|
|
<<< ΛΛΛ >>>
Гринька Малюгин
Гринька, по общему мнению односельчан, был человек недоразвитый,
придурковатый.
Был он здоровенный парень с длинными руками, горбо, с вытянутым,
как у лошади, лицом. Ходил, раскачи взад-вперед, медленно посматривал
вокруг бездумно и ласково. Девки любили его. Это было непонятно. Чья-то
умная голова додумалась: жалеют. Гриньке это очень понра.
-- Меня же все жалеют! -- говорил он, когда был подвы, и стучал
огромным кулаком себе в грудь, и смотрел при этом так, будто он говорил: "У
меня же девять орденов!"
Работал Гринька хорошо, но тоже чудил. Его, например, ни за какие
деньги, никакими уговорами нельзя было заста работать в воскресенье.
Хоть ты что делай, хоть гори все вокруг синим огнем -- он в воскресенье
наденет черные пли штаны, куртку с "молниями", намочит русый чуб,
уло его на правый бочок аккуратненькой копной и пойдет по деревне --
просто так, "бурлачить".
-- Женился бы хоть, телеграф, -- советовала ему мать.
-- Стукнет тридцать -- женюсь, -- отвечал Гринька.
Гриньку очень любили как-нибудь называть: "земледав", "быча",
"телеграф", "морда"... И все как-то шло Гриньке.
Вот какая история приключилась однажды с Гринькой.
Поехал он в город за горючим для совхоза. Поехал еще затемно. В городе
заехал к знакомым, загнал машину в огра, отоспался на диване, встал часов
в девять, плотно позавтракал и поехал на центральное бензохранилище -- это
ки в семнадцати от города, за горой.
День был тусклый, теплый. Дороги раскисли после дож, колеса то и
дело буксовали. Пока доехал до хранилища, порядком умаялся.
Бензохранилище -- целый городок, строгий, правиль, однообразный,
даже красивый в своем однообразии. На площади гектара в два аккуратными
рядами стоят огромные серебристо-белые цистерны -- цилиндрические, круглые,
квадратные.
Гринька пристроился в длинный ряд автомашин и стал потихоньку
двигаться.
Часа через три только ему закатили в кузов бочки с бен.
Гринька подъехал к конторе, поставил машину рядом с другими и пошел
оформлять документы.
И тут -- никто потом не мог сказать, как это случилось, почему --
низенькую контору озарил вдруг яркий свет.
В конторе было человек шесть шоферов, две девушки за столами и толстый
мужчина в очках (тоже сидел за столом).
Он и оформлял бумаги.
Свет вспыхнул сразу. Все на мгновение ошалели. Стало тихо. Потом тишину
эту, как бичом, хлестнул чей-то вскрик на улице:
-- Пожар!
Шарахнули из конторы.
Горели бочки на одной из машин. Горели как-то злове, бесшумно, ярко.
Люди бежали от машин.
Гринька тоже побежал вместе со всеми. Только один толстый человек (тот,
который оформлял бумаги), отбежав немного, остановился.
-- Давайте брезент! Э-э! -- заорал он. -- Куда вы?! Успеем же!.. Э-э!..
-- Бежи, сейчас рванет! Бежи, дура толстая! -- крикнул кто-то из
шоферов.
Несколько человек остановились. Остановился и Гринька.
-- Сча-ас... Ох и будет! -- послышался сзади чей-то го.
-- Добра пропадет сколько! -- ответил другой.
Кто-то заматерился. Все ждали.
-- Давайте брезент! -- непонятно кому кричал толстый мужчина, но сам не
двигался с места.
-- Уходи! -- опять крикнули ему -- Вот ишак... Что тут брезентом
сделаешь? Брезент...
Гриньку точно кто толкнул сзади. Он побежал к горящей машине. Ни о чем
не думал. В голове точно молотком би -- мягко и больно: "Скорей! Скорей!"
Видел, как впереди, над машиной, огромным винтом свивается белое пламя.
Не помнил Гринька, как добежал он до машины, как включил зажигание,
даванул стартер, воткнул скорость -- че механизм сработал быстро
и точно. Машина рва и, набирая скорость, понеслась прочь от цистерн и
от других машин с горючим.
Река была в полукилометре от хранилища: Гринька пра туда, к реке.
Машина летела по целине, прыгала. Горящие бочки гро в кузове.
Гринька закусил до крови губы, почти лег на штурвал. Крутой, обрывистый
берег приближался угнетающе медленно. На косогорчике, на зеленой мокрой
травке, колеса забуксовали. Машина юзом поползла назад. Гринька вспотел.
Молниеносно перекинул скорость, дал левее руля, выехал. И опять выжал из
мотора всю его мощь.
До берега осталось метров двадцать. Гринька открыл дверцу, не снимая
правой ноги с газа, стал левой на поднож. В кузов не глядел -- там
колотились бочки и тихо шумел огонь. Спине было жарко.
Теперь обрыв надвигался быстро. Гринька что-то медлил, не прыгал.
Прыгнул, когда до берега осталось метров пять. Упал. Слышал, как с лязгом
грохотнули бочки. Взвыл мо... Потом под обрывом сильно рвануло. И оттуда
вырос красивый стремительный столб огня. И стало тихо.
