<<<     ΛΛΛ     >>>   

Под влиянием новоевропейской абстрактной метафизики давно уже было забыто, что самое слово "идея" имеет своим корнем "вид". Идея – то, что видно в вещи. В греческом языке это слово очень часто служит для обозначения внешнего вида вещи, наружности человека и пр. С таким значением оно попадается даже у Платона42. Но если всмотреться в сущность вещи, в ее существо, в ее смысл, то он тоже будет "виден" и глазу и, главным образом, уму. Вот эта видимая умом (или, как говорили греки, "умная") сущность вещи, ее внутренне-внешний лик, и есть идея вещи.

Но мало и этого. Идея вещи есть не только видимая умом пассивная фигурность вещи. Она есть в то же время и самая субстанция вещи, ее внутренне определяющая сила. Она – не теоретична только. Она в себе осуществлена и воплощена в своем собственном – тоже идеальном – теле. Без этого она не была бы бытием, не была бы реальностью, не была бы "полезной", не была бы античной. Кроме того, она ведь есть только момент в целом бытии, она не оторвана от цельного бытия, она несет на себе его смысловую энергию, его цель. Это есть специфически осуществленная целесообразность и самое тело целесообразности. Если она есть такое "особенное", которое несет на себе все "целое" и "общее" (хотя и специфическим образом), и если она есть субстанциальная мощь всей данной области бытия, имеющая свой собственный, видимый умом лик, то, очевидно, каждая такая идея есть не что иное, как тот или иной бог. Ведь, вводя свои универсальные идеи и тем самым возвращаясь к досократовскому космологизму, Платон ничего другого и не делал, как расчленял идеальную, субстанциально-силовую сторону божественного и телесного космоса на некую координированную раздельность. Раз космос был божеством там, богами должны быть идеи и здесь. Там, на стадии бытия в себе, космос лишался "антропоморфности" и превращался в более или менее абстрактные стихии, числа и формы бытия. Здесь же, у Платона, формализированному космосу возвращается его "антропоморфность", то есть "сознание", "душа" (которых философия теперь уже не боится, ибо ими овладела), космос теперь снова становится личностно-социальным бытием, то есть мифом (хотя все еще на стадии абстрактной всеобщности, пока в виде категориальной системы разума). Следовательно, его начала, его движущие силы, его субстанциальные формы – теперь уже не стихии, не числа и не формы, но боги, причем боги в аспекте логически и диалектически построяемых смысловых моделей и структур.

Так вот что такое платоновская идея, если доводить ее до конца и если, наконец, решиться всерьез расстаться с западноевропейской отвлеченной протестантской, в основе своей либерально-буржуазной метафизикой. Идеи Платона суть боги, но боги, конечно, не наивной мифологии, а боги, переведенные на язык абстрактной всеобщности. Если раньше в основу бытия полагались элементы, то эти же самые элементы, первоосновы сущего, которым теперь возвращено сознание, душа и ум, целевая структура, очевидно, являются уже богами. Если раньше были числа и формы, то теперь, в новой интерпретации, они, очевидно, суть боги. Только таким путем мы и можем не отрывать Платона от его родной античной почвы.

Следовательно, платоновская идея есть вполне определенный синтез космологической вещности и антропологической "души", или "сознания", цели. Красота не есть у него ни элементы, или стихии, ни числа, ни формы, но – идеи, мир идей. Вот что такое эстетика Платона в одном слове.

Софисты, Сократ и сократики, впервые упиваясь проблемами сознания, еще не очень понимали предметную, структурную сторону сознания. Их увлекало само сознание как таковое, изолированная свобода духа. И если Сократ был энтузиастом разумности, то есть расчленения, то это, однако, надо понимать не в смысле фиксации устойчивых структур, но в смысле самого процесса их установления. Ведь различие и система тоже имеют в себе некий свой принцип, который сам по себе еще не есть расчленение и система, а есть только некий порыв к нему, рвение к расчлененности, нерасчленный пафос расчлененности. Таков именно Сократ. Платон бесконечно спокойнее, предметнее, уравновешенней. Его трудно назвать просто античным декадентом. Декаданс здесь уравновешен широкими величественными построениями, оформлен рамками строгих конструкций. Другими словами, Платон возвращается к старой уравновешенной космологии (на то он и реставратор и в философии и в жизни), но понимает он ее уже как проблему сознания. Это и делает его вновь гораздо более античным, гораздо более классичным, чем был Сократ и его окружение.

3. Мифология на стадии абстрактной всеобщности

Выдвинув понимание платоновской идеи как мифа, мы, однако, не должны забывать подлинного исторического места Платона. Его идея-миф не есть ни тот целомудренный, нетронутый, нерасчлененный миф, который существовал в Греции до всякой рефлексии, ни тот абсолютно и до конца рефлектированный миф, учением о котором закончилась античная философия (в неоплатонизме). Платоновский идея-миф есть миф на стадии абстрактной всеобщности, причем в наиболее развернутом виде. Это значит, что у Платона он остается главным образом все же предметом логического конструирования.

