<<<     ΛΛΛ     >>>   

~ «Не будет преувеличением сказать, что начиная с Аристотеля
греческий мир перешел от устного обучения к привычке
чтению>, - пишет Фредерик Г.Кеньон в работе
«Книги и читатели в Древней Греции и Риме» (р.25). Но для
последующих столетий «чтение» означало чтение вслух.
Фактически только в наше время раскол между глазом и
речью в акте чтения стал очевидным благодаря распространению
скоростного чтения. Как обнаружилось, основная
причина «медленного» чтения заключается в том, что в
чтении слева направо мы начинаем формировать слово нашими
горловыми мышцами. Но закрыть рот читателя было
долгим делом, и даже печатное слово не преуспело в том,
чтобы заставить всех читателей замолчать. И все же движения
губ и бормотание при чтении мы рассматриваем как
несомненное проявление полуграмотности, что, например,
в Америке привело к акценту на чисто визуальном подходе
к чтению в начальном обучении. Однако, например, Джерард
Мэнли Хопкинс настойчиво ратовал за упор на тактильность
в употреблении слова и за устную поэзию именно
тогда, когда Сезанн стремился внести тактильные ценности
в визуальное впечатление. Ссылаясь на свое стихотворение
«О чем говорили листья сивиллы», Хопкинс пишет:
В отношении этого с необычной длины строчками сонета
(как и в отношении всех моих стихов) следует помнить,
что он создан для исполнения, каким и должно
быть всякое живое искусство, и что его исполнение должно
быть не чтением глазами, а громкой, медленной,
поэтической (не риторической) декламацией, с долгими
паузами, долгими задержками на рифме и отмеченных
ударением слогах и Т.п. Этот сонет следует петь: он точно
вписан в tempo rubato58.59
Далее он пишет: «Наберите побольше воздуха и старайтесь
читать, прислушиваясь к звучанию, - я всегда хотел,
58 Не строго в такт (ит.). - Прим. пер.
59 John Pick, ed., А Gerard Manley Hopkins Reader, p.xxii.
124
чтобы меня читали именно так, - и тогда мой стих проявит
себя в полной мере». Подобным образом Джойс не
уставал разъяснять, что в «Поминках по Финнегану» «слова,
которые читатель видит, - это не те, которые он услышит
». Как и у Хопкинса, язык Джойса оживает только тогда,
кода мы читаем вслух, вызывая тем самым синестезию,
т.е. взаимодействие всех чувств.
Но если чтение вслух способствует синестезии и тактильности
восприятия, то такое же воздействие оказывали
древние и средневековые манускрипты. Мы уже видели
пример недавней попытки создать устное письмо для современных
англоязычных читателей. Вполне естественно,
что такому письму свойствен в высшей степени текстурный
и тактильный характер древних манускриптов. «Техtura
» - именно так называлось готическое письмо в его
собственную эпоху, что означало «ткань, гобелен», Римляне
же создали гораздо менее текстурный и более визуальный
шрифт, который назывался «римским», его-то мы и
видим в современных книгах. Но первые печатники избегали
римского шрифта, пользуясь им лишь для того, чтобы
создать иллюзию имитации античности - древних римских
букв, близких сердцу ренессансных гуманистов.
Остается только удивляться, что современным читателям
понадобилось значительное время, чтобы понять, что
проза Гертруды Стайн с ее отсутствием пунктуации и других
визуальных вспомогательных знаков представляет собой
тщательно разработанную стратегию, нацеленную на
то, чтобы вовлечь пассивного визуального читателя в участное,
устное чтение. То же самое можно сказать и в отношении
Каммингса, Паунда или Элиота. Верлибр в не меньшей
степени, чем для глаза, предназначен для уха. В «Поминках
по Финнегану», когда Джойс хочет изобразить,
скажем, «гром» или «крик на улице» как в высшей степени
коллективное действие, он пользуется словом так же, как в
древних манускриптах: «Падение (бабабадалгарагтакаммина
рроннконнброннтоннерроннтуон
нтаннтроварроунаунскаунтухухурденентернак!)
некогда прямо го как стена сморчка
пересказывается утром в постели, а затем на протяжении
всей истории христианского менестрельства» (<<The
fall (bababada1gharaghtakkaminarronnkonnbronntonnerronntu
onnthиппtrovarrhounawntoohoohooardeenthurnuk!)
of а
125 .