Гринька встал и тут же сел -- в сердце воткнулась такая каленая боль,
что в глазах потемнело.
-- Мм... ногу сломал, -- сказал Гринька самому себе.
К нему подбежали, засуетились. Подбежал толстый чело и заорал:
-- Какого черта не прыгал, когда отъехал уже?! Направил бы ее и прыгал!
Обязательно надо до инфаркта людей довести!
-- Ногу сломал, -- сказал Гринька.
-- В герои лезут! Молокососы!.. -- кричал толстый.
Один из шоферов ткнул его кулаком в пухлую грудь.
-- Ты что, спятил, что ли?
Толстый оттолкнул шофера. Снял очки, трубно высмор. Сказал с
нервной дрожью в голосе:
-- Лежать теперь. Черти!
Гриньку подняли и понесли.
В палате, кроме Гриньки, было еще четверо мужчин.
Один ходил с "самолетом", остальные лежали, задрав кверху загипсованные
ноги. К ногам их были привязаны же.
Один здоровенный парень, белобрысый, с глуповатым лицом, просил того,
который ходил:
-- Слышь!.. Неужели у тя сердца нету?
-- Нету, -- спокойно отвечал ходячий.
-- Эх!..
-- Вот те и "эх". -- Ходячий остановился против койки белобрысого. -- Я
отвяжу, а кто потом отвечать будет?
-- Я.
-- Ты... Я же и отвечу. Нужно мне это. Терпи! Мне, ты ду, не
надоела тоже вот эта штука? Надоела.
-- Ты же ходишь!.. Сравнил.
-- И ты будешь.
-- А чего ты просишь-то? -- спросил Гринька белобрысо. (Гриньку
только что перевели в эту палату.)
-- Просит, чтоб я ему гири отвязал, -- пояснил ходя. -- Дурней себя
ищет. Так -- ты полежишь и встанешь, а если я отвяжу, ты совсем не встанешь.
Как дите малое, чест слово.
-- Не могу я больше! -- заскулил белобрысый. -- Я пси заболею:
двадцать вторые сутки лежу как бревно. Я же не бревно, верно? Сейчас орать
буду...
-- Ори, -- спокойно сказал ходячий.
-- Ты что, тронулся, что ли? -- спросил Гринька парня.
-- Няня! -- заорал тот.
-- Как тебе не стыдно, Степан, -- сказал с укоризной один из лежачих.
-- Ты же не один здесь.
-- Я хочу книгу жалоб и предложений.
-- Зачем она тебе?
-- А чего они!.. Не могли умнее чего-нибудь придумать? Так, наверно,
еще при царе лечили. Подвесили, как борова...
-- Ты и есть боров, -- сказал ходячий.
-- Няня!
В палату вместо няни вошел толстый мужчина в очках (с бензохранилища,
из конторы).
-- Привет! -- воскликнул он, увидев Гриньку. -- А мне сказали сперва,
что ты в каком-то другом корпусе лежишь... Едва нашел. На, еды тебе
приволок. Фу-у! -- Мужчина сел на краешек Гринькиной кровати. Огляделся. --
Ну и житье у вас, ребята!.. Лежи себе, плюй в потолок.
-- Махнемся? -- предложил мрачно белобрысый.
-- Завтра махнемся.
-- А-а!.. Нечего тогда вякать. А то сильно умные все.
-- Ну как? -- спросил мужчина Гриньку -- Ничего?
-- Все в ажуре, -- сказал Гринька.
-- Ты скажи, почему ты не прыгал, когда уже близко до реки оставалось?
-- А сам не знаю.
-- Меня, понимаешь, чуть кондрашка не хватил: сердце стало
останавливаться, и все. Нервы у тебя крепкие, наверно.
-- Я ж танкистом в армии был, -- хвастливо сказал Гринька. -- Вот
попробуй пощекоти меня -- хоть бы что. По!
-- Хэх!.. Чудак! Ну, машину достали. Все, в общем, разво...
Сколько лежать придется?
-- Не знаю. Вон друг двадцать вторые сутки парится. С месяц, наверно.
-- Перелом бедренной кости? -- спросил белобрысый. -- А два месяца не
хочешь? "С месяц"... Быстрые все какие!
-- Ну, привет тебе от наших ребят, -- продолжал толс. -- Хотели
прийти сюда -- не пускают. Меня как проф и то еле пропустили. Журналов
вот тебе прислали... -- Мужчина достал из-за пазухи пачку журналов. -- Из
газеты приходили, расспрашивали про тебя... А мы и знать не знаем, кто ты
такой. Сказано в путевке, что Малюгин, из Суртайки... Сказали, что придут
сюда.
-- Это ничего, -- сказал Гринька самодовольно. -- Я им тут речь скажу.
-- Речь?.. Хэх!.. Ну ладно, поправляйся. Будем заходить к тебе в
приемные дни -- я специально людей буду выделять. Я бы посидел еще, но на
собрание тороплюсь. Тоже речь надо говорить. Не унывай!
-- Ничего.
Профорг пожал Гриньке руку, сказал всем "до свиданья" и ушел.
