиться с превеликим трудом --
так, что ноги в кровь и штаны на кустах оставишь -- бечевой далеко вверх и
никог, может быть, не испытать теперь величайшее блаженст -- обратный
путь домой. Как нравилось мне, каким взрос, несколько удрученным
заботами о семье мужиком я себя чувствовал, когда собирались вверх "с
ночевой". Надо было не забыть спички, соль, ножик, топор... В носу лодки
свалены сети, невод, фуфайки. Есть хлеб, картошка, котелок. Есть ружье и
тугой, тяжелый патронташ.
-- Ну все?
-- Все вроде...
-- Давайте, а то поздно уже. Надо еще с ночевкой устро. Берись!
Самый хитрый из нас, владелец ружья или лодки, отправ на корму,
остальные, человека два-три, -- в бечеву. Впрочем, мне и нравилось больше в
бечеве, правда, там горсть смородины на ходу слупишь, там второпях к воде
при горячими губами, там надо вброд через протоку -- по пояс... Да
еще сорвешься с осклизлого валуна да с головой ухнешь... Хорошо именно то,
что все это на ходу, не нарочно, не для удовольствия. А главное, ты, а не
тот, на корме, ос-то дело делаешь...
Эх, папка, папка! А вдруг да у него не так все хорошо пойдет в городе?
Ведь едем-то мы -- попробовать. Еще неиз, где он там работу найдет,
какую работу? У него ни грамоты большой, ни специальности. И вот надо же --
по в город и еще с собой трех человек потащил. А сам ни не знает,
как там будет. Съездил только, договорился с квартирой, и все. И мама
тоже... Куда согласилась? Послед время, я слышал, все шептались по
ночам: она вроде не соглашалась. Но ей хотелось выучиться на портниху, а в
го есть курсы... Вот этими курсами-то он ее и донял. Со.
Попробуем, говорит. Ничего, говорит, продавать не будем, лишнее, что не
надо, рассуем для хранения по род и поедем, попробуем. А папке страсть
как охота куда-нибудь на фабрику или в мастерскую какую -- хочется ему стать
рабочим, и все тут. Ну, вот и едем.
... Приехали в город затемно. Я не видел его. Папка чудом находил
дорогу: сворачивали в темные переулки, громыхали колесами по булыжнику
улиц... Раза два он только спраши у встречных, встречные объясняли
что-то на тарабарском языке: надо еще до конца Осоавиахимовской, потом
свер к Казармам, потом будет Дегтярный... Папка возвра к нам и
говорил, что все правильно -- верно едем. Мы с Талей и мама притихли. Только
папка один храбрился, гром говорил... Наверно, чтоб подбодрить нас.
По бокам темных улиц и переулков стояли за заборами большие дома. В
окнах яркий свет.
-- Господи, да когда же приедем-то? -- не выдержала ма. Это же самое
удивляло и меня: казалось, что мы, пока едем по городу, проехали пять таких
деревень, как наша. Вот он, город-то!
-- Скоро, скоро, -- бодрится папка. -- Еще свернем на одну улицу, потом
в переулок -- и дома.
Дома!.. Смелый он человек, папка. Я его уважаю. Но за его с городом
все-таки не могу принять. Страшно здесь, все чужое, можно легко заблудиться.
Не заблудились. Подъехали к большому дому, папка ос коня.
-- Здесь. Счас скажу, что приехали...
-- Скорей там, -- велит мама.
-- Да скоро! Скажу только...
В переулке темно. Я чувствую, мама боится, и сам тоже начинаю бояться.
Одной Тале -- хоть бы хны.
-- Мам, мы тут жить станем?
-- Тут, доченька... Заехали!
-- Уговори ты его назад, домой, -- советую я.
-- Да теперь уж... Вот дура-то я, дура!
Папки, как на грех, долго нету. В доме горит свет, но за высокий,
ничего в окнах не видать.
Наконец появился папка... С ним какой-то мужик.
-- Здравствуйте, -- не очень приветливо говорит му. -- Заезжай, я
покажу, куда ставить. Барахла-то много?
-- Откуда!.. Одежонка кой-какая да постелишка.
-- Ну, заезжайте.
Пока перетаскивают наши манатки, мы сидим с Талей в большой, ярко
освещенной комнате на сундуке в углу. В ком вошел долговязый
парнишка... с самолетом. Я прирос к сундуку.
-- Хочешь подержать? -- спросил парнишка.
Самолет был легкий, как пушинка, с тонкими размашис крыльями, с
винтиком впереди... Таля тоже потянулась к самолету, но долговязый не дал.
-- Ты изломаешь.
Таля захныкала и все тянулась к самолету -- тоже подер. Долговязый
был неумолим. И во мне вдруг пробуди чудовищное подхалимство, и я
сказал строго:
-- Ну чего ты? Изломаешь, тогда что?! -- Мне хотелось еще разок
подержать самолет, а чтоб долговязый дал, надо, чтоб Таля не тянулась и
нечаянно не выхватила бы его у меня.
Тут вошли взрослые. Отец долговязого сказал сыну:
-- Иди спать, Славка, не путайся под ногами.
Когда остались мы одни, я вдруг обнаружил, что свет-то -- с потолка!..
Под потолком висела на шнуре стеклянная лампочка, похожая на огурец, а
внутри лампочки -- светлая паутинка. Я даже вскрикнул:
-- Гляньте-ка!..
-- Ну что? Электричество. Ты, Ванька, поменьше теперь ори -- не дома.
Тут вступилась мама:
-- Парнишке теперь и слова нельзя сказать?
-- Да говори он сколько влезет -- потихоньку. Чего заполошничать-то.
Они еще поговорили в таком духе -- частенько так разго.
-- Завез, да еще недовольный...
