ΛΛΛ     >>>   

Толкин Д. О волшебных сказках

(отрывок)
Перевод А.П.
По изд.: "Московский хоббит". М., 1988 г.

Фантазия
Человеческий ум способен создавать мысленные образы вещей, налично не существующих. Способность эту естественно называют (или называли раньше) воображением. Но в последнее время - в специальном, а не в обыденном словоупотреблении - под воображением часто понимали нечто большее, чем просто, производство образов, последнее приписывается фантазии, фантазированию (Fancy, что есть сокращенная и уничижительная форма более старого слова Fantasy). Тем самым делается попытка (я бы сказал, что ложная) толковать воображение ограничительно - как "способность придавать идеальным образованиям ту внутреннюю связность, которая присуща реальности".

Кому-то может показаться смешным, что человек, в этой области столь мало ученый, дерзает иметь свое суждение по такому почтенному вопросу, но я решаюсь признать указанное словесное различение филологически некорректным, а соответствующий анализ неточным. Способность ума создавать образы есть нечто целостное, единое, и это единое должно по праву называться "воображением". Восприятие образа, способности схватить его импликации и контролировать его, необходимые для успешного выражения, могут различаться по четкости и силе, но это различие количественное, а не качественное. А вот способность найти такое выражение, которое наделяло бы образ (или казалось наделяющим) "внутренней связностью реальности"2, есть нечто другое, и она должна носить другое название: "искусство", связующее звено между воображением и конечным результатом, соучастие в творении (sub-creation), под-создание. Я дошел до того места, когда мне требуется слово, которое охватило бы творящее искусство само по себе, и то качество необычайности, изумительности выраженного Образа, которое является неотъемлемой сутью всякой волшебной сказки. Следовательно, мне придется присвоить себе способности Шалтая-Болтая и воспользоваться фантазией для своих целей: т.е. к прежнему, более высокому смыслу этого слова - тому, в котором оно есть синоним "воображения" - присоединить вторичный оттенок "ирреальности" (т.е. несхожести с Первичным миром), непорабощенности наблюдаемыми "фактами", словом - фантастичности. Таким образом, я не только осознаю семантическую связь между "фантазией" и "фантастическим", но и радуюсь этой связи: фантазии - с образами тех вещей, которые не только "не присутствуют налично", но которые действительно не могут быть вовсе обнаружены в нашем Первичном мире, или относительно которых общепринято это считать. Однако, говоря об этом, я ни в коей мере не могу позволить себе какого-либо умаляющего тона. То, что это суть образы вещей, не принадлежащих Первичному миру (буде таковое возможно), является их достоинством, но не недостатком. Фантазию (в этом смысле) я считаю не низшим, но высшим видом Искусства, поистине наиболее чистой его формой и - когда она состоялась - наиболее могучей.

Фантастическое, конечно, обладает с самого начала одним преимуществом: изумляющей необычайностью. Однако это преимущество обычно оборачивается против фантазии, создавая ей дурную славу. Люди не любят, чтобы что-то их "изумляло". Они не любят углубляться в дела Первичного Мира, точнее - в знакомые им незначительные отблески его. Поэтому они, глупо и даже не без злонамеренности, смешивает фантазию со сновидением, а ведь в последнем нет Искусства3, и с психическими расстройствами, при которых теряется всякий сознательный контроль: с бредом и галлюцинациями, Ошибка ли это, злой ли умысел, вызванный некоторым беспокойством и, как следствие, неприязнью, - это - не единственная причина подобного смешения. Фантазии присуща еще одна невыгодная особенность - ее трудно осуществить. И я думаю, что Фантазия - это под-создание, соучастие в творении, скорее в большей, чем в меньшей степени.