-- Ты что, герой, что ли? -- спросил Гриньку белобры, когда за
профоргом закрылась дверь. Гринька некоторое время молчал.
-- А вы разве ничего не слышали? -- спросил он серьез. -- Должны же
были по радио передавать.
-- У меня наушники не работают. -- Детина щелкнул толстым пальцем по
наушникам, висевшим у его изголовья. Гринька еще немного помолчал. И ляпнул:
-- Меня же на Луну запускали.
У всех вытянулись лица, белобрысый даже рот приот.
-- Нет, серьезно?
-- Конечно. Кха! -- Гринька смотрел в потолок с таким видом, как будто
он на спор на виду у всех проглотил топор и ждал, когда он переварится, --
как будто он нисколько не сомневался в этом.
-- Врешь ведь? -- негромко сказал белобрысый.
-- Не веришь, не верь, -- сказал Гринька. -- Какой мне смысл врать?
-- Ну и как же ты?
-- Долетел до половины, и горючего не хватило. Я прыг. И ногу вот
сломал -- неточно приземлился.
Первым очнулся человек с "самолетом".
-- Вот это загнул! У меня ажник дыхание остановилось.
-- Трепло! -- сказал белобрысый разочарованно. -- Я ду, правда.
-- Завидки берут, да? -- спросил Гринька и стал смотреть журналы. --
Между прочим, состояние невесомости я пере хорошо. Пульс нормальный всю
дорогу.
-- А как это ты на парашюте летел, если там воздуха не? -- спросил
белобрысый.
-- Затяжным.
-- А кто это к тебе приходил сейчас? -- спросил человек с "самолетом".
-- Приходил-то? -- Гринька перелистнул страничку журнала. -- Генерал,
дважды Герой Советского Союза. Он толь не в форме -- нельзя.
Человек с "самолетом" громко захохотал.
-- Генерал?! Ха-ха-ха!.. Я ж его знаю! Он же ж на бензохранилищ
работает!
-- Да? -- спросил Гринька.
-- Да!
-- Так чего же ты тогда спрашиваешь, если знаешь?
Белобрысый раскатился громоподобным смехом. Глядя на него, Гринька тоже
засмеялся. Потом засмеялись все ос. Лежали и смеялись.
-- Ой, мама родимая!.. Ой, кончаюсь!.. -- стонал белоб.
Гринька закрылся журналом и хохотал беззвучно. В палату вошел
встревоженный доктор.
-- В чем дело, больные?
-- О-о!.. О-о!.. -- Белобрысый только показывал на Гриньку -- не мог
произнести ничего членораздельно. -- Гене... ха-ха-ха! Гене... хо-хо-хо!..
Смешливый старичок доктор тоже хихикнул и поспешно вышел из палаты.
И тотчас в палату вошла девушка лет двадцати трех. В брю,
накрашенная, с желтыми волосами -- красивая. Остано в дверях,
удивленно оглядела больных.
-- Здравствуйте, товарищи!
Смех потихоньку стал стихать.
-- Здрассте! -- сказал Гринька.
-- Кто будет товарищ Малюгин?
-- Я, -- ответил Гринька и попытался привстать.
-- Лежите, лежите, что вы! -- воскликнула девушка, под к
Гринькиной койке. -- Я вот здесь присяду. Можно?
-- Боже мой! -- сказал Гринька и опять попытался сдви на койке.
Девушка села на краешек белой плоской койки.
-- Я из городской молодежной газеты. Хочу поговорить с вами.
Белобрысый перестал хохотать, смотрел то на Гриньку, то на девушку
-- Это можно, -- сказал Гринька и мельком глянул на бе.
Детина начал теперь икать.
-- Как вы себя чувствуете? -- спросила девушка, раскла на коленях
большой блокнот.
-- Железно, -- сказал Гринька.
Девушка улыбнулась, внимательно посмотрела на Гринь. Гринька тоже
улыбнулся и подмигнул ей. Девушка опус глаза к блокноту.
-- Для начала... такие... формальные вопросы: откуда ро, сколько
лет, где учились...
-- Значит, так... -- начал Гринька, закуривая. -- А потом я речь скажу.
Ладно?
-- Речь?
-- Да.
-- Ну... хорошо... Я могу потом записать. В другой раз.
-- Значит, так: родом я из Суртайки -- семьдесят пять километро
отсюда. А вы сами откуда?
Девушка весело посмотрела на Гриньку, на других боль; все,
притихнув, смотрели на нее и на Гриньку, слушали. Белобрысый икал.
-- Я из Ленинграда. А что?
-- Видите ли, в чем дело, -- заговорил Гринька, -- я вам могу сказать
следующее...
Белобрысый неудержимо икал.
-- Выпей воды! -- обозлился Гринька.
-- Я только что пил -- не помогает, -- сказал белобры,
сконфузившись.
-- Значит, так... -- продолжал Гринька, затягиваясь папи. -- О
чем мы с вами говорили?
-- Где вы учились?
-- Я волнуюсь, -- сказал Гринька (ему не хотелось гово, что он
окончил только пять классов). -- Мне трудно го.
-- Вот уж никогда бы не подумала! -- воскликнула девуш. -- Неужели
вести горящую машину легче?