-- Ну и давай теперь на каждом шагу: "Гляди-ка! Смотри-ка!" Смеяться
ведь начнут.
-- Ну и не одергивай каждый раз парнишку!
-- Погоди, сядет он тебе на шею, если так будешь...
А как, интересно? Самого отец чуть не до смерти зашиб на покосе за то,
что он, мальчишкой, побоялся распутать и обратать шкодливую кобылу --
лягалась... Сам же нет-нет да вспомнит про это и обижается на своего отца.
Его тогда, ма-то, насилу откачала мать, бабушка наша неродная. А на
шею я никому не сяду, не надо этого бояться.
Мы легли спать.
Долго мне не спалось. Худо было на душе. За стеной гром, с
присвистом храпел хозяин, чуждо гудели под окнами провода, проходили по
улице -- группами -- молодые парни и девки, громко разговаривали, смеялись.
Почему-то вспом, как родной наш дедушка, когда выпьет медовухи,
всякий раз спрашивает меня:
-- Ванька, какое самое длинное слово на свете?
Я давно знаю, какое, а чтоб еще раз услышать, как он вы это
слово, хитрю:
-- Не знаю, деда.
-- А-а!.. -- И начинает: -- Интре... интренацал... -- И по только
одолевает: -- Ин-тер-на-ци-о-нал! Мы покатыва со смеху -- мама, я и
Таля.
-- Эх вы!.. Смешно? -- обижается дедушка. -- Ну, валяй, смейтесь.
Можно бы сейчас написать, что в ту ночь мне снились большие дома,
самолет, лампочка... Можно бы написать, но не помню, снилось ли. Может,
снилось.
Утром я проснулся оттого, что прямо под окном громко сморкался хозяин и
приговаривал:
-- Ты гляди што!.. Прямо круги в глазах.
Мамы и папки не было. Таля спала. Я стал думать: как те пойдет
жизнь? Дружков не будет -- они, говорят, все тут хулиганистые, еще надают
одному-то. Речки тоже нету. Она есть, сказывал папка, но будет далеко от
нас. Лес, говорит, рядом, там, говорит, корову будем пасти. Но лес не
нашен, не острова -- бор, -- это страшновато. Да и что там, в бору-то?
-- грузди только.
Тут вдруг в хозяйской половине забегали, закричали... Я понял из
криков, что Славка засадил в ухо горошину. Всем семейством они побежали в
больницу. Я встал и пошел в их комнату -- посмотреть, какие в городе печки.
Говорили, какие-то чудные. Открыл дверь... и не печку увидел, а аккуратну
белую булочку на столе. Потом я узнал, что их зо -- сайки. Никого в
комнате не было. Я подошел к столу взял сайку и пошел к Тале. Она как раз
проснулась.
-- Ой! -- сказала она. -- Дай-ка мне.
-- Всю, что ли?
-- Да зачем?.. Смеряй ниточкой да отломи половинку. Это мама купила?
-- Дали. Славка дал.
Разломили саечку и стали есть, сидя на кровати. Никогда не ел такого
вкусного хлеба. До чего же душистый, мягкий, чуть солоноватый, даже есть
жалко; я все поглядывал, сколь осталось. Мы не услышали, как открылась
дверь... Услы:
-- Уже пакостить начали? -- С порога на нас глядела хо. У меня
все оборвалось внутри.
-- Зачем ты взял сайку?
И -- вот истинный Бог, не вру -- я сказал:
-- Я думал, она чужая.
-- Чужая... Нехорошо так делать. Это -- воровство назы. Я вот
скажу отцу с матерью...
Что-то я вконец растерялся... Вдруг спросил:
-- Горошину-то вытащили?
-- О какой! -- удивилась хозяйка. -- Хитрит еще. -- И ушла.
Мне стало совсем невмоготу.
-- Пойдем домой? -- предложил я Тале.
-- Счас, давай только доедим, -- легко согласилась она. Она твердо
помнила наказ мамы: не есть на ходу, а -- сядь, съешь, чего у тебя там есть,
тогда уж ходи или бегай.
Я увидел в окно, что хозяйка пошла в сарай, и заторопил Талю. Она было
заупрямилась, но все же пошла.
Я помнил, что мы к воротам подъехали слева, если стоять к ним лицом,
значит, теперь надо -- вправо. Пошли вправо. Дошли до перекрестка... Я не
знал, как дальше. Спросил ка-то дяденьку:
-- Как бы нам до Ч-ского тракта дойти?
-- А зачем? -- спросил дяденька.
-- Нам мама сказала туда идти. Она нас там поджидает. -- Раньше всего
другого, что значительно облегчает эту жизнь, я научился врать. И когда врал
и мне не верили, я чуть не плакал от обиды. Дяденька внимательно посмотрел
на меня, на Талю... И показал:
-- Вот так прямо -- до перекрестка, потом улица налево пойдет -- по
ней, а там, как дойдешь до водонапорной баш, большая такая, там спроси
снова.
От водонапорной башни дорогу дальше показала тетень и даже прошла с
нами немного.
Долго ли, коротко ли мы шли, а к Ч-скому тракту вышли. Там мы сели на
взгорок и стали ждать, кто бы нас подвез до нашей деревни. Там, на взгорке,
к вечеру уже, нашли нас ма с папкой. Таля плакала -- хотела есть, мной
потихоньку овладевало отчаяние...
-- Таленька!.. Доченька ты моя-а!..
Я думал, мне крепко влетит. Нет, ничего.
Скоро началась война. Мы вернулись в деревню...
Папку взяли на войну.
В 1942 году его убили.
Гоголь и Райка
<<< ΛΛΛ >>>
Снабженец
Кондрат лютаев
Федор кузьмич чуть
|
|