Однако на практике оказывается, что "внутренней связности реальности" тем труднее достичь, чем более перекомпонованный материал образов будет отличаться от исходной организации материала наличных элементов Первичного Мира. Подобной "реальности", конечно, легче достичь посредством более обыкновенного, "трезвого" материала. Поэтому фантазия слишком часто остается неразвитой. Она использовалась и используется легкомысленно или только полусерьезно, или только для декора; она остается лишь на уровне "фантазирования". Всякий получивший по наследству механизм фантазии, связанный с человеческим языком, может сказать: "зеленое солнце". Многие смогут потом это представить и изобразить. Однако это еще не все - хотя уже это может оказаться более впечатляющим, чем те многочисленные "жизне- и бытоописания" которым присуждают литературные премии.

Создать Второй Мир, в котором зеленое солнце будет на своем месте, так что мы будем воспринимать его внутренне с очевидностью доверяя воспринимаемому, - для этого необходимо приложить и мысль и труд, и это потребует еще особого мастерства, подобного мастерству эльфов. Мало кто сможет даже поставить перед собой такие трудные задачи. Но когда подобная попытка сделана и в какой-либо мере удалась, тогда мы имеем редкостное произведение Искусства: причем искусства именно повествовательного, "сочинительского", в его исходной и наиболее плодотворной разновидности.

В искусстве лучшим средством воплощения фантазии служит слово, собственно литература. А в живописи, например, видимое глазу представление фантастического образа оказывается технически слишком проста, вследствие чего рука склонна обгонять сознание и даже возобладать над ним. В результате мы часто получаем глупость или патологию. Поистине несчастье, что Драму, - вид искусства, фундаментально отличающийся от литературы, принято рассматривать либо как нечто единоё с литературой, либо как отдельную ветвь литературы. Одним из опосредованных следствий этого является пренебрежение уже в литературе к фантастическому элементу.

В чем здесь дело? У критиков имеется естественное стремление расхваливать те формы литературы или "вымысла", которые они сами предпочитают, врожденно и благоприобретенно. В стране, которая создала столь великую Драму вообще, которой принадлежат произведения Уильяма Шекспира, - критика сама тяготеет к излишнему драматизму. Однако Драма естественно враждебна Фантазии. Фантазия, даже простейшего рода, вряд ли может с успехом быть воплощена в форме Драмы, когда последняя получает должное, т.е. зрительное и звуковое воплощение. Но фантастические реалии не должны служить предметом подделки. У людей, переодетых в говорящих животных, может получиться буффонада или пародия, но не Фантазия. Хорошей иллюстрацией этому может служить крах такого незаконно- рожденного жанра, как пантомима. Чем она ближе к настоящей инсценировке волшебной сказки, тем она хуже. Ее можно терпеть разве лишь тогда, когда сюжету и его фантастическим элементам отводиться роль простых подпорок фарса, и ни в какой части спектакля ни от кого не требуется хоть малейшая "вера" в происходящее. Все это. конечно, отчасти связано с тем, что постановщики спектаклей должны (или пытаются) использовать механические устройства для представления чего-либо Фантастического или Магического. Однажды я видел так называемую "пантомиму для детей", точно следующую сюжету "Кота в сапогах", в котором было даже и превращение великана в мышь. Будь все это удачно сработано, это либо напугало бы зрителей, либо оказалось бы всего лишь высококлассным фокусом. Поскольку же на самом деле не было ничего, кроме остроумных световых эффектов, постольку результатом был не временный отказ от недоверия, а такие операции над ним, как повешение, утопление или четвертование. При чтении "Макбета" я находил, что ведьмы - вполне терпимы: они несут определенную повествовательную функцию, и им присуща некоторая мрачная значительность, хотя они вульгарны и являют собой довольно жалкий образец своей породы. Однако в постановке они почти невыносимы. Они были бы невыносимы совершенно, если бы не слабое воспоминание, сохранившееся от предшествовавшего прочтения. Мне говорили, что я воспринимал бы все это иначе. если бы держал в сознании ту эпоху, когда на ведьм охотились и их судили. Но это все равно, что сказать: если бы я считал ведьм возможными, полностью вероятными в Первичном мире; другими словами, когда они перестают принадлежать "Фантазии". Этот довод означает полную сдачу позиций. Полный распад или деградация - вот судьба Фантазии, когда ею начинает пользоваться драматург, даже такой как Шекспир. "Макбет" по сути - это произведение драматурга, которому (по крайней мере, в данном случае) следовало бы написать рассказ, если уж у него были умение и терпение, потребные для написания драмы.