опсе waHstrait oldparr is retailed еагlу ia bed and later оп
life down through аН christian minstrelsy... ») (р.1).
В отсутствие визуальных вспомогательных знаков читателю
ничего не остается, кроме как прибегнуть к тому
же средству, которым пользовались читатели в древности
или в средние века, а именно к чтению вслух. И в позднем
средневековье, когда процесс разделения восприятия слова
уже начался, и в эпоху Возрождения после появления
книгопечатания практика чтения вслух продолжала сохраняться.
Но все эти нововведения вели к ускорению чтения
и к пере носу акцента на визуальность. Сегодня ученые,
имея дело с манускриптами, читают их чаще всего молча.
Поэтому исследование читательских привычек в древнем и
средневековом мире остается задачей будущего. Существенную
помощь здесь могут оказать комментарии Кеньона
(<<Книги и читатели в древней Греции и Риме», р.65): «Примечательной
чертой древних книг является то, что они не
стремятся облегчить жизнь читателю. В них практически
отсутствует разделение между словами, кроме редких
употреблений перевернутой запятой или точки там, где
может возникнуть двусмысленность. Пунктуация, как правило,
полностью отсутствует, а если и встречается, то совершенно
бессистемно». «Системность» пунктуации нужна
именно для глаза. Между тем даже в шестнадцатом и семнадцатом
столетиях пунктунция все еще предназначалась
для уха, а не для глаза 6 О.

Рукописная культура была разговорной уже
потому, что писатель и его аудитория быди
физически связаны формой публикации
как исполнения

Нет недостатка в указаниях на то, что чтение на протяжении
античности и средневековья было чтением вслух
или даже видом заклинания. Однако никто еще не зани-
60 См. указания по этому поводу в моей статье «Влияние печатной
книги на язык в шестнадцатом столетии» (Explorations in
Coттunications, рр.125-35).
126
г
мался сбором соответствующих данных. Я могу привести
по крайней мере несколько напрашивающихся примеров в
качестве свидетельств. В «Поэтике» Аристотель указывает:
«А потом, трагедия и без движений делает свое дело не
хуже, чем эпопея, ведь и при чтении видно, какова oHa»61.
Некоторый свет на интересующий нас аспект чтения как
декламации проливает римская практика публичного чтения
как основной формы публикации книг. Это положение
сохранялось до изобретения печатания. Кеньон «<Книги и
читатели», р.83, 84) по поводу этой практики в Риме сообщает
следующее:
Например, согласно описанию Тацита, автор должен
был снимать дом со стульями, собирать публику путем
многократных личных приглашений. А Ювенал жалуется
на то, что богатый человек сдавал в аренду неиспользуемый
им дом и посылал своих вольноотпущенников
и бедных клиентов'< в качестве публики, но отказывался
взять на себя расходы на стулья. Такая практика
имеет аналоги в современном музыкальном мире, когда
певец вынужден нанимать зал и самостоятельно собирать
слушателей, для того чтобы его голос был услышан.
Либо же его покровитель может предоставить для
этого свою гостиную и воспользоваться своими связями
для того, чтобы заполнить зал своими друзьями. Эту
стадию развития литературы нельзя назвать здоровой,
так как она побуждала к сочинению произведений, рассчитанных
на риторическую декламацию, и весьма сомнительно,
чтобы это способствовало распространению
книг.
Мозес Хадас в книге «Служанка классического образованию>
уделяет больше внимания проблеме устной публикации,
чем Кеньон (р.50):
Представление о литературе как о чем-то, что исполняется
на публике, а не пробегается глазами в молчаливом
одиночестве, создает определенные трудности
в отношении понятия литературной собственности. Мы
в гораздо большей степени сознаем вклад автора, когда
61 Аристотель. Поэтика. - 1462аб, 10-13. - Прим. пер.
62 Плебеи, пользующиеся протежированием патрона-патриция.
- Прu.м. пер.
127