-- Видите ли... -- опять напыщенно заговорил Гринька, потом вдруг
поманил к себе девушку и негромко -- так, чтоб другие не слышали, доверчиво
спросил: -- Вообще-то в чем дело? Вы только это не пишите. Я что, на самом
деле подвиг совершил? Я боюсь: вы напишете, а мне стыдно будет потом перед
людями. "Вон, -- скажут, -- герой пошел!"
Девушка тихо засмеялась. А когда перестала смеяться, некоторое время с
интересом смотрела на Гриньку.
-- Нет, это ничего, можно.
Гринька приободрился.
-- Вы замужем? -- спросил он.
Девушка растерялась.
-- Нет... А, собственно, зачем?..
-- Можно, я вам письменно все опишу? А вы еще раз за придете, и я
вам отдам. Я не могу, когда рядом икают.
-- Что я, виноват, что ли? -- сказал белобрысый и опять икнул.
Девушку Гринькино предложение поставило в тупик.
-- Понимаете... я должна этот материал сдать сегодня. А завтра я
уезжаю. Просто не знаю, как нам быть. А вы ко расскажите. Значит, вы
из Суртайки. Так?
-- Так. -- Гринька скис.
-- Вы, пожалуйста, не обижайтесь на меня, я ведь тоже на работе.
-- Я понимаю.
-- Где вы учились?
-- В школе.
-- Где, в Суртайке же?
-- Так точно.
-- Сколько классов кончили?
Гринька строго посмотрел на девушку
-- Пять, шестой коридор. Неженатый. Не судился еще. Все?
-- Родители...
-- Мать.
-- Чем она занимается?
-- На пенсии.
-- Служили?
-- Служил. В танковых войсках.
-- Что вас заставило броситься к горящей машине?
-- Дурость.
Девушка посмотрела на Гриньку
-- Конечно. Я же мог подорваться, -- пояснил тот.
Девушка задумалась.
-- Хорошо, я завтра приду к вам, -- сказала она. -- Толь я не
знаю... завтра приемный день?
-- Приемный день в пятницу, -- подсказал белобрысый.
-- А мы сделаем! -- напористо заговорил Гринька. -- Тут доктор добрый
такой старик, я его попрошу, он сделает. А? Скажем, что ты захворала, он
бюллетень выпишет.
-- Приду. -- Девушка улыбнулась. -- Обязательно приду. Принести
чего-нибудь?
-- Ничего не надо!
-- Тут хорошо кормят, -- опять вставил белобрысый. -- Я уж на что --
вон какой, и то мне хватает.
-- Я какую-нибудь книжку интересную принесу.
-- Книжку -- это да, это можно. Желательно про любовь.
-- Хорошо. Итак, что же вас заставило броситься к ма?
Гринька мучительно задумался.
-- Не знаю, -- сказал он. И виновато посмотрел на де. -- Вы сами
напишите чего-нибудь, вы же умеете. Что-нибудь такое... -- Гринька покрутил
растопыренными паль.
-- Вы, очевидно, подумали, что если бочки взорвутся, то пожар
распространится дальше -- на цистерны. Да?
-- Конечно!
Девушка записала.
-- А ты же сказала, что уезжаешь завтра. Как же ты при? -- спросил
вдруг Гринька.
-- Я как-нибудь сделаю.
В палату вошел доктор.
-- Девушка милая, сколько вы обещали пробыть? -- спросил он.
-- Все, доктор, ухожу. Еще два вопроса... Вас зовут Гри?
-- Малюгин Григорий Степаныч... -- Гринька взял руку девушки, посмотрел
ей прямо в глаза. -- Приди, а?
-- Приду. -- Девушка ободряюще улыбнулась. Огляну на доктора,
нагнулась к Гриньке и шепнула: -- Только бюллетень у доктора не надо
просить. Хорошо?
-- Хорошо. -- Гринька ласково смотрел на девушку.
-- До свиданья. Поправляйтесь. До свиданья, товарищи!
Девушку все проводили добрыми глазами.
Доктор подошел к Гриньке.
-- Как дела, герой?
-- Лучше всех.
-- Дай-ка твою ногу.
-- Доктор, пусть она придет завтра, -- попросил Гринька.
-- Кто? -- спросил доктор. -- Корреспондентка? Пусть приходит.
Влюбился, что ли?
-- Не я, а она в меня.
Смешливый доктор опять засмеялся:
-- Ну, ну... Пусть приходит, раз такое дело. Веселый ты парень, я
погляжу.
Он посмотрел Гринькину ногу и ушел в другую палату.
-- Думаешь, она придет? -- спросил белобрысый Гриньку.
-- Придет, -- уверенно сказал Гринька. -- За мной не такие бегали.
-- Знаю я этих корреспондентов. Им лишь бы расспро. Я в прошлом
году сжал много, -- начал рассказывать белобрысый, -- так ко мне тоже
корреспондента подослали. Я ему три часа про свою жизнь рассказывал. Так он
мне даже пол-литра не поставил. "Я, -- говорит, -- непьющий", то-се, начал
вилять.
Гринька смотрел в потолок, не слушал белобрысого. Думал о чем-то. Потом
отвернулся к стене и закрыл глаза.