Что такое космология как проблема сознания, красота как явление духа (в античности)? Это значит, что космология конструируется здесь не на основании натуралистического взаимодействия фактов, эмпирически наблюдаемых, но на основании взаимоотношения понятий, логически вырастающих из единого центра. Другими словами, платонизм есть высшая взаимосвязь понятий, призванных к тому, чтобы конструировать космос, красоту космическую. Или еще иначе: платонизм есть всегда тот или иной метод "Begriffs-philosophie", будь то метод описательно-феноменологический, методически-трансцендентальный или конструктивно-диалектический. Конкретный Платон и прошел через все эти стадии "понятийной философии", давши наиболее зрелый очерк своей системы в виде именно диалектики космоса. Поэтому платоновский идея-миф есть миф диалектически конструированный, и платоновская эстетика есть диалектика прекрасного и художественного, и в этом-то и проявилась тут космология как проблема сознания.

Следует, однако, заметить, что сфера сознания, вообще говоря, слишком широка и глубока, чтобы в данной культуре она была сразу же конструирована у одного философа с окончательной полнотой. Сознание есть прежде всего теоретический дух, система категорий, взаимосвязанных в общее категориальное целое. Сознание есть, кроме того, самочувствие и субъективное самоощущение, где категориальная, логическая выведенность уступает место чувству, воле, стремлению, всем этим многообразным формам внутренней самоошущаемости духа, которые ускользают от всякого логического охвата. Возможно и совмещение этих сфер, теоретически и практически. О Платоне надо прямо сказать, что его философия вполне стоит на позиции теоретического духа, в то время как всякая другая философская позиция представлена в нем несравненно слабее. Правда, всем известен его "эротический" пафос и "романтизм". Но внимательное исследование показывает, что соответствующие философские учения имеют у него или исключительно диалектически-теоретический интерес или остаются на стадии докритического, то есть неплатоновского сознания, на стадии наивного мифа. Так, в его знаменитых диалогах "Федр" и "Пир" если и дана какая-нибудь философская позиция, то есть если что и трактуется как проблема сознания, то результат и смысл этой трактовки – вполне теоретический, категориальный; вся же сторона "чувства", "интеллигенции", хотя она представлена и очень внушительно, есть только поэзия, мистика, мифология, а не конструктивная философия. Настоящую античную диалектику "интеллигенции", проведенную сознательно, систематически и завершенную, мы найдем только в неоплатонизме.

Вот почему платоновская эстетика есть по преимуществу логико-объективистическая эстетика, завершение именно логико-объективистического периода античной эстетики, хотя опытно у него, быть может, и представлен весь абсолютизм неоплатоновской эстетики.

Еще позицию Платона в учении об идеях можно характеризовать так. Идея-миф трактован у Платона по преимуществу логически, или, точнее, диалектически. И понятно почему. Старый физицизм, связывавший бытие по типу взаимоотношения физических вещей (ср. "сгущение", "разрежение" и пр.), был преодолен. Антропологическая позиция, оторванная от космологического и вещественного абсолютизма, была вообще лишена абсолютного упора и потому была осуждена на довольно бессильные чисто описательные (а не объяснительные) установки. Платон же хочет сразу и быть "философом понятий" и давать абсолютные объяснительные (а не просто описательные) установки. Но только диалектика есть сразу и учение о понятии, и учение о бытии, и объяснительная система. Поэтому платоновская идея дана диалектически. Но этим миф не исчерпан. В мифе есть еще такая "субъективность" и такое "сознание", которое вообще никогда, ни для кого и ни при каких условиях не может стать предметом рефлексии. Если "переживание" стало предметом рефлексии, то оно уже не переживание, а вполне объективный предмет рефлексии. Такими "переживаниями" и такими сторонами своей идеи-мифа Платон и занят. Но это нисколько не выводит его за пределы абстрактно-всеобщей ступени античного гения, а только заменяет плоские, нерельефные структуры простого бытия в себе гораздо более сложными и перспективными формами бытия для себя.

В мифе (и в сознании) есть еще то, что именно никогда не может стать предметом рефлексии, то, к самой сущности чего как раз и относится невозможность стать предметом рефлексии. Однако эта нерефлектируемость совсем не есть отсутствие рефлексии, которым отличается первоначальный миф. Там – просто отсутствие рефлексии, а тут – осознание его нерефлектируемости, а главное, положительное сознание нерефлектируемых сторон мифа, и притом как самых глубоких и самых основных. Эстетика, основанная на таких сторонах мифа и тем самым приводящая миф к окончательному исчерпанию, есть уже эстетика последних четырех столетий античной философии, эстетика неоплатонизма, которая преодолевает не только абстрактно-всеобщую установку, но и абстрактно-единичную, и которая конструирует миф уже в его последней адеквации. Платоновская же идея и платоновская красота как идея есть только идея на стадии абстрактно-всеобщей рефлексии, на стадии категориальной диалектики разума-бытия.