Существует, на мой взгляд, еще одна причина, более серьезная, чем беспомощность сценических трюков. Драма, по самой своей природе, уже есть попытка произвести своего рода подделку(или, по меньшей мере, подмену) магического: в зримом и слышимом виде воплотить людей, воображенных в некотором повествовании. Это, само по себе, уже есть попытка подделки волшебной палочки. Ввести, пусть удачно в отношении механических приспособлений, в этот квазимагический вторичный мир дополнительные фантастические или магические элементы, - значит, претендовать на создание некоего внутреннего "третичного" мира. Но это уже чересчур. Может быть, это и не невозможно; но я никогда такого не видел. По крайней мере, в этом случае мы имели бы дело не с обычным видом Драмы, ибо в драме движущиеся и разговаривающие люди воспринимаются как само собой разумеющееся орудие Искусства и Иллюзии.

Именно по той причине, что в Драме персонажи и сцены не воображаются, но актуально осуществляются, она, Драма, фундаментально отличается от повествовательного искусства; хотя при этом пользуется сходным с ним материалом (слова, стихи, сюжет). Итак, если вы предпочитаете Драму Литературе (в чем откровенно признается множество литературных критиков) или же если вы черпаете свои критические теории из драматической критики, - вы склонны к неверному пониманию Рассказа в чистом виде и к подчинению его ограничительным принципам сценического действия. И, например, персонажи, самые гнусные и скучные, будут для вас предпочтительнее вещей. Все, что связано с деревьями как таковыми, очень мало может найти себе места в пьесе.

А вот "священные драмы" (мистерии) - те представления, которые часто устраивались для людей эльфами, волшебными существами, как о том говорят многочисленные древние свидетельства - могут рождать фантазию, обладающую такой реальностью и непосредственной достоверностью, которую невозможно достичь посредством каких-либо рукотворных механизмов. В результате эти драмы так, в целом, действовали на человека, что он переходил границ Вторичной Веры. Участник мистериальной драмы телесно пребывает (или ему это кажется) внутри Вторичного Мира. Этот опыт мог быть очень схож со Сновидением и, как кажется, их иногда путали (люди). Однако можно сказать, что находясь внутри мистериальной драмы, вы находитесь внутри некоего сна, который грезится какому-то другому сознанию; знание этого тревожного обстоятельства может ускользнуть от нас. Непосредственное восприятие Вторичного Мира - это нечто слишком сильнодействующее, и поэтому мы отдаемся Первичной вере, сколь бы ни были чудесными события. Вы обмануты - другой вопрос, входит ли это (всегда или когда-либо) в намерения эльфов. В любом случае, сами они не обманываются. Для них - это форма Искусства; и это отличается от Чародейства или Магии, если выражаться точнее. Они не живут в нем, хотя, возможно, могут возводить себе пребывать в нем значительно дольше, чем люди-артисты. Первичный Мир, реальность, одинаков для эльфов и людей, если даже и различно ими воспринимается и оценивается.

Нам нужно какое-нибудь слово для обозначения этой эльфийской силы, однако все слова, которые здесь использовались, оказались ныне утратившими ясный смысл и границы применимости. Вроде под рукой лежит слово "Магия", и я уже пользовался им выше4, однако здесь я бы воздержался от него: "Магическое" следует зарезервировать за тем, что делают Маги. Искусство - это человеческая деятельность, рождающая вторичную веру (хотя та и не является единственной или конечной целью этой деятельности). Эльфы также способны к искусству этого рода, по крайней мере, так утверждают многие свидетельства. Но для обозначения специфически эльфийского и более сильного искусства я буду (за отсутствием менее спорного слова) пользоваться словом Чарование. Чарование порождает Вторичный мир, в который могут войти и создатель, и зритель; и пока они будут внутри его, он будет непосредственно восприниматься ими.