-- Слышь, друг! -- окликнул его белобрысый.
-- Спит, -- сказал человек с "самолетом". -- Не буди, не надо. Он на
самом деле что-то совершил.
-- Шебутной парень, -- похвалил белобрысый. -- В ар с такими
хорошо.
Гринька долго лежал, слушал разговоры про разные под, потом
действительно заснул. И приснился ему такой сон.
Будто он в какой-то незнакомой избе -- нарядный, в хро сапогах, в
плисовых штанах -- вышел на круг, поднял руку и сказал: "Ритмический вальс".
Гринька, когда служил в армии, все три года учился танцеват
ритмический вальс и так и не научился -- не смог.
И вот будто пошел он по кругу, да так здорово пошел -- у самого сердце
радуется. И он знает, что на него смотрит де-корреспондентка. Он не
видел ее, а знал, чувствовал, что стоит она в толпе и смотрит на него.
Проснулся он оттого, что кто-то негромко позвал его:
-- Гриньк...
Гринька открыл глаза -- на кровати сидит мать, вытирает концом
полушалка слезы.
-- Ты как тут? -- удивился Гринька.
-- Сказали мне... в сельсовете. Как же это получилось-то, сынок?
-- Ерунда, не плачь. Срастется.
-- И вечно тебя несет куда-то, дурака. Никто небось не побежал...
-- Ладно, -- негромко перебил Гринька. -- Начинается.
Мать полезла в мешочек, который стоял у ее ног.
-- Привезла тут тебе... Ешь хоть теперь больше. Господи, Господи, что
за наказание такое! Что-нибудь да не так. -- Потом мать посмотрела на других
больных, склонилась к сы, спросила негромко: -- Деньжонок-то нисколько не
дали?
Гринька сморщился, тоже мельком глянул на товарищей и тоже негромко
сказал:
-- Ты чо? Ненормальная какая-то...
-- Лежи, лежи... нормальный! -- обиделась мать. И опять полезла в
торбочку и стала вынимать оттуда шанежки и пи. -- Изба-то завалится
скоро... Нормальный!..
-- Все, на эту тему больше не реагирую, -- отрезал Гринька.
На другой день Гриньке принесли газету, где была не заметка о
нем. В ней рассказывалось, как он, Гринька, рискуя жизнью, спас
государственное имущество. Называ заметка "Мужественный поступок".
Подпись: "А. Сильченко".
Гринька прочитал заметку и спрятал газету под подушку.
-- Не в этом же дело, -- проворчал он.
А. Сильченко не пришла. Гринька ждал ее два дня, потом понял: не
придет.
-- Не уважаю стиляг, -- сказал он белобрысому.
Тот поддакнул:
-- Я их вообще не перевариваю.
Гринька вынул из тумбочки лист бумаги и спросил детину:
-- Стихи любишь?
-- Нет, -- признался тот.
-- Надо любить, -- посоветовал Гринька, -- вот слушай:
Мечтал ли в жизни я когда
Стать стихотворцем и поэтом;
Двадцать пять лет из-под пера не шла строка,
А вот сейчас пишу куплеты.
Белобрысый слушал нахмурившись.
-- Ну как? -- спросил Гринька.
-- Ничего, -- похвалил детина. -- Это кому ты?
Гринька промолчал на это. Положил лист на тумбочку, взял карандаш и
стал смотреть в потолок.
-- Поэму буду сочинять, -- сказал он. -- Про свою жизнь. Все равно
делать нечего.
И разыгрались же кони в поле
И разыгрались же кони в поле,
Поископытили всю зарю.
Что они делают?
Чью они долю
Мыкают по полю?
Уж не мою ль?
Тихо в поле.
Устали кони...
Тихо в поле --
Зови, не зови.
В сонном озере, как в иконе, --
Красный оклад зари.
Минька учился в Москве на артиста. Было начало лета. Сдали экзамен по
мастерству. Минька шел в общежитие, перебирал в памяти сегод день.
Показался он хорошо, даже отлично. На душе было легко. Мерещилась черт знает
какая судьба -- красивая. Силу он в себе чуял большую.
"Прочитаю за лето двадцать книг по искусству, -- думал он, -- измордую
классиков, напишу для себя пьесу из кол жизни -- вот тогда поглядим".
В общежитии его ждал отец, Кондрат Лютаев.
Кондрат ездил на курорт и по пути завернул к сыну. И те сидел на
его кровати -- большой, загоревший, в босто костюме, -- ждал. От
нечего делать смотрел какой-то иностранный журнал с картинками. Слюнявил
губой толс прокуренный палец и перелистывал гладкие тоненькие страницы.
Когда попадались голые женщины, он вниматель разглядывал их, поднимал
массивную голову и смотрел на одного из Минькиных товарищей, который лежал
на своей кровати и читал. Подолгу смотрел, пристально. Глаза у Кондрата
неожиданно голубые -- как будто не с этого лица. Он точно хотел спросить
что-то, но не спрашивал. Опять слюня палец и осторожно переворачивал
страницу.