читаем книгу, чем вклад композитора, когда слушаем
исполнение его произведения. У древних греков главным
способом публикации было публичное чтение, поначалу
в основном самим автором, а затем профессиональными
чтецами и актерами. Но публичное чтение сохранилось
как главный способ публикации даже после
того, как книги и навык чтения получили распространение.
Далее, в другой связи мы увидим, как это повлияло
на жизнь поэта в материальном смысле. Здесь же мы
хотим остановиться на воздействии устного представления
на характер литературы.
Музыка, написанная для небольшой группы инструментов,
имеет другое звучание и темп, по сравнению с музыкой,
предназначенной для больших залов. Подобным же
образом дело обстоит и с книгами. Печатание увеличило
«зал» для авторского исполнения, что привело к изменению
всех аспектов стиля. Хадас очень точно схватывает
суть дела:
Вся классическая литература, можно сказать, мыслится
как разговор или как обращение к публике. Древняя
драма значительно отличается от современной, поскольку
пьесы, исполнявшиеся на ярком солнце перед
сорока тысячами зрителей, не то же самое, что пьесы,
исполняемые перед четырьмя сотнями зрителей в затемненном
помещении. Подобным же образом произведение,
предназначенное для декламации на празднике,
_ не то же самое, что произведение, предназначенное
для внимательного чтения уединенного любителя. Это
особенно показательно в отношении поэзии, все разновидности
которой предназначены для устного представления.
Даже эпиграммы содержат устное обращение к
прохожему (<<Иди, путник» И т.п.), а иногда - как в некоторых
эпиграммах Каллимаха и его подражателейнадпись
на камне мыслится как форма разговора с прохожим.
Гомеровский эпос, безусловно, предназначался
для публичного чтения, и еще долгое время после того,
как привычка к уединенному чтению вошла в обиход,
сохранялась профессия рапсода, декламирующего эпос.
Писистрат, способствовавший в определенной степени
(мы не знаем, в какой именно) письменной фиксации
текста Гомера, также установил обычай публичного
чтения поэм на ПанафинеЙях. А, как сообщает Диоген
128
Лаэртский (1.2.57), «Солон предписал читать песни Гомера
по порядку: где остановится один чтец, там начинать
другому».
Проза, как мы знаем из сообщений Геродота и других
авторов, ничуть не в меньшей степени, чем поэзия,
представлялась в устной форме, и такая практика
определяла природу прозы, равно как и поэзии. Особая
значимость звучания, характеризующая новаторские
произведения Горгия, была ненужной, если бы его речи
не были предназначены для публичного произнесения.
Именно искусность Горгия позволила Исократу утверждать,
что проза является законной наследницей поэзии
и должна занять ее место. Позднее критики вроде
Дионисия Галикарнасского судили об историках так же,
как и об ораторах, и сравнивали их произведения без
всяких скидок на то, что мы рассматриваем как совершенно
естественное различие (р.50, 51).
Далее Хадас обращается (р.51, 52) к хорошо известному
месту из «Исповеди» Августина:
На протяжении всей эпохи античности и долгое время
после нее даже те, кто читали в одиночку, продолжали
произносить слова текста вслух, будь то проза
или поэзия. Молчаливое чтение было аномалией в такой
степени, что Августин (е Исповедь») отмечает весьма
примечательную привычку Амвросия: «Когда он читал,
глаза его бегали по страницам, сердце доискивалось до
смысла, а голос и язык молчали». Люди специально
приходили, чтобы увидеть это чудо. И Августин пытается
дать некоторые объяснения:
«Он, вероятно, боялся, как бы ему не пришлось давать
жадно внимающему слушателю разъяснений по
поводу темных мест в прочитанном или же заняться
разбором каких-нибудь трудных вопросов и, затратив
на это время, прочесть меньше, чем ему бы хотелось.
Читать молча было для него хорошо еще и потому, что
он таким образом сохранял голос, который у него часто
становится хриплым. С какими бы намерениями он так
ни поступал, во всяком случае поступал он во благо»63.
63 Августин. Исповедь. - Кн. 6, з. - Прим. пер.
129