Если под учением понимать хотя бы некоторую систему принципов, то у Платона нет ровно никакого учения об идеях. Является чистейшим недоразумением, когда говорят, что у Платона есть учение об идеях. Однако поразительней всего то, что этими идеями, которые мы по праву должны называть платоновскими, пронизаны решительно все дошедшие до нас тексты Платона. Все у Платона пронизано учением об идеях, а самого-то учения об идеях найти у Платона невозможно. Этот историко-философский парадокс до настоящего времени никем последовательно не осознан; и все излагатели Платона обязательно включают в свое изложение иной раз даже огромную главу под названием "учение Платона об идеях".

Парадокс этот разрешается довольно просто, но это разрешение требует огромных усилий от историка античной философии или эстетики и одновременно также от филолога. От Сократа к Платону перешла та особая манера философствовать, которая сводится к постоянному формулированию вопроса и к такому его решению, когда тут же выдвигается еще какой-нибудь общий вопрос. У Сократа и Платона вопросы ставятся без конца, решительно в каждой строке; и все изложение у Платона наполнено такими ответами на вопрос, которые непрестанно зовут все дальше и дальше.

Это вечное искательство истины и вечная неудовлетворенность найденными ответами заставили Платона избрать и соответствующую сторону изложения, этот знаменитый платоновский диалог, в котором никогда невозможно определить, чего в нем больше – вопросов или ответов. Это привело к тому, что ни одна проблема не получает у Платона окончательного разрешения. Платон постоянно перескакивает от одной мысли к другой, так что ни о какой системе мысли у него не может быть и речи. Вся философия и вся эстетика Платона находится в непрестанном становлении, а это и составляет огромные трудности для историка эстетики и для филолога. Где-то в глубине своего философского сознания Платон, конечно, доходил до полной ясности мысли и до небывалой по своей строгости системы. Однако реальное философствование Платона есть сплошное кипение и бурление, сплошные каскады и фейерверки мысли, сплошной фонтан неугомонного философского глубокомыслия.

Работа эстетика и филолога при таких условиях становится небывало трудной. Систематического учения об идеях нет; а все знают, что Платон – это максимально последовательный объективный идеалист. Как же быть? Приходится вооружиться бесконечным терпением и пуститься по всему Платону в поисках не только отдельных рассуждений на интересующую нас тему об идеях, но и отдельных фраз, отдельных выражений, отдельных терминов, а часто даже и просто с виду мало заметных словечек и стилистических оборотов. Приведем хотя бы некоторые курьезы, которые как раз и заставляют нас занимать эту позицию бесконечного терпения при разыскании и классификации отдельных текстов и выражений.

Те диалоги Платона, которые большинство исследователей считает ранними, вообще не содержат даже и простого упоминания о каких-нибудь "идеях". Вся "идеальность" этих диалогов часто заключается только в том, что Платон ищет общего определения какого-нибудь понятия. Но ведь это же еще не есть идеализм – давать общее определение понятий. Одно из первых упоминаний об идеях заключается в "Евтифроне" (5d, 6de). Но "Евтифрон" посвящен определению того, что такое святость, или благочестие. "Лахет" посвящен определению мужества. "Лисий" посвящен определению дружбы. И вообще Платон в огромном количестве диалогов только и занимается тем, что определяет какую-нибудь добродетель или добродетель вообще. Конечно, тот, кто изучил всего Платона, прекрасно понимает, что в этих определениях общих понятий уже кроется намек на объективный идеализм, стоит только найденное общее понятие объявить существующим вполне самостоятельно, вполне субстанциально и независимо от материальной действительности. Но мы читаем сотни страниц у Платона, а Платон все никак не объявляет и не объявляет о том, чтобы его идеи существовали субстанциально. Какой же это объективный идеализм? Даже в "Гиппии бóльшем", где, казалось бы, уже доказана необходимость признания общей идеи красоты для того, чтобы можно было считать красивыми отдельные вещи, даже и в этом диалоге Платон хранит таинственное молчание о том, является ли эта идея красоты какой-нибудь субстанцией или это просто только человеческое построение, дающее возможность благодаря своей общности мыслить отдельные частности.