Кондрат Лютаев лет семь уж был председателем большу колхоза в
степном Алтае. Дело поставил крепко, его хвалили, чем Кондрат в душе сильно
гордился. В прошлом году, когда Минька, окончив десятилетку, ни с того ни с
сего заявил, что едет учиться на артиста, они поругались. Кондрат не понял
сына, хотя честно пытался понять. "Да ты спроси у меня-а! -- орал тогда
Кондрат и стучал себя в грудь огром, как чайник, кулаком. -- Ты у меня
спроси: я их видел-перевидел, этих артистов! Они к нам на фронте каждую
неде приезжали. Все -- алкоголики! Даже бабы. И трепачи". Минька уперся
на своем, и они разошлись. Минька удивился, увидев отца.
Кондрат криво усмехнулся, отложил в сторону журнал.
Поздоровались за руку. Обоим было малость неловко.
-- Ну, как ты здесь? -- спросил Кондрат.
-- Нормально.
Некоторое время молчали.
-- Тут у вас выпить-то хоть можно? -- спросил Кондрат, оглядываясь на
другого студента.
Тот понял это по-своему:
-- Сейчас займем где-нибудь... Завтра стипуха.
Кондрат даже покраснел.
-- Вы что, сдурели! Я ж не в том смысле! Я, мол, не попа вам, если
мы тут малость выпьем?
-- Вообще-то не положено, -- сказал Минька и улыбнул. Странно было
видеть отца растерянным и в новом ши костюме. -- В исключительных
случаях только...
-- Ну и пошли! -- Кондрат поднялся. -- Скажете потом, что был
исключительный случай.
Пошли в магазин.
Кондрат чего-то растрогался, начал брать все подряд: колбасу дорогую,
коньяк, шпроты... Рублей на сорок всего. Минька пытался остановить его, но
тот только говорил сер: "Ладно, не твое дело".
А когда шли из магазина, разговорились. Неловкость помаленьк
проходила. Кондрат обрел обычный свой -- снис -- тон.
-- Не забывай, когда знаменитым станешь, артист... За небось?
-- Что за глупости! Кого забуду?..
-- Брось... Не ты первый, не ты последний. Надо, правда, сперва
знаменитым стать... А?
-- Конечно.
Выпили вчетвером -- пришел еще один товарищ Миньки.
Кондрат раскраснелся, снял свой бостоновый пиджак и сразу как-то
раздался в ширину -- под тонкой рубашкой уга крупное, могучее еще
тело.
-- Туго приходится? -- расспрашивал он ребят.
-- Ничего...
-- Вижу, как ничего... Выпить даже нельзя, когда захо. Тоскливо
небось так жить? Другой раз с девкой бы прошелся, а тут -- книжки читать
надо. А?
Ребята смеялись; им стало хорошо от коньяка. Минька радовался, что отец
пошел открыто на мировую. Может, кто ему втолковал на курорте, что не все
артисты алкоголики. И что не пустое это дело, как он думал.
-- А я считаю -- правильно! -- басил Кондрат. -- Раз при учиться,
учитесь. Девки от вас никуда не уйдут. И пить тоже еще рано -- сопли еще по
колена... Я на Миньку в прошлом году обиделся... Я снимаю свой упрек,
Митрий. Учи. А если, скажем, у вас после окончания не будет получатьс
насчет работы, приезжайте ко мне, будете работать в клубе. Минька знает,
какой у меня клуб -- со столбами. Чем в Москве-то ошиваться...
-- Тять...
-- Не то говорю? Ну ладно, ладно... Вы же ученые, я забыл. А хозяйство
у меня!.. Вон Минька знает...
Потом Кондрат и Минька пошли на выставку -- ВДНХ. Минька вспомнил свой
экзамен, и ему стало вдвойне хо.
-- Вот ты, например, человек, -- заговорил он, слегка по. --
И мне сказали, что тебя надо сыграть. Но ведь ты -- это же не я, верно?
Понимаешь?
-- Понимаю. -- Кондрат шел ровно, не шатался. -- Тут дурак поймет.
-- Значит, я должен тебя изучить: характер твой, повадки, походку...
Все выходки твои, как у нас говорят.
-- А то ты не знаешь?
-- Я к примеру говорю.
-- Ну-ка попробуй мою походку, -- заинтересовался Кондрат.
-- Господи! -- воскликнул Минька. -- Это ж пустяк! -- Он вышел вперед и
пошел, как отец, -- засунув руки в карма брюк, чуть раскачиваясь,
неторопливо, крепко чувствуя под ногой землю.
Кондрат оглушительно захохотал.
-- Похоже! -- заорал он.
Прохожие оглянулись на них.
-- Похоже ведь! -- обратился к ним Кондрат, показывая на Миньку. --
Меня показывает -- как я хожу.
Миньке стало неудобно.
-- Молодец, -- серьезно похвалил Кондрат. -- Учись -- дело будет.
-- Да это что!.. Это не главное. -- Минька был счас. -- Главное:
донести твой характер, душу... А это, что я сейчас делал, -- это
обезьянничанье. За это нас долбают.
-- Пошто долбают?
-- Потому что это не искусство. Искусство в том, чтобы... Вот я тебя
играю, так?
-- Ну.
