Пиши и продавай! |
шей степени приложимы к тому, что видим мы теперь: «Всякий идеал является главенствующим в своей собственной сфере. Нет внешней точки отсчета, которая могла бы определить относительную ценность соперничающих идеалов. Современный человек желает здоровья, желает денег, желает могущества, красоты, любви, истины, однако у него нет возможности определить, чего именно из них следует ему желать более всего, и между тем он не в состоянии в каждом отдельном случае гнаться за всем перечисленным дологического конца. Его импульсы больше не являются частью единой позиции, избранной им в отношении жизни; его идеалы более не образуют иерархии, подчиненной одному господствующему идеалу. Они дифференцировались. Они получили свободу и стали несоизмеримы»'4. Такого рода политеизм не является исключительно современной проблемой. Он появлялся во все периоды человеческой истории, когда социальная вера оказывалась поколебленной. Нам, людям Запада, известна и третья форма человеческой веры. Правда, существует она в большей степени как надежда, чем факт, больше в возможности, чем в действительности, однако все же и в качестве действительности, в определенные выдающиеся моменты преобразовывавшей нашу природную социальную веру и наш политеизм. Во все времена и на всем пространстве нашей западной истории эта вера боролась со своими противниками, почти никогда не одерживая над ними решительной победы, за исключением кратчайших мгновений, периодов достижения наибольшей степени проясненное™ личного существования. С тоской и томлением озираемся мы на прошлые эпохи, когда, как нам кажется, уверенность в Едином Боге была всепронизывающей человеческой верой: например, на раннее христианство или церковное общество средних веков, или на раннее протестантство, или пуританскую Новую Англию, или благочестивый XIX век. Но приступая к изучению этих периодов, мы неизменно обнаруживаем в них смешение веры в Единого Бога с социальной верой и с политеизмом; когда же мы присматриваемся к собственным томлениям, то зачастую обнаруживаем, что на самом деле томимся мы по замкнутому обществу с его социальной уверенностью и социальной преданностью. Несмотря на многочисленные утверждения обратного, несмотря на засилье в душах современных людей жалости к самим себе по той причине, что «Бог умер», это еще очень большой вопрос: тоскует ли кто-либо на самом деле по радикальной вере в Единого Бога. быть принципом ценности. Ведь не бывает так, чтобы верующий говорил: «Я верю в творящий принцип», а уже после: «Верю, что принцип благодатен, что он благ в отношении того, что из него исходит». Скорее он говорит так: «Я верую в Бога-Отца, Всемогущего Творца неба и земли». Вот в чем состоит исходное утверждение, вот какова отправная точка, а вовсе никакая не дедукция. В утверждении этом принцип бытия отождествляется с принципом ценности, а принцип ценности - с принципом бытия16. Также вовсе ведь не очевидно, несмотря на наш интеллектуалистический уклон к самоотождествлению самих себя с нашим разумом, что личность в большей степени является личностью мыслящей, чем личностью верующей, т. е. занятой вопросом о ценности. Ведь и размышляет, и верует одно и то же «я»: оно присутствует и в своей вере, и в своем размышлении. Однако верующая личность должна размышлять: в вере всегда налично размышление, так что для радикального монотеизма характерны рационалистические попытки понять Единого, превосходящего все многое. Вот только ориентация веры на Единого не является чем-то вспомогательным для развития теории. 250 данности, как преподнес бы это Ройс, но есть преданность всем существам, тесно связанным воедино той преданностью, которая не только в них присутствует, но и их превосходит. Не только лишь одна их преданность друг другу превращает их в одно царство бытия, но и преданность, исходящая свыше, которая производит и поддерживает их в их обособленности и в их единстве. Поэтому универсальная преданность находит свое выражение в виде как преданности каждому отдельному существу в сообществе бытия, так и преданности самому универсальному сообществу. Универсальная преданность не проявляется в преданности исключительно тому, что проявляет преданность, но всему, что существует; не в преклонении перед тем, что преклоняется перед ней, но в преклонении перед бытием; не в утверждении тех, кто утверждает мир, но в утверждении мира в целом. Через такую преданность происходит оформление нравственности, поскольку форму (но не их непосредственное содержание) всем нравственным законам и целям сообщают вераупование и вера-преданность. Требование любви к ближнему предъявляется во всех видах нравственности, образованных верой. Однако в политеистической вере моим ближним оказывается человек, входящий в группу, на которую распространяются мои интересы, лишь когда он находится вблизи меня в этой эфемерной ассоциации. В рамках генотеистической социальной веры мой ближний - это мой товарищ по замкнутому обществу. Поэтому необходимым дополнением к закону любви к ближнему является в том и другом случае требование ненавидеть врага. Однако в радикальном монотеизме мой ближний это мой сотоварищ по бытию; хотя он мой враг в недостаточно универсальном контексте, требование его любить все равно имеет силу. Требование воздать каждому по заслугам сохраняет силу во всех случаях; однако что именно следует воздать этому каждому-зависит от отношения, в которое