Но в чистоте своей это восприятие, по стремлению и направленности является художественным. Магия же производит изменения в Первичном мире (или претендует на это). Безразлично, кому приписываются занятия ею - духу или смертному, и она, конечно, отличается от Искусства и Чарования. Магия - не искусство. Но техника. Она нацелена на могущество в этом мире, на власть над вещами и волями.

К обретению этой эльфийской способности, чарования, - и устремлена фантазия, и когда успешна, приближается к этой способности больше, чем какое-либо другое ив человеческих искусств. В сердцевине многих написанных людьми историй о волшебных существах лежит, явно или скрыто, чисто или с чем-то смешанно, это стремление к живому, реализуемому искусству под-создания; оно, сколь бы ни было сильным внешнее сходство, внутренне абсолютно отличается от той жажды личного могущества, которая характеризует собственно мага. Эльфы в своей лучшей (но в чем-то опасной) части, порождены именно этим стремлением к под-созданию. Именно от них мы и можем узнать, что за стремление и порыв движет человеческой Фантазией - даже если эльфы являются (или постольку, поскольку они являются) только лишь продуктом самой Фантазии. Подделки только раздражают это творческое стремление - будь то невинная, но топорная бутафория драматургов или злые фокусы магов. В сем мире это стремление не может найти себе удовлетворения, а потому оно непреходяще. И пока оно не подверглось порче, оно не ищет ни возможности быть обманутым, ни колдовства или господства. Оно ищет сотоварищей, с которыми можно было бы разделить взаимное обогащение, творчество и наслаждение, - но не рабов.

Для многих людей Фантазия - это под-создающее искусство, которое играет странные шутки с миром и со всем, что в нем есть, которое комбинирует существительные и переставляет прилагательные, - она кажется подозрительной, если не противозаконной. Кому-то она казалась лишь детской глупостью, чем-то, пригодным лишь народам и индивидам в пору их детства. Что же до вопроса о законности, то я лишь процитирую краткий отрывок из письма, которое однажды я написал человеку, определявшему миф и волшебную сказку как "ложь". Хотя справедливости ради следует сказать, что он был достаточно добрым и путанным человеком, а потому называл создание волшебных сказок "посеребрением лжи". -

"Прекрасный сэр, - ему я отвечал, -
Хоть человек когда-то страшно пал,
Хоть человек давно и отчужден,
Но не всецело безнадежен он.
Еще на троне он - пусть в низшем мире, -
И сохранил лоскут былой порфиры.
Он Под-создатель. И Единый Свет
В нем преломлен на множество цветное
И ткет живые формы бездну лет
Из одного сознания в другое.
Пусть в мире мы пустот не пропускали,
Пусть в каждой щелке - эльф иль гоблин въяве,
Пусть мы драконьи зубы засевали
И даже пусть творить богов дерзали, -
Мы все еще в одном свободны праве:
Самим творить, и по тому закону,
По коему мы сами сотворены".
Фантазия - это естественная человеческая деятельность. Она, несомненно, не разрушает и даже не оскорбляет Здравый Смысл. Она также и не притупляет вкус к восприятию научной истины и не мешает ему. Напротив, чем острее и яснее разум, тем более высокую фантазию он произведет. Если бы люди оказались в таком состоянии, в котором они не хотели бы или не могли воспринимать правду (фактическую или очевидную), тогда и Фантазия была бы невозможна, покуда они бы не излечились. И если они когда-либо окажутся; в этом состоянии (а это вовсе не невозможно), то тогда Фантазия исчезнет и обратится в безумие.

В основании творческой Фантазии лежит твердое убеждение, что вещи мира таковы, каковы они явлены под солнцем; однако быть убежденным в истинности фактического - это не значит быть его рабом. Истории и стихи Льюиса Кэрролла основаны не на факте, а на логике, и этим определяется характер их своеобразной бессмысленности. Если бы люди действительно не могли отличать человека от лягушки, то никогда бы не могло появиться сказок о царевне-лягушке.

