<<<     ΛΛΛ     >>>   

Вспомним еще раз описание Дома в «Белой гвардии» — там привычные вещи успокаивают и поддерживают человека: «Много лет <...> в доме № 13 по Алексеевскому спуску, изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку. Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади «Саардамский Плотник», часы играли гавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный пара­фин горел на зеленых ветвях. В ответ бронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били в столовой черные стенные башенным боем. Покупал их отец давно <...> Время мель­кнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы ос­тались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что, если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмер­тен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий».

Но, разумеется, не только привычные и родные вещи делают Дом источником эмоционального комфорта. Гораздо важнее, что Дома, в семье человека окружают родные люди, которые любят его не за какие-то присущие ему качества, но просто потому, что он «свой», потому что он принадлежит к той малой, но очень компактной группе людей, которые называются родными. Человек возвращается в Дом с радостным ожиданием, потому что там он будет среди родных, потому что он любит их, а они его, потому что в Доме царит совершенно особая атмосфера благожела­тельности всех ко всем, радость ничем не заменимого взаимопо­нимания. Хорошим примером сказанному может служить описание возвращения Николая Ростова в родной дом в романе Толстого «Война и мир». Он подъезжает к дому с нетерпением, входит в него с тревогой, все ли благополучно, но все в порядке, и вот «не успел он добежать до гостиной, как что-то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, тре­тьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время <...> Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, пригова­ривали и ахали. <...> Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала все его лицо, отскочила от него и, держась за полу его венгерки, прыгала, как коза, все на одном месте и прон­зительно визжала. Со всех сторон были блестящие слезами радос­ти любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя».

В поэме «Мертвые души» Гоголь сопоставляет два символа, о которых мы говорили: образ дороги предстает у него как беспри­ютность, неустроенность, скука и т.п.; образ Дома ей контрастно противопоставлен, он есть воплощение счастья, добра и любви: «Счастлив путник, который после длинной, скучной дороги с ее холодами, слякотью, грязью, невыспавшимися станционными смотрителями, бряканиями колокольчиков, починками, перебран­ками, ямщиками, кузнецами и всякого рода дорожными подле­цами, видит наконец знакомую крышу с несущимися навстречу огоньками, и предстанут пред ним знакомые комнаты, радост­ный крик выбежавших навстречу людей, шум и беготня детей и успокоительные тихие речи, прерываемые пылающими лобзани­ями, властными истребить все печальное из памяти. Счастлив се­мьянин, у кого есть такой угол, но горе холостяку!».

Во все времена и, кажется, во всем цивилизованном мире бездомные, бродяги, бомжи считались самыми несчастными людьми, особенно на Руси. (Но тут надо четко отделять бездомного бродягу от странника, который бросил Дом и отправился в бесконечную дорогу в поисках правды, во имя Христа или ради иных возвышенных целей.) Особенно остро переживается человеком ситуация, когда он сам разрушил свой Дом или поставил себя вне его случайно или намеренно. Дом есть, но вход в него для человека закрыт — это одна из наиболее страшных трагедий. Ему некуда пойти, для него нет теплого угла и сочувствия родных. Таков, например, Мармеладов в «Преступлении и наказании» Достоевского, который своим пьянством довел семью до нищеты и теперь чувствует моральную невозможность вновь обрести Дом. «А коли не к кому, коли идти больше некуда! — восклицает он в разговоре с Раскольниковым. — Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь, да пойти! <...> Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти?»