он поставлен. ma facie"' правота верности данному обещанию, на которой настаивает Росс (Ross). Но одно дело утверждать, что универсальная форма задается самим разумом или же сознанием, и другое указать на то, что всякий раз, когда признана универсальная форма нравственного закона, с необходимостью следует также признание действительности универсальной общины и правомерности претензий, предъявляемых универсальной целью. человеческое не чуждо верующему в человечество, и он не отчужден ни от какого человеческого существа; однако для него человечество остается чужеродным явлением в мире, содержащем помимо него столь многие иные силы; и все эти существа, каким бы бытием они ни обладали, ему чужды. Будь то миры, будь то идеи, идеалы или микробы, - все они получают ценность исключительно от человека, а смысл самого человечества зависит от него же самого. Но где и в чем способна эта вера обрести преданность, которая объединяет, которая делает человеческое сообщество единым? Человечество не в большей степени способно отыскать такой объединяющий центр внутри себя, чем это может сделать отдельный человек. Религия гуманизма, начинающаяся с протеста против проблематичных упований и частных преданностей закрытых обществ, кончает расширенной и тем не менее столь же сомнительной частной верой закрытого общества. Она остается разновидностью генотеизма. ным монотеизмом. Бытие шире природы, на что и указывает натурализм, отводя столь значительное место идеалам, притягивающим к себе людей и заставляющим их действовать, идеалам, которые, как полагает натурализм, как-то разворачиваются из природы, однако не обладают подлинным существованием в ней17. В таком натурализме делается явным конфликт радикального монотеизма с генотеизмом, однако натурализм остается генотеистическим в своем отказе рассматривать саму возможность того, что существуют области, недоступные его специфическим методам понимания, с его сведением всех ценностей к ценностям по отношению к природе. В его преданности также заметно влияние политеизма, что выражается в многообразии тех идеалов, которым следует служить. говение перед умершими, и не потому лишь, что некогда они были живы; также сюда должно было бы включаться благоговение перед существами неорганическими, а возможно - и идеальными, которые, не будучи живыми, привлекают к себе изумленное и бескорыстное внимание с нашей стороны, т. е. со стороны существ, обладающих волей к жизни. вверяем; дело же, посвященность которому эта вера предполагает, есть царство бытия, оно побуждает нас к верности и требует ее от нас. Так что для веры Царство Божие - это власть, которой доверяют, и царство, в отношении которого проявляется преданность. Говоря, что эта вера признает благим все, что существует, мы ни в коей мере не утверждаем, что для нее все существующее всегда справедливо Вовсе нет эти многочисленные существа в царстве бытия зачастую неправы в своих отношениях друг с другом и со своим принципом, причем неправы радикальным образом. Они являются врагами друг для друга не реже, чем друзьями, однако даже враги имеют право на преданность - в качестве сограждан по царству бытия. Можно было бы сказать, что зарождение радикального монотеизма на Западе произошло еще до вошедшего теперь в обыкновение разделения нашей культурной деятельности на такие области, как религиозная, политическая, научная, экономическая и эстетическая Или же нам следовало бы сказать, что постольку, поскольку эти различия уже были налицо, зарождение радикального монотеизма бросило вызов плюралистической вере, которая была склонна всех их резко отграничивать друг от друга в качестве суверенных областей. Затруднительно было бы классифицировать Моисея как религиозного, политического или этического деятеля или же обозначить движение, основоположником которого он явился, одним из этих терминов. Он был пророком, вождем и законодателем; воз- можно, также и поэтом. Лишь в силу сравнительно поздних тенденций и условностей мы заносим его в разряд основателей религии, а не в разряд отцов наций или Солонов - творцов правовых обществ Аналогичным образом, когда мы обращаемся к исторически более поздним проявлениям радикальной веры, то оказывается, что здесь мы имеем дело с людьми и движениями, называемыми религиозными лишь в силу условности, до некоторой степени равнозначной подмене направленности их интересов и области приложения их сил. Великие израильские пророки были реформаторами законодательства, этическими провидцами, очистителями религиозного культа, критиками в области теологии, политическими советниками, поэтами, а возможно, также и созидателями нового литературного стиля или даже выразителями новых эстетических переживаний. Своим современникам они зачастую представлялись антирелигиозными деятелями, и действительно некоторые из них отводили очень незначительное место религиозным ритуалам или официальным священнослужителям. Также и Иисус Христос, передававший радикальную веру простому народу, которого не достигли проповеди Моисея и пророков, как кажется, находится не на месте в классификации основателей религии. Он явился в качестве странной фигуры, выразившей в одно и тоже время и угрозу, и обещание людям в сфере их политического, экономического и нравственного существования, так же как и в отношении их религии. И опять-таки великий средневековый синтез и Реформация XVI столетия были явлениями целостной социальной