Рукописность сформировала средневековые
литературные конвенции на всех уровнях

Эта тема постоянно присутствует в замечательной книге
Хадаса. Затрагивается она также по отношению к периоду
средневековья Х.Дж.ЧеЙтором в работе «От написанного
к напечатанному», которой настоящее исследование в
значительной степени обязано своим появлением на свет.
Вряд ли кто-нибудь станет оспаривать утверждение,
что изобретение и развитие книгопечатания стало поворотным
пунктом В истории цивилизации. Но далеко не
столь единодушно оценивается тот факт, что книгопечатание
изменило наши взгляды на литературу как искусство,
на стиль, привело к появлению представлений
об оригинальности и литературной собственности, о чем
рукописная эпоха не знала ничего или почти ничего, и
наконец, модифицировало психологические процессы,
которые позволяют нам пользоваться словами для сообщения
наших мыслей. Расстояние, отделяющее рукописную
эпоху от эпохи книгопечатания не всегда и не в
полной мере осознается теми, кто при ступает к чтению
и изучению средневековой литературы. Когда мы берем
в руки печатное издание средневекового текста, снабженное
предисловием, критическим аппаратом, включающим
варианты, примечания и глоссарий, мы бессознательно
привносим в чтение те предрассудки и предположения,
которые срослись с текстом за время его
связи с печатной формой. Мы склонны забывать, что
имеем дело с литературой эпохи, когда орфографические
нормы еще не устоялись и грамматическая правильность
ценил ась не слишком высоко, когда язык быстро
менялся и отнюдь не рассматривался как атрибут
национальности и когда под стилем понимали соблюдение
фиксированных и сложных риторических правил. В
рукописную эпоху переписывание и распространение
чужой книги - деяние, заслуживающее всяческого
уважения, тогда как в век книгопечатания оно преследуется
в судебном порядке. В наше время писатели, желающие
преуспеть посредством развлечения публики, в
основном пишут прозой, тогда как до середины тринадцатого
столетия для этой цели использовалась только
130
стихотворная форма. Итак, если мы хотим непредвзято
подойти к литературным произведениям, принадлежащим
эпохе до изобретения книгопечатания, нам следует
приложить усилие для того, чтобы осознать те предрассудки,
под грузом которых мы выросли, видя в средневековой
литературе преимущественно антикварный интерес,
и не требовать, пусть и невольно, чтобы она согласовывалась
с нашими вкусовыми нормами. Выражаясь
словами Ренана, «сущность критики заключается в
том, чтобы суметь понять государства, весьма отличные
от того, в котором живем мы» (р.l).
Именно сообщение Чейтора о влиянии устной, письменной
и печатной форм на литературные конвенции навело
меня на замысел «Галактики Гутенберга». В эпоху средневековья
язык и литература пребывали в состоянии, несколько
напоминающем состояние современного кино или телевидения,
в том смысле, что, по словам Чейтора, они
почти не нуждались в формальной критике в нашем понимании.
Если автор желал знать, было ли его творение
удачным или неудачным, он испытывал его на публике;
и если оно получало одобрение, то вскоре у него появлялись
подражатели. Но авторы вовсе не придерживались
каких-либо моделей или систем... публике просто
нужна была история, исполненная действия и движения,
история, которая, как правило, не заботилась об
обрисовке характеров. Эта задача выпадала на долю
чтеца, и ее выполнение зависело от его умения пользоваться
голосом и жестами (р.З).
В двенадцатом веке произведение исполнялось по частям,
тогда как «мы можем сидеть и читать в свободное
время, возвращаясь по желанию к ранее прочитанному.
Коротко говоря, история развития от рукописи к печатному
тексту - это история постепенного замещения устных
способов сообщения и получения представлений визуальными
» (р.4). Чейтор цитирует (р.7) отрывок из книги
А.ЛлоЙда Джеймса «Наш разговорный язык» (р.29), которая
как раз посвящена теме изменения наших чувств под
Влиянием письма:
«Слух И видение, речь и печать, глаз и ухо не имеют
между собой ничего общего. Никакая другая операция
131