"Менон" тоже трактует об общих идеях, без которых Платон не мыслит себе никаких отдельных частностей. Но – интересный курьез: в своей теории воспоминания виденного в потустороннем мире Платон опять ровно ничего не говорит об идеях. Набравшись некоторой смелости, мы, конечно, можем утверждать, что виденное душой в потустороннем мире – это и есть идеи. Но это не больше как наша догадка, а сам Платон на эту тему опять ничего не говорит. В "Кратиле" очень ясное противопоставление вечного, или самотождественного, и текучего, неразличимо-становящегося. Поскольку Платон говорит здесь также и об идее всякого орудия, взирая на которую мастер создает данное орудие (389а-390а), постольку можно с определенностью говорить о субстанциальном характере платоновской идеи. Важно и то, что наличие идеи обосновывается в этом диалоге фактом наличия знания и науки (400а-b). Однако общие выводы, которые даются в конце "Кратила" (438е-440е), способны только разочаровать читателя в отношении теории идей, потому что Платон здесь очень сильно напирает на противоположность бытия и становления, но об идеях опять не говорит ни слова. В "Федоне" еще больше, чем в "Кратиле", говорится о бытии в себе в противоположность становящимся вещам, и можно привести несколько мест (75cd, 76d, 78d, 100b), которые не оставляют никакого сомнения в том, что под бытием в себе понимаются именно идеи. Самый термин "идея", однако, употребляется чрезвычайно скупо и отнюдь не в главных частях диалога. В литературе, впрочем, указывались две безусловные новости "Федона": учение о подражании вещей идеям, а не только о присутствии идей в вещах, и попытка учения о взаимоотношении самих идей (105а-с). В "Пире" (210а-211b) дается весьма четкая картина той красоты в себе, которая существует отдельно от вещей, отличаясь всегдашним тождеством с самой собою, в то время как отдельные красивые вещи непрестанно меняются; и в этом ответственнейшем месте опять ни одного слова об идеях. Такое же по важности рассуждение о вечных сущностях и о вечных понятиях в "Федре" (247с-d); и – опять ни слова об идеях. Тем не менее, конечно, учение об идеях либо так или иначе присутствует у Платона, либо о нем можно догадываться. В "Государстве" говорится даже о разном понимании слова "идея". Одно дело подражание идеям у художников, когда в результате получается не реальная и бытовая речь, а картина, статуя и т.д.; и другое дело – подражание идеям у ремесленника, когда он создает ту или иную вещь. При этом создателем самой идеи мыслится некое божество; значит, тут уж во всяком случае – учение о потустороннем существовании идей (ср. R.P. X 596, 597а, V 479а, VI 486d, 507b). Но даже и в "Государстве" дело не обходится без путаницы. Платон тут проповедует то, что он называет "беспредпосылочным началом" и что предшествует самим идеям, которые он расценивает здесь как "предпосылки" или "основоположения" для отдельных чувственных вещей. Это начало он иначе называет Благом и тут же вдруг говорит об "идее Блага" (VI 505а). Сам же он доказывает, что идеи суть принципы познания; и тут же признает, что идея Блага "выше сущности". Спрашивается: как же в конце концов понимать "идею" – как принцип познания и бытия или как принцип выше всяких идеальных принципов?

В дальнейшем путаница с идеями у Платона только возрастает. В "Пармениде" (130а-135с) прямо дается критика учения о дуализме идеи и материи, так что, значит, с идеями Платона вопрос обстоит вовсе не так просто, как это думал Аристотель. Кроме того, в этом диалоге дается глубочайшая во всей истории диалектики теория одного и иного. Но дается она опять-таки настолько без всяких философских выводов и даже без выводов для учения об идеях, что многие исследователи считают это основное содержание "Парменида" просто образцом для упражнения в логике, образцом виртуозной гимнастики для ума без всяких дальнейших выводов. В довершение всего и сам Платон не прочь рассматривать свою замечательную диалектику идей в "Пармениде" как своего рода диалектическое упражнение ( 135cd, 136а,с).

В "Теэтете" дается уничтожающая критика ползучего эмпиризма и защищается теория знания, основанная на чисто умственных функциях. Но учение об идеях отсутствует здесь окончательно. "Софист" интересен диалектикой различия и тождества, движения и покоя, а также бытия. Конечно, в конце концов, это есть учение об идеях. Но та сводка разного понимания идеи, которая дается здесь в связи с общей диалектикой (253de), опять же нисколько не выходит за пределы описательного и логического, но отнюдь не объяснительного и субстанциального учения. "Филеб" – один из самых глубоких диалогов Платона. Но он наполнен бьющими в глаза противоречиями и весьма заметным разнобоем в терминологии. А так как в "Законах" и вовсе нет никакого упоминания об идеях, то, пожалуй, остается только один "Тимей", где субстанциальное учение, если не о самих идеях, то, во всяком случае, об абсолютном разуме, их содержащем, дается уже в виде развитой концепции.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Вечно неустойчивую текучую действительность в действительность художественную
Синтетически-структурные модификации1
Удовольствие
Изучая платоновский эстетический принцип
У платона полное преодоление гносеологии