Жизнь человека, особенно в XIX—XX вв., довольно четко делится на общественную, проходящую на глазах у других, и частную, интимную, в которой никому чужому нет места. Семья в наиболее полной мере является носительницей интимной жизни как особой ценности, а гарантией сохранения ее является опять-таки Дом. Не случайно русская пословица рекомендует не выносить сора из избы, а французская — не копаться в чужом грязном белье. В наше время проблема интимного как ценности становится очень острой, потому что жизнь большинства населения почти в любой стране делается все более «открытой», все более общественной. Даже сам характер работы способствует этому: трудовая жизнь человека, за редким исключением, проходит «на людях», в том или ином коллективе. То же самое происходит и с досугом: заполненность пространства настолько велика, что человек с трудом находит уединение даже на природе (например, никакой пляж этого уединения, естественно, не дает; рыболовы и грибники вынуждены мириться с тем, что в их любимых и заветных местах «пасется» уже кто-то посторонний и т.п.). Естественно, интимная жизнь начисто исключена в таких местах, как магазины, обще­ственный транспорт, в зрелищных учреждениях (театр, кино, ста­дион), на собраниях, митингах и т.п. А между тем интимная, никем не контролируемая жизнь — это ценность, значение которой возрастает с развитием цивилизации. Я не говорю уже о сексуаль­ной области человеческих взаимоотношений — это, очевидно, наиболее древняя форма интима, осознанная как ценность. Но и в других случаях человеку надо, чтобы за ним никто не наблюдал — только тогда появляется полноценная релаксация, которая создает душевный комфорт и, следовательно, является культурологической ценностью, особенно ясно осознаваемой, когда этой ценности человека лишают. Надеть любимый халат, поваляться с книжкой на диване, послушать музыку, вообще ничего не делать, а просто сидеть и наслаждаться одиночеством, съесть что-нибудь вкусное, домашнее — при всей, казалось бы, мелкости и незначительности названные и им подобные явления суть ценности, повышающие культурологическую стабильность, поэтому без этих маленьких прихотей, которые могут быть реализованы только в Доме, человек не будет счастлив. Практически каждому человеку случалось попадать в больницу (я, естественно, не говорю здесь о таких явлениях, как тюрьма, потому что большинство людей в нее, слава Богу, не попадает), — так вот, в больницу каждый едет очень неохотно, а попав туда, стремится поскорее вернуться домой, потому что в больничных условиях (исключение — разве что одиночные палаты для очень богатых людей) нельзя организовать хотя бы ту минимальную интимную жизнь, без которой человек чувствует себя неуютно, эмоционально дискомфортно. Есть, конечно, и более серьезные моменты в организации интимной жизни человека, которые дает только Дом — возможность открытого, никем не контролируемого разговора с ближними, душевные контакты с ними, участие в выработке системы ценностей и культурологического статуса родных и близких.

Ненаблюдаемость со стороны интимной жизни человека — в чем бы она ни заключалась — одна из наиболее важных культурных ценностей человека, особенно современного. «И по себе он судил о других, не верил тому, что видел, и всегда предполагал, что у каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая, самая интересная жизнь. Каждое личное существование держится на тайне, и, может быть, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна», — так размышлял один из самых умных героев Чехова — Гуров из «Дамы с собачкой».

Но до сих пор личная тайна в обществе не является абсолютно обеспеченной. Выше мы уже говорили о тенденции правящих структур ставить интимную жизнь человека под свой контроль. Если эта тенденция будет беспрепятственно развиваться, то интимная жизнь как ценность попросту исчезнет, что, очевидно, самым отрицательным образом скажется на культуре личности. Впечатляющий образ тотального контроля за интимной жизнью человека дал Е. Замятин в своем романе- антиутопии «Мы»: стены квартир абсолютно прозрачные, и лишь в определенные дни и часы человеку выдаются шторы, чтобы скрыть от посторонних глаз хотя бы сексуальный акт.

Еще одна важная ценность непосредственно связана с категорией семьи — это взаимопомощь и взаимовыручка. При всякого рода сложностях в жизни и при нормальной семье человек отправляется к родным за советом, помощью, сочувствием. Вспомним, например, Николая Ростова из толстовского романа «Война и мир»: проиграв весьма значительную сумму «под честное слово», он обращается к отцу, потому что никто другой его не выручит, а старый граф пойдет на все не только для того, чтобы спасти честь фамилии, но и просто потому, что здесь срабатывает определенный культурологический инстинкт: отцы всегда отвечают за детей и—в норме — никогда не оставят их без помощи и поддержки. Но это лишь часть тех ценностей, свойственных нормальной семье, которые мы определили как взаимопомощь и взаимовыручку. В приведенном выше примере на первый план выступает материальная поддержка, но не менее важна для человека и поддержка эмоциональная, которая осуществляется лишь тогда, когда в семье царит взаимопонимание и любовь (что, кстати, не исключает «микроконфликтов» о которых мы поговорим несколько позже). В кризисной ситуации даже надежные и преданные друзья не всегда могут заменить родных — именно в силу того, что взаимопомощь между членами одной семьи является как бы культурологическим рефлексом и беда родственника осознается, как правило, полнее и эмоциональнее, чем беда друга. Думается, что практически каждому человеку приходилось оказываться в аналогичной ситуации, так что необходимость в развернутых примерах здесь отпадает, к тому же целительная сила родственных привязанностей не раз была описана в литературе. Особый культурологический смысл несет в себе взаимная любовь детей и родителей, но здесь возникает уже достаточно много проблем, которые могут либо разрешиться, либо сгладиться путем взаимных компромиссов, либо, наоборот, дойти до взаимного отторжения.