Конечно, и в фантазии может быть перебор. Она может быть плохо сработана. Она может быть поставлена на службу злу. Она даже может вводить в заблуждение умы, ее произведшие. Однако к чему из сделанного человеком в этом падшем мире, все это не может быть отнесено? Люди смогли вообразить не только эльфов, - они также придумали богов, и поклонялись им, поклонялись даже таким, которые были предельно искажены злом их же авторов. Они создавали богов и из другого материала: из своих понятий, из своих лозунгов, из своих денег; даже их науки и их социальные теории требовали человеческих жертвоприношений. Фантазия остается правом человека: мы творим по своей мере и своими производными способами, потому что мы сами сотворены: но не просто сотворены, а сотворены по образу и подобию Творца.

Восстановление, избавление, утешение
Может быть, и верно, что возрасту старости (отдельного человека или всего того времени, к которому мы принадлежим) присуще некоторое бессилие. Однако, в основном, люди сейчас приходят к этой идее из-за того, что они только изучают волшебные сказки. Аналитическое изучение волшебных сказок - плохая подготовка к тому, чтобы с наслаждением воспринимать их или их сочинять; равно как историческое изучение драмы всех народов и времен вряд ли поможет получить удовольствие от конкретного спектакля или написать пьесу. Изучение действительности может стать подавляющим фактором. Исследователь легко подпадает под ощущение того, что в результате всех трудов ему удастся собрать лишь несколько листьев, часто попорченных или совсем увядших, из бесконечно богатой листвы Древа Сказаний, усылающей Лес Времен. Кажется бессмысленным добавлять что-либо в эту лесную подстилку. Разве возможно придумать новый лист? Все облики - от почки до раскрытого листа, все оттенки цветов - от весенних до осенних - давным-давно как известны.

Однако это не совсем так. Семя дерева может взрасти почти в любой почве, даже в столь закопченной (по выражению Ленга), как почва Англии. И весна, конечно, не становится реально менее прекрасной от того, что мы уже видели ее или слышали о подобных событиях. Никогда, от начала мира до его конца, события однородные не были тождественными. Каждый лист - дуба, ясеня и терновника - есть уникальное воплощение прототипа ("паттерна"); и для некоторых древ именно этот год будет годом воплощения, хотя дубы выгоняли почки и зеленели листвой на протяжении жизни бесчисленных поколений людей.

Мы не разочаровываемся, или не должны разочаровываться, в рисунке от того, что каждая линия должна быть либо прямой, либо кривой; мы также не бросаем живописи от того, что существует только три "основных" цвета. Мы можем позволить себе быть взрослыми в искусстве, в его восприятии и занятиях ими, поскольку много поколений предков нам предшествуют. И в наследовании этого богатства кроется опасность скуки или стремления к оригинальности, что может вызвать отвращение к точной линии, тонкой форме и сочному цвету, а еще - опасность придти к простой манипуляции со старым материалом, к его эксплуатации, изощренной и бессердечной. Но реальное избавление от этой усталости состоит не в нарочитой неуклюжести, грубости или бесформенности, не в том, чтобы изображать все темным, и не в брутальности изображения, и не в смешении цветов от зыблющейся неясности к серой беспросветности, не в фантастическом усложнении форм: до глупости и - далее - к безумию. Мы нуждаемся в восстановлении. Мы должны суметь заново взглянуть на зелень; синее, желтое и красное должны снова ошеломлять (но не ослеплять) нас. Мы должны встретить кентавра и дракона; а потом, как древние пастухи, внезапно увидеть лошадей и собак - и волков. Сказки и помогают нам в подобном восстановлении. В этом смысле, только интерес к ним может вернуть нас в детство (или задержать нас в нем).

 ΛΛΛ     >>>   

Именно через волшебные сказки мне впервые было дано почувствовать мощь слова
Толкин Д. О волшебных сказках 1 история
Лири Т. От йиппи к йаппи