-- И надо, чтобы в том человеке, который в конце концов получится, были
и я и ты. Понял? Тогда я -- художник...
-- Счас пойдем глянем одного жеребца, -- заговорил вдруг Кондрат
серьезно. -- Жеребец на выставке стоит образ!.. -- Он зло сплюнул,
покачал головой. -- Буяна помнишь?
-- Помню.
-- Приезжала нынче комиссия смотреть -- я его хотел на выставку.
Забраковали, паразиты! А седни прихожу на ВДНХ, смотрю: стоит образцовый
жеребец... Мне даже нехорошо сделалось. Какой же это образцовый жеребец,
мать бы их в душеньку! Это ж кролик против моего Буяна. Я б его кулаком с
одного раза на коленки уронил, такого образцового.
Минька представил Буяна, гордого вороного жеребца, и как-то тревожно,
тихонько, сладко заныло сердце. Увидел он, как далеко-далеко, в степи,
растрепав по ветру косматую гриву, носится в косяке полудикий красавец конь.
А заря на западе -- в полнеба, как догорающий соломенный пожар, и чертят ее
-- кругами, кругами -- черные стремительные тени, и не слышно топота коней
-- тихо.
-- Буяна помню, как же, -- негромко сказал Минька. -- Хороший конь.
Кондрат долго молчал. Сощурил синие глаза и смотрел вперед нехорошо --
зло.
-- Я его последнее время сам выхаживал, -- заговорил он. -- Фикус ему в
конюшню поставил -- у него там как у не в горнице стало. Как дите
родное изучил его. Заржет черт-те где, а я уж слышу. Забраковали!.. --
Кондрат замол. Ему было горько.
Минька тоже молчал. Расхотелось говорить об искусстве, не думалось о
славной, нарядной судьбе артиста... Охота стало домой. Захотелось хлебнуть
грудью степного полынного ветра... Притихнуть бы на теплом косогоре и
задуматься. А в глазах опять встала картина: несется в степи вольный табун
лошадей, и впереди, гордо выгнув тонкую шею, летит Буян. Но удивительно тихо
в степи.
-- Да, -- сказал он.
-- Со всего края приезжали смотреть...
-- Да ладно, чего уж теперь.
Образцовый жеребец стоял в образцовой конюшне, за невысокой оградкой.
Косил на людей большим нежно-фио глазом, настороженно вскидывал
маленькую голо, стриг ухом.
Остановились около него.
-- Этот?
-- Но. -- Кондрат смотрел на жеребца, как на недоброго человека,
ехидные повадки которого хорошо изучил. -- Он самый.
-- Орловский.
-- По блату выставили.
-- Красивый.
-- "Красивый", -- передразнил сына Кондрат. -- Ты уж... лучше походки
изучай, раз не понимаешь.
-- Чего ты? -- обиделся Минька.
-- Ты сядь на него да пробежи верст пятьдесят -- тогда посмотри, что от
этой красоты останется.
-- Но нельзя же сказать, что он некрасивый!
-- Вот за эту красоту он и попал сюда. У нас ведь все так... Конечно,
полюбоваться можно, особенно кто не понимает ни шиша. А ты глянь! -- Кондрат
перешагнул оградку и пошел к жеребцу. Тот обеспокоился, засучил ногами. --
Трр, той! -- прикрикнул Кондрат. -- Гляди сюда -- это грудь? Это воробьиное
колено, а не грудь. Он на двадцатой версте за...
Тут к ним подошел служитель в синем комбинезоне.
-- Гражданин, вы зачем зашли туда?
-- На коняку вашего любуюсь.
-- Смотреть отсюда можно. Выйдите.
-- А если я хочу ближе?
-- Я же вам русским языком сказал: выйдите. Нельзя туда.
Кондрат выразительно посмотрел на сына, вышел из ог.
-- Понял? Издаля только можно. Потому что знающие люди враз раскусят.
Чистая работа!
Служитель не понимал, о чем идет речь.
Кондрат хотел уже уйти, но вдруг повернулся к служите и спросил
совершенно серьезно:
-- Вопрос можно задать?
-- Пожалуйста. -- Служитель важно склонил голову набок.
-- Этот конь -- он кто: жеребец или кобыла?
Служитель взялся за живот... Он хохотал от души, как, наверно, не
хохотал давно.
Кондрат внимательно, с грустью смотрел на него, ждал.
-- Так ты, значит... Ха-ха-ха!.. Ой, мама родная! Так ты за этим и
ходил туда? Узнать? Ха-ха-ха!..
-- Смотри не надсадись, -- сказал Кондрат.
Служитель вытер глаза.
-- Жеребец, жеребец это, дорогой товарищ.
-- Но?
-- Что "но"?
-- Неужели жеребец?
-- Конечно, жеребец.
-- Значит, я Василиса Прекрасная.
-- При чем тут Василиса?
-- При том, что это не жеребец. Это -- ишак.
Служитель рассердился.
-- Заложил, наверно, вчера крепко? Иди похмелись.
-- Иди сам похмелись! А не то -- съезди вон на своем же. На нем
только в кабак и ездить.
Служитель нашел это замечание чрезвычайно оскорби.