человеческого мозга не сравнится по сложности с этим
слиянием двух представлений в объединении этих двух
форм языка. Но результатом этого слияния является то,
что, будучи однажды достигнутым на ранних этапах нашего
развития, оно сделало нас неспособными отчетливо,
независимо и уверенно мыслить тот или другой аспект.
Мы не можем думать о звуках, не думая о буквах,
ибо полагаем, что буквы связаны со звуками. Мы привыкли
думать, что напечатанная страница - это изображение
того, что МЫ говорим, и что таинство сочетания
букв в слове священно... Изобретение печатания привело
к распространению печатного языка и наделило его
властью, которая с тех пор ничуть не пошатнулась».
Указывая на скрытые кинестетические эффекты даже
при молчаливом чтении, Чейтор ссылается на тот факт,
что «некоторые врачи запрещают пациентам, страдающим
тяжелыми заболеваниями горла, читать, поскольку молчаливое
чтение провоцирует движения голосовых органов,
хотя читающий может этого и не сознавать». ОН также
рассматривает (р.б) взаимодействие между слухом и визуальностью
при чтении:
Поэтому, когда мы говорим или пишем, представления
вызывают акустические образы в сочетании с кинестетическими,
которые моментально трансформируются
в визуальные словесные образы. Говорящий или пишущий
едва ли способен представить себе язык в иной
форме, кроме как в письменной или печатной. Рефлексивные
действия, посредством которых осуществляется
процесс чтения или писания, стали настолько «инстинктивными
» И совершаются с такой скоростью, что переход
от слуха к визуальности остается скрытым от сознания
и чрезвычайно затруднен для анализа. Между
тем вполне возможно, что акустические и кинестетические
образы неразделимы и что «образ» как таковой абстракция,
созданная в целях анализа, но не существующая
сама по себе в чистом виде. Но что бы ни думал
сам индивид о своих психических процессах, а большинство
из нас не слишком компетентны в этом отношении,
остается фактом то, что его представление о
языке бесповоротно сформировано его опытом общения
с печатным словом.
132
Изменение моделей привычных соотношений между видением
и звучанием создает значительный разрыв между
психическими процессами средневекового и современного
читателя. Чейтор пишет (р.10):
Нет ничего более чуждого средневековому миру, чем
современный читатель, пробегающий глазами газетные
строки и просматривающий колонки в поисках чего-нибудь
интересного или листающий страницы какой-нибудь
диссертации, чтобы понять, стоит ли она более
внимательного прочтения, и останавливающийся, чтобы
одним-двумя движениями глаз извлечь суть из страницы.
Равным образом нет ничего более чуждого современности,
чем объемистая память средневекового человека,
не испорченного печатным словом, который способен
с легкостью выучить незнакомый язык, как это делают
дети, а также удерживать в памяти и воспроизводить
длинные эпические поэмы и изощренные лирические
произведения. Поэтому следует сразу отметить
два момента. Средневековый читатель за некоторыми
исключениями читал не так, как это делаем мы; он пребывал
на стадии первоклассника, бормочущего себе под
нос. Каждое слово для него было отдельной сущностью,
а порой и проблемой, которую он нашептывал себе до
тех пор, пока не находил решения. Об этом должны помнить
те, кто берутся за издание своих сочинений. Далее,
поскольку читателей было мало, а слушателей
много, литература сочинялась в основном для публичного
чтения, поэтому ее характер был скорее риторическим,
чем собственно литературным, и именно правила
риторики определяли композицию.
Когда настоящая книга готовилась к изданию, мое внимание
привлекли наблюдения Дома Леклерка относительно
чтения вслух в периоды патристики и средневековья. В
его работе «Любовь к обучению и жажда Бога» (р.18, 19)
этот доселе находившийся в небрежении момент наконец
получает надлежащее ему первостепенное значение:
Если умение читать и имеет какую-то ценность, то
это прежде всего участие в lectio divina64. В чем оно заключается?
Каким образом оно происходит? Чтобы это
64 Божественное чтение (лат.). - Прим. пер.
133