Очень важной ценностью, к которой человек приобщается в семье, является культурная традиция, которая, как было сказано выше, существенно повышает культурную стабильность и тем самым уровень эмоционального комфорта. Традиция в семье имеет особый статус: она соединяет личное с общественным. С одной стороны, важными (особенно для младших членов семьи) становится чисто семейные ритуалы и обычаи: например, скажем, то, как из года в год отмечаются дни рождения членов семьи — для одного из них обязателен яблочный пирог, для другого — пикник на даче, для третьего — костер и печеная картошка и т.п. Таких праздников в семье ждут, к ним специально готовятся, и сама их повторяемость как бы служит залогом неизменного бытия, стабильности жизни. (Мы специально ограничились здесь на обрядах и ритуалах праздников, потому что в них указанная тенденция проявляется наиболее отчетливо.)

Наряду с традициями, принадлежащими лишь узкому кругу семьи, существует и причастность ее членов к общественным, более широким ритуалам, и здесь уже вполне выявляется ценностная система, присущая тому или иному «малому социуму». Например, в одной семье праздник Пасхи воспринимается как высоко-торжественное событие, требующее очень строгого следования ритуалу и традиции, а, скажем, дата 7 ноября вообще игнорируется. Для другой семьи выходные дни начала мая — лишь удобный повод выпить и закусить, съездить на дачу или сделать что-нибудь нужное по дому, а для иных это серьезная традиция, которую надо определенным образом оформить: посмотреть парад на Красной площади, принять участие в демонстрации и т.п.? Из приведенных примеров ясно, что поведение членов семьи в данных случаях диктуется теми ценностями, которые в ней гос­подствуют. Не менее ясно и то, что следование этим традициям создает определенную идейно-эмоциональную «наследственность» у подрастающего поколения, да и для более старших является фактором стабильности, что, как известно, повышает эмоцио­нальный комфорт.

?Вообще, по-видимому, в современной России осталось лишь два поистине общенародных праздника — День Победы и Новый год.

У семьи есть еще одна весьма существенная функция: обыкновенно именно в семье человек обретает национальное самосознание. С самого раннего возраста из многих повторяющихся мелочей быта, из разговоров старших, из тех или иных обрядов, из чтения книг и т.п. у ребенка постепенно развивается чувство национальной принадлежности, и обыкновенно уже в период отрочества он вполне осознанно ощущает себя русским, грузи­ном, китайцем и т.д. Для этого, собственно, не надо прилагать никаких целенаправленных усилий: сама атмосфера в семье оп­ределяет и поддерживает чувство национального самосознания. В «Евгении Онегине» Пушкина Татьяна рано полюбила иностранные романы, но все-таки была «русскою душою», хотя и «сама не зная почему». А как же ей не быть русской душою, если воспитывалась она в патриархальной русской семье, гадала вместе со всеми (в том числе и крепостными девушками, которые ей социально не ровня, но тоже русские), незаметно для себя включала в сферу ценностей мораль и нравственные установки, традиционно характерные для русской национальной психологии, наконец, делилась своими задушевными мыслями с няней — простой русской женщиной. К этому надо прибавить еще и то, что Татьяна была исключительно отзывчива к красоте именно русского пейзажа («Она любила на балконе/ Предупреждать зари восход...»), а это — очень мощное средство обретения национального самосознания (кстати, механизм этого культурного процесса пока еще недостаточно выяснен). Вообще, воспитание национального самосознания может иметь разные и часто неосознанные формы: так, донской казак невольно учит сына любить степь и ее простор; в средней полосе России ребенок невольно приучается к лесу; в других регионах — к морю, горам т.п. Именно так — на практике, а не в теории (она может сложиться потом, когда возникнет необходимость в четком национальном самосознании, например, во время Великой Отечественной войны) формируется чувство «малой родины», как называл это явление А.Т. Твардовский. Там, где русский просто любуется красивой лесной опушкой, американец начнет думать, как превратить ее в теннисный корт; там, где француз с удовольствием купается в реке, испытывая при этом совершенно бескорыстные положительные эмоции, англичанин подумает о рыбалке и т.п. Чувство «малой родины», заключающееся в привычном с детства пейзаже, не раз находило выражение в лирике русских поэтов: в авторских отступлениях в романе «Евгений Онегин» Пушкина, в стихотворении «Родина» Лермонтова, в пейзажных стихах-зарисовках Некрасова, в творчестве Твардовского и т.п. Но может быть, это чувство с наибольшей полнотой и образной силой выразил К. Симонов в стихотворении «Родина», написанным в самом начале Великой Отечественной войны:

Ты вспоминаешь не страну большую,

Какую ты изъездил и узнал,

Ты вспоминаешь родину — такую,

Какой ее ты в детстве увидал.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Поддерживает такую антиценность
Само слово компания
Типология культуры
Подарить подарок все это ребенку