<<<     ΛΛΛ     >>>   

Для стабильности любого общества требуется четкие нравственные критериев, относящиеся к явлению человеческой смерти. Наряду с этническими доминантами это позволяет держать общество в динамическом равновесии морали, не допуская выхода на поверхность агрессивных инстинктов, массовых убийств, самоубийств. Не случайно первая заповедь Ветхого Завета, а затем и христианства гласит: “Не убий”. Подобные наказы мы встречаем повсюду — от конфуцианства до ислама.

Французский демограф и историк Филипп Ариес в книге “Человек перед лицом смерти” пишет о существовании связи между установками в отношении к смерти, доминирующих в данном обществе на определенном этапе его развития, и самосознанием личности, типичной для этого общества, этноса. В изменении восприятия смерти находят свое выражение сдвиги в трактовке человеком самого себя, своего места в мире и взаимоотношений между людьми и народами. В течение истории цивилизации многократно кардинально менялась сама парадигма мышления (“картина мира”), а поскольку смерть — один из коренных параметров картины мира, существующей в сознании членов данного общества в данный период, то отношение к смерти служит индикатором характера цивилизации или этноса и человеческой личности. Рассмотрим некоторые концепции смерти более подробно.

Так, в Древнем Китае философ Ян Чжу (4-3 вв. до н. э.) заострял внимание на том, что смерть являет собой символ социальной справедливости, уравнивая всех людей: “При жизни существует различие — это различие между умными и глупыми, знатными и низкими. В смерти существует тождество — это тождество смрада и разложения, исчезновения и уничтожения... Умирают и десятилетний, и столетний; умирают и добродетельный, и мудрый; умирают и злой, и глупый” [38, 74] . Идея уравнивания была чрезвычайно популярна в Китае с его бюрократической структурой и огромным народонаселением. Другая важная черта национальной этики китайца — так называемый культ “сяо”, т.е., сыновней почтительности. Это прослеживается и в отношении к феномену смерти. “Уничтожьте обряды погребения и жертвоприношений, - говорил Конфуций, - и дети не будут заботиться об усопших родителях, да и живым служить перестанут” [ там же, 21 ] .

В славянских (в частности, в белорусских) языческих верованиях мы наблюдаем отсутствие резко очерченных барьеров между живыми и мертвыми. Так, при захоронении женщины ее имя на могиле никак не фиксировалось (в отличие от мужчин), вместо этого на обочине дороги или на болотной тропке укладывалась доска с вырезанным на ней крестом или женским башмачком: каждый проходящий должен был прочесть заупокойную молитву. Эта неокончательная отделенность мертвых от живых проявлялась также в таких хорошо известных обычаях, как “Дзяды” и “Бабы”: считалось, что мертвые тоже едят, и долг родных и близких получше их накормить в отведенные для этого дни. Этическое наполнение средневековых белорусских представлений о смерти и тесной связи смерти и жизни отчетливо проявлялось и в отношении белоруса к нищим. Подавая нищему, думал белорусский крестьянин, ты передаешь пищу своему умершему родственнику. Существует легенда о том, как крестьянин, попав в рай, увидел, что все его обитатели сидят перед богато накрытыми столами, на которых чего только нет (заметим, что в этом проявилась вековечная мечта голодного белоруса наесться досыта). В белорусском раю все пируют. Только у героя притчи на столе пусто. Взмолился он: “Господи, пусти меня на день обратно, я наберу себе еды, сколько влезет, и вернусь”. Отпустил его Бог на землю, набрал крестьянин еды и пошел обратно к могиле, а родные везли за ним тележки с припасами. За ними ковыляли нищие, прося подаяния. Но всю снедь сбрасывали в могилу. Только один пирог, упавший в грязь, дали нищему. Когда же мертвый вернулся в рай, он увидел, что на его столе лежит один этот грязный пирог. На примере этой притчи мы можем увидеть, как средневековый белорус трактовал идею нерасторжимой связи жизни и смерти и того, как доброе дело, совершенное в этом мире, находит отклик в мире ином. На примере этой притчи можно судить о характерных требованиях белорусского этноса по отношению к его представителям — о требовании доброго отношения к тому, кто беден и слаб, щедрости, взаимопомощи и поддержке человека человеком.