культуры, и не столько потому, что изменения в религии повлияли на остальные области человеческой деятельности, сколько оттого, что вновь возникшее чувство уверенности и новые решения, принятые в отношении преданности, повлияли на всю жизнь в целом. В такие моменты естественный человеческий плюрализм и социальный нарциссизм вместе с их глубоким недоверием к бытию были хотя бы на время преодолены, последствия чего вполне очевидны во всех областях человеческой деятельности. объяснено, в частности, и тем, что монотеизм, с которым мы имеем дело в первом случае, был движением в области мысли, в то время как во втором он был интегрирован во всю личную и общественную жизнь. В Греции мы встречаемся с uoeeu Единого, превышающего все многое и, быть может, также еще с попыткой пронизать всю деятельность мышления универсальными уверенностью и преданностью. Однако эта монотеистическая тенденция в области мысли обладала до некоторой степени эпифеноменальным существованием в обществе, жившем социальной верой с ее конкретным выражением и представлением в жизни полиса, или политеизмом, так тесно связанным с чувственными объектами вожделения и любви. По этой причине в Греции конфликт монотеизма с его противниками явился эпизодом в'истории мысли. У иудеев же это была история их домашней и политической, национальной и интернациональной, коммерческой и религиозной деятельности. В этом смысле и оказалась воплощенной радикальная вера в Израиле. Это вовсе не означает, что здесь она была воплощена полностью или совершенно окончательным образом, поскольку история этого народа полна известий о борьбе, происходившей между радикальной и социальной верами. Однако монотеизм находил свое выражение во всех областях человеческой деятельности и происходивший вокруг него конфликт возникал по поводу каждого ее отдельного вида. Соблюдение субботы, использование мер и весов на рыночной площади, отношение к беднякам, заключение договоров с иными народами - все это включает в себя веру, практику доверия и преданности; и в связи с каждым из этих моментов встает вопрос относительно формы веры. Сказать, что религия Израиля нравственна и его нравственность религиозна или же что его религия - это религия этического монотеизма, совершенно недостаточно. Такие определения могли быть предложены только теми, кто полагает вместе с Кантом, что монистические принципы нравственности доступны людям уже в силу их разумности. Люди эти, очевидно, не видели, что сама нравственность всегда вовлечена в конфликты вер. Как в области религии, так и в сфере нравственности в Израиле шла борьба между радикальной верой в принцип бытия, с одной стороны, и социальной верой с ее соотнесенностью с принципом общества как центром ценности и делом жизни с другой. их соблюдение было существенно важным моментом во всех отношениях между индивидуумами. Религия стала таким же вопросом договора. Каковы бы ни были естественные отношения между творцом и тварью или между богом отцов и их детьми, все они были преобразованы в отношения веры, когда творец и бог отцов посредством обязательства брал на себя поддержку народа и его сохранение, а люди, со своей стороны, отвечали клятвой преданности ему. Таким образом, выполнение требований религии стало в основном вопросом верности обязательству, или сохранения верности (faith), в осуществлении договорных форм поклонения и жертвоприношения. Домашние, торговые и политические отношения имели не в меньшей степени договорный характер. Семье, имеющей естественное основание в половой и родительской любви, была теперь придана еще дополнительная опора - взаимное обязательство и сохранение верности между мужьями и женами, родителями и детьми. Естественное родство племен, имевших одних предков или общий язык, было отчасти подменено, отчасти же укреплено договорной структурой: связь политическая была в меньшей степени связана с любовью к себе подобным или к родной земле, нежели с безоговорочной преданностью в соответствии с принесенной клятвой гражданина. Человек, вообще говоря, понимался, как указал Мартин Бубер, в первую очередь не как разумное животное, но как существо, берущее на себя обязательство и сохраняющее ему верность или же его нарушающее, т. е. как человек веры. Вся жизнь была проникнута верой в основополагающий договор между Богом и человеком, и в каждой области деятельности определенный аспект этого договора вступал в силу. Вера как уверенность в Едином и преданность миру бытия присутствовала в каждом действии, в каждом отношении. Разумеется, очень часто с ней приходилось сталкиваться и в ее отрицательной форме недоверчивости и неверности, которые находятся в таком же отношении к положительной вере, как -1 (но не 0) к +1, или в таком же, в каком находится заблуждение (но не неведение) к жизни разума. и в том руководстве, которым он старался наделить свой народ, а также в его отношении к врагам нации и к нравственно отверженным. Его уверенность и его верность - это есть уверенность и верность Сына Божьего: вот наиболее выпуклый термин, который применяют к нему христиане, когда они взирают на веру своего Господа. Слово Бога как Божья клятва верности стало плотью в нем в том смысле, что он был человеком, который на свой страх и риск принял уверение, что Господь неба и земли был полностью верен ему и всем тварям, и который в ответ от всего сердца исповедовал преданность царству бытия. Культура есть вторичная |
|
|
|