понять, следует вспомнить, какое значение имели слова
legere65 и meditari66 для св. Бенедикта и какое сохранилось
за ними на всем протяжении эпохи средневековья.
Чтобы объяснить это, укажем на одну из характерных
черт монастырской литературы средних веков, а именно
на феномен реминисценции, которому мы уделим более
пристально е внимание позже. В отношении литературы
здесь следует сделать одно фундаментальное наблюдение.
В средние века, как и в античности, читали
не так, как сегодня (т.е. в основном глазами), а губами,
произнося видимые глазом буквы, и ушами, прислушиваясь
к произносимым словам, т.е. к тому, что называется
«голосами страниц». Это было именно акустическое
чтение: legere означает то же, что и audire67. Человек
понимает только то, что он слышит. (Так, до сих пор говорят
«entendre le latin»68, подразумевая «пониматъэ.)
Вне всякого сомнения, чтение молча или вполголоса не
было тайной. Оно обозначалось у св. Бенедикта такими
выражениями, как tacite legere69 или legere sibi 70
, а у
Августина - legere in silenti071 в противоположность
clara lecti0 72. Но чаще всего слова legere и lectio употребляются
без каких-либо объяснений; они обозначают деятельность,
которая, подобно пению или писанию, требует
участия всего тела и души. Древние врачи рекомендовали
чтение своим пациентам как физическое
упражнение наряду с прогулками, бегом или игрой в
мяч. Тот факт, что текст, сочиняемый или переписываемый,
писался под диктовку - самому себе или писцу,
_ объясняет ошибки в средневековых манускриптах:
использование диктофона в наши дни приводит к таким
же ошибкам.
Далее (р.90) Леклерк переходит к вопросу о том, каким
образом непременное чтение вслух вписывалось в целое,
65 Читать (лепъ.). - Прuм. пер.
66 Размышлять (лстп.). - Прим, пер.
67 Слышать (дат.). - Прим. пер.
68 Понимать (доел.: «слышать») латынь (фр.). - Прuм. пер.
69 Чтение молча (дат.). - Прuм. пер.
70 Чтение для себя (дат.). - Прuм. пер.
71 Чтение в молчании (дат.). - Прuм. пер.
72 Ясное, отчетливое чтение (дат.). - Прuм. пер.
134
состоящее из размышления, молитвы, изучения и запоминания:
Это означало нечто большее, чем просто визуальное
запоминание написанных слов. Это была мышечная память
слов про из носимых И слуховая память слов слышимых.
Meditatio состоит во внимательном исполнении
этого упражнения в целях всестороннего запоминания.
Поэтому оно неотделимо от lectio. Это позволяет, так
сказать, вписать священный текст в тело и душу.
Такое длительное пережевывание божественных
слов иногда описывается как восприятие духовной пищи.
В этом случае словарь ааимствуется из области
еды, пищеварения и даже пищеварения жвачных животных.
Чтение и размышление описывается весьма
выразительным словом ruminatio73. Например, для того
чтобы похвалить ревностно молящегося монаха, Петр
Достопочтенный воскликнул: «Его рот неустанно пережевывал
священные слова». Об Иоанне Герсоне говорили,
что его бормотание при чтении псалмов напоминало
жужжание пчелы. Предаваться размышлениям означает
срастаться с произносимой фразой и взвешивать
каждое слово, чтобы его глубинное значение прозвучало
в полную силу. Это означает усваивать содержание
текста посредством пережевывания, благодаря чему только
и можно ощутить его подлинный вкус. Наконец,
это означает, как говорили Августин, св. Григорий,
Иоанн Пеккамм и др., употребляя неподдающееся переводу
выражение, пробовать его на вкус palatum cordis
или in ore cordis74. Вся эта деятельность и есть молитва,
т.е, lectio divina как молитвенное чтение. А вот какой совет
дает цистерцианец, Арнул Бохерисский:
«Читающий пусть ищет спасения, а не науки. Священное
писание есть колодец Иакова, чья вода, будучи
извлеченной, прольется затем в молитве. Посему нет
никакой нужды в том, чтобы предаваться красноречию
перед молитвой, но в самом чтении уже начинается молитва
и созерцание».
Этот устный аспект рукописной культуры не только
оказал глубокое влияние на сочинительствои записывание.
73 Пережевывание (дат.). - Прим. пер.
74 Устами сердца... в устах сердца (дат.). - Прuм. пер.
135

Он означал, что письмо, чтение и красноречие оставались
неразделимыми еще долгое время после изобретения книгопечатания.