Этика смерти всегда связана с религиозной концепцией, господствующей в этносе на данный момент. Почему так легко жертвуют жизнью исламские террористы или камикадзе? Потому что уверенность в посмертном вознаграждении превалирует над страхом смерти как таковой.

В русском отношении к смерти настойчиво звучит православный мотив посмертного воздаяния: “Смерть по грехам страшна. Не бойся смерти, бойся грехов”.

Но в то же время дерзновенное русское озорство проступает даже в отношении к смерти:

Смерть в деревню к нам пришла,

Со сватьей и сватом.

Мово выбрала дружка,

А я ее — ухватом!

2. Отношение к судьбе, свободе, воле

Французам свойственно неприятие судьбы как таковой. Они считают, что основные человеческие достоинства – собственная воля и разум. Об этом писал М.Монтень: “Разумный человек не потерял ничего, если он сохранил самого себя” [67,.101].

Жители “туманного Альбиона” верят в данную Богом судьбу (и в этом — воздействие протестантизма с его учением о предопределении), но полагают, что человек должен принимать эту судьбу достойно. Англичанин с детства приучен считать, что любые жизненные испытания – от розог в школе и нетопленой спальни до смертельной болезни – даны свыше в качестве дополнительного шанса закалить характер. Главным достоинством человека для него является аамообладание. Невзгоды надо встречать с “жесткой верхней губой”, т.е. стоически — только так можно выдержать все испытания. В этом смысле показателен афоризм Фрэнсиса Бэкона: “Нет ничего более умного, чем заставить колеса собственного ума вращаться вместе с колесом Фортуны” [67, 121]. Здесь выражены вера в судьбу и убеждение в необходимости личной активности ради достойного выполнения своего предназначения.

Третий пример отношения к судьбе и к свободе воли — в русских и белорусских пословицах и поговорках: “Нiчога не зробiш – лёс такi”, “От судьбы не убежишь”, “Что на роду написано, тому и быть”. Фатализм здесь соединен не с активностью, а с пассивной покорностью судьбе, с пониманием терпения как одного из высочайших человеческих достоинств.

Однако, делая попытку такого сравнительного анализа, необходимо помнить, что динамика этнического стереотипа и самого этноса к настоящему времени существенно изменила это отношение (как и многие этнокультурные ценности).

3. Идея счастья, блага

Понятие блага зачастую зависит даже не от характера самого этноса, а от конфессиональной принадлежности его членов. Но ведь религия и выбирается народом из принципа ее соответствия самому его духу. Так, японцы, принявшие и буддизм, и даосизм, и конфуцианство, до 20 века отвергали христианство: мысль, что вера нужна для того, чтобы обрести счастье в загробном мире, казалась им торгашеской и унизительной.

Высшее благо для китайца – познание Дао, но для конфуцианца это познание заключается в безусловном следовании моральным нормам и в убеждении, что в мировой иерархии всему и всем есть присущее место, не соответствовать которому – значит нарушить вселенскую гармонию.

Счастье в понимании буддиста – это уход от жизни или восприятие ее как иллюзии, “просветление”, достижение “истинной реальности”, т.е. нирваны. Отсюда, по мере распространения буддизма в Индии, возраставшее в национальном характере (во всяком случае, до 20 века) пренебрежение к мирским благам по сравнению с созерцанием, социальная и личностная пассивность и особое уважение к духовной стороне бытия.

2. Роль этнокультурных ценностей в бытии народа

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Любой культурный феномен
Народ нация цивилизация субэкумена
Одним из всемирных культурных языков
чем для русского
Стереотип помогает нам выстроить каркас мировидения