-- Выйдите отсюда! Давайте, давайте... А то сейчас мили позову. --
Он тронул Кондрата за руку.
Кондрат зашагал от конюшни. Минька -- за ним.
-- Видел жеребца? -- Кондрат закурил, несколько раз глубоко затянулся.
-- Приеду, пойду к той комиссии... Я им скажу пару ласковых. Ты тут спиши
все данные про этого же и пришли мне в письме. Я на них высплюсь там,
на этих членах комиссии... Черти.
Минька тоже закурил.
-- Куда сейчас?
-- На вокзал. В девять пятнадцать поезд.
У Миньки защемило сердце. Он только сейчас осознал, как легко ему с
отцом, как радостно и легко.
-- Как вы там? -- спросил он.
-- Ничего, живы-здоровы. Мать без тебя тоскует. Соско один раз
ночью -- вроде ее кто-то в окно позвал. Я вы -- никого нету. Тоскует,
вот и кажется.
Минька нахмурился.
-- Чего она?..
-- Так ить наше дело теперь не молодое... "Чего"!
-- А в деревне как?
-- Что в деревне?
-- Ничего не изменилось?
-- Все так же. Отсеялись нынче рано. Ту луговину за со помнишь?
Гречиху вечно сеяли...
-- Но.
-- Всю ее под сады пустил. Не знаю, что получится. Ста говорят,
зря.
Минька не знал, что еще спрашивать. Не спросишь же: "А что, по вечерам
гуляют с гармошками?" Несерьезно. Да и спрашивать нечего -- гуляют. Как все
это далеко! Туда поедет отец. Там -- мать, ребята-дружки...
-- Через трое суток дома будешь.
-- Ты-то не приедешь летом?
-- Не знаю. Кружок тут один веду... Не знаю, может, при.
-- На будущий год он здесь будет, -- твердо сказал Кондрат. -- Я своего
добьюсь.
-- Кто?
-- Буян. Я уж спланировал, как его по железной дороге везти. Не на того
нарвались, я их сам забракую.
-- А хорошо там у нас сейчас, да? Ночами хорошо?..
-- Тоскуешь здесь?
-- Да нет, что ты! Тут тоже хорошо. Пойдешь, например, в Парк культуры
Горького -- там весело.
-- Москва, -- раздумчиво сказал Кондрат. -- На то она и столица. Мы как
сейчас поедем-то?
-- Можно на метро, можно на троллейбусе. Лучше, ко, на метро --
одна пересадка, и все.
Кондрат посмотрел на сына.
-- Ты уж освоился тут.
-- Не совсем, но...
-- Москва, -- еще раз сказал Кондрат. -- Я в войну бывал тут. Но тогда
она, конечно, не такая была.
На вокзале Миньку охватило сильное чувство, похожее на боль. Тяжело
вдруг стало.
Отец взял чемоданы из камеры хранения. Пошли в вагон. Пока шли через
зал и по перрону, молчали. Вошли в вагон. Отец долго устраивал чемоданы на
верхнюю полку, потом присел к столику напротив сына. И опять молчали,
глядели в окно.
По перрону шли и шли люди. Одни торопились, другие, много ездившие, шли
спокойно.
"И все они сейчас поедут", -- думал Минька.
В купе пахло чем-то свежим -- не то краской, не то ко.
Потом по радио объявили, чтобы провожающие вышли из вагонов и чтобы они
не забыли передать билеты отъезжа.
Минька вышел из вагона и подошел к окну, за которым сидел отец.
Смотрели друг на друга. Кондрат смотрел внимательно и серьезно.
"Что он так? Как в последний раз", -- подумал Минька.
Поезд все не трогался.
Наконец тронулся.
Минька долго шел рядом с окном, смотрел на отца. Он тоже смотрел на
него. Он сидел, навалившись на маленький столик, не шевелился. Был он седой,
хмурый и смотрел все так же -- внимательно и строго.
Минька остановился. В последний раз увидел, как отец привстал и
прислонился к стеклу... И все. Поезд прогудел густым басом и стал набирать
ходу.
Минька пошел домой.
Шел до самого общежития пешком. Шел бездумно, на сворачивал в
какие-то переулки -- чтоб устать и прий и сразу уснуть.
В комнате никого не было. На столе осталась всевозмож закуска и
стояла недопитая бутылка дорогого коньяка.
Минька разобрал постель... Долго сидел, не раздеваясь. Потом разделся и
лег.
Взошла луна. В комнате стало светло. Минька предста, как грохочет
сейчас по степи поезд, в котором отец... Отец смотрит, наверно, в окно. А по
земле идет светлая ночь, расстилает по косогорам белые простыни...
Минька перевернулся на живот, уткнулся в подушку. И опять, в который
раз, увидел: степь и табун лошадей несет по степи...
С этим и заснул Минька. И слышал, как в соседней ком играет
радиола. И ему снилось, что тот самый служитель с выставки стоит над ним и
хохочет -- громко и глупо.
<<< ΛΛΛ >>>
Участковый многозначительно посмотрел на председателя
Шукшин В. Сборник рассказов школьная 8 кузьмич
Без всякой усталости сказал собеседник
Тимофей как на духу батюшка
|
|