Традиционный школьный «фольклор»
указывает на разрыв между человеком
рукописной культуры и человеком печатной культуры

Различие MejКДY человеком печатной и человеком рукописной
культуры, пожалуй, так же велико, как и различие
между человеком бесписьменным и письменным. Составляющие
технологии Гутенберга не были новыми. Но
когда в пятнадцатом столетии они соединились, это привело
к такому ускорению в общественном и индивидуальном
развитии, что можно говорить О «старте» новой эпохи В том
смысле, какой придает этому слову У.У.Ростоу В книге
"Этапы экономического роста», а именно: "решающий период
в истории общества, когда рост становится его нормальным
состоянием».
Джеймс Фрэзер в "Золотой ветви» (Vol.I, p.xii) указывает
на подобное же ускорение в устном мире после появления
письма и визуальности:
По сравнению со свидетельствами, сохраненными
живой традицией, свидетельства древних книг по поводу
ранней ступени развития религии стоят очень малого.
Дело в том, что литература придает такое ускорение
развитию мышления, что медленный прогресс мнений,
обмен которыми происходит в устной форме, остается
далеко позади. За два-три поколения в литературе
мышление человека меняется больше, чем за два-три
тысячелетия жизни традиционного общества... а потому
в суеверных убеждениях и привычках современного европейского
человека болыuе действительно архаических
черт, чем в описаниях религии в древних литературах
арийской расы ...
О том, как это происходит, идет речь в книге Ионы и
Питера Опай "Мир и язык школьников» (р.l, 2):
136
Тогда как детские стишки ребенок усваивает от матери
(или другого взрослого), которая держит его на коленях,
школьные стишки переходят из уст в уста в кругу
детей обычно вне досягаемости родительской власти.
По самой своей природе детские стишки построены на
аллитерациях, и их хранителями и распространителями
выступают взрослые, а не дети. В этом смысле это
скорее "взрослые» стишки, ибо это стихи, которые получают
одобрение взрослых. В то же время стихи, распространяющиеся
в школьной среде, не предназначены
для ушей взрослых. В самом деле, их привлекательность
в значительной мере заключается в мысли - ВО
многом верной, - что взрослые ничего не знают о детях.
Они выросли из своих детских мыслей и представлений,
и.напомни им о них, они лишь свысока посмеются
над ними. Более того, взрослые стремятся подавлять
более живые проявления детского мира и уж во всяком
случае не обнаруживают никакого понимания. А ведь
фольклористы и антропологи могли бы, не отходя далеко
от порога своего дома, исследовать живую и процветающую,
но лишенную самосознания культуру (слово
«культура» употребляется здесь вполне намеренно), которая
почти так же игнорируется сложным миром и
почти так же не подвержена его влиянию, как культура
какого-нибудь непрерывно уменьшающегося племени
аборигенов, ведущего свое беспомощное существование
в глубине какого-нибудь заповедника. Думаю, что этот
предмет заслуживает более обширного исследования.
Как заметил Дуглас Ньютон: «Всемирное братство детей
- это самое большое из диких племен и единственное,
которое не обнаруживает при знаков вымиранию>.
Сообществам, ведущим обособленное существование во
времени и в пространстве, свойственна невеломая письменным
формам прочность и непрерывность традиции.
Как бы ни обстояло дело при взгляде извне, дети
остаются самыми близкими друзьями традиции. Подобно
дикарям, они весьма уважительно относятся к обычаям,
даже поклоняются ИМ. В их замкнутом сообществе
основные представления и язык, похоже, не слишком
изменяются от поколения к поколению. Мальчишки
продолжают отпускать шутки, которые собирал Джонатан
Свифт среди своих друзей во времена королевы
137

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Одиссей человек многоумный
Предлагает лишь мозаику позиций коллективного сознания
Техники подвешенного суждения 107 история книгопечатания представляет собой лишь часть истории
Получил образование свободного человека
Существовало организованной системы обучения