<<<     ΛΛΛ     >>>   

*
Догмат о человечестве Христа - это раскрытие неизреченного обнищания Бога, страдания Бога. Он также нам и необходим, как догмат о Его Божестве. Не книги об этом надо читать, а стоять в ночь на Великую Субботу и слушать "Припевы на Непорочных", когда "дыхания моего Податель бездыханен носится"... когда "Троицы един во плоти ради нас претерпе смерть".
"Иисусе, сладкий мой и спасительный Свете, во гробе темне како скрылся еси!.. Жизнь како умираеши!"
"Жизнь во гробе положился еси, Христе, и ангельские воинства ужасахуся, снисхождение славяще Твое".

*
Если мы совершаем что-либо, например, постимся или богословствуем (иногда очень рьяно) вне голгофского света, то мы на данный момент находимся вне Церкви. "Не любящий брата пребывает в смерти" (1 Ин. 3, 14), а значит, пока "не любит", он не пребывает в Церкви, так как "Церковь Бога Живаго" и смерть - несовместимы.
Митр. Антоний (Блюм) пишет: "Где нет любви - нет и Церкви, есть только видимость, обман, который отталкивает людей. Вот почему пустуют наши храмы; отпадает молодежь... Помоги нам, Господи, стать Церковью, а не только видимостью ее" (Слово на притчу о расслабленном).
Голгофой создана Церковь, это "цена" ее создания, и только этой ценой мы можем входить в нее.

*
По слову Божию, любовь противопоставляется беззаконию, угождению плоти, т.е., иначе говоря, несвятости. "И по причине умножения беззакония, во многих охладевает любовь" (Мф. 24, 12).
"Только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти, но любовью служите друг другу" (Гал. 5, 13).
Святость в христианстве это и есть любовь, а нелюбовь - не святость.
Природа любви не постижима, как природа божественная, но одно мы знаем, что если есть гордость, то значит нет любви, что любовь есть смиренное забвение о себе, что она есть отдача себя для других: для Бога и детей Божиих.
Грех же, наоборот, есть "память о себе" и забвение других, самоутверждение и самоукорение, грубо-физическое или тонко-душевное. Поэтому все грехи есть большой или малый отказ от любви, большая или малая гордость. "Попечение о плоти, - говорит апостол, - не превращайте в похоти" (Рим. 13, 14), не самоуслаждайтеся, не побеждайтесь своей самостью. Но не то же ли самое, только в душе, совершается в общении с людьми, когда вместо отдачи себя им, заботе и тревоге о них, я занят опять же собой и внутренне себя пред ними утверждаю, и, разговаривая с ними, посматриваю на себя в зеркало?
А когда я стою на молитве, то не бывает ли так, что вместо Бога я молюсь "на самого себя" - любуюсь собой и пребываю в тщеславии. Во всем этом и во множестве другого, - когда я осуждаю, обижаюсь, раздражаюсь, ненавижу, присваиваю, жадничаю, - я в основе делаю всегда одно и то же: утверждаю себя, свою грешную самость, свое "Я", вместо "не Я", вместо Бога и людей, вместо любви.
И наоборот. Перечислив многие совершенства, к которым мы призываемся (а в их лице все остальные совершенства), апостол заключает: "Более же всего облекитесь в любовь, которая есть совокупность совершенства" (Кол. 3, 14), ибо в ней совокупно существует весь путь к Богу. Она излагает гордость, отметает самость и самоугождение - плоти и духа. Вот почему существует мрак не только разврата, но и ложной добродетели, не только безделия, но и подвига, или, как говорили святые отцы, "лучше поражение со смирением, чем добродетель с гордостью" ("Отечник" еп. Игнатия). Вот почему истинная святость и любовь есть одно и то же. Блаженный Августин так говорил: "Всякая добродетель есть любовь".
Для того, чтобы понять это опытно, некоторым нужно прожить десятки лет, слушая слова Отцов, учителей светлейшего подвига. Это корень аскетики, которая и есть - борьба за любовь в себе и в мире.

*
Епископ Феофан Затворник, говоря о непрестанной молитве, учил: "Существо дела в том, чтобы приобресть навык стоять умом в сердце. Надо ум из головы свесть в сердце и там его усадить, сочетать ум с сердцем" (Добротолюбие, т. 5). Иначе говоря, все дело в том, чтобы "сочетать ум" в любви. Вот в какую глубину ведут нас Отцы, в какое тепло! А мы-то, бедные, только начнем молится, как уже "стоим умом" в тщеславии все на том же месте: в самих себя. Макарий Великий говорил: "Надо иметь ум пригвожденным к любви Христовой" ("Беседы и слова", 288).

*
У святых отцов очень много сказано о том, что спасение человека от греха, или, иначе говоря, его возведение к Богу, идет через ближних, через людей, и через них же идет к нему его духовная смерть.
Мы можем на людей злобиться, перед ними гордиться, на них дышать похотью; в этом трояком зле мы умираем. И мы можем любить человека, смириться перед ним и взирать на него чистым оком. И, когда это в нас совершается, мы вдруг познаем, что каждый человек - это "нерукотворный образ", за которым стоит Сам Христос. Практика христианской жизни поэтому и сводится к тому, чтобы между мной и каждым человеком всегда стоял Христос... Надо видеть людей только через Христа.

*
Вот почему надо писать о любви и нелюбви, о святости и несвятости. Здесь узел духовного бытия.
Но писать о любви - значит, прежде всего писать о смирении, точнее говоря, - о смирении любви, так как "любовь не ищет своего", но забывает о "своем" и отдает "свое" в смирении. Только смирение может о себе забыть. Смирение есть сама природа отдающей себя, жертвующей собою любви.
"Чтобы положить основание любви, надо начать с жертвы", - так "святоотечески" сказал военный летчик Экзюпери.
Смирение и есть "жертва": "Жертва Богу - дух сокрушен, сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит" (Пс. 50).

*
В одном письме 1937 года о. Серафим (Батюгов) писал о смирении так: "Смирение - это непрестанная молитва, вера, надежда и любовь трепетной души, предавшей всю жизнь Господу. Смирение есть дверь, отверзающая сердце и делающая его способным к духовным ощущениям".

*
Самое, может быть, трудное в смирении, - это смиренно не требовать от других любви к себе. Наверное, можно воздыхать об этом ("Господи! - я замерзаю"), но нельзя требовать, даже внутренно. Ведь нам дана заповедь в нашей любви к людям, но заповеди о том, чтобы мы требовали любви к себе от этих людей - нам нигде не дано. Любовь и есть в том, чтобы ничего для себя не требовать. И когда это есть, тогда опускается в сердце, как солнечная птица, Божия любовь и заполняет все.

*
О. Валентин Свенцицкий говорил мне: "Вот мы учим о любви и смирении, а случись, что нам в автобусе наступят на ногу, и мы тотчас же этого человека ненавидим".
Смирение на словах есть порождение гордости, учили отцы. Всякий, стремящийся к христианскому мышлению, без большого труда, а иногда с каким-то большим удовольствием скажет о себе, что он "великий грешник", или на просьбу о молитве ответит по утомительному стандарту: "Моя молитва недостойная". Но попробуйте сказать о себе искренно: "Я просто нехороший человек" или "я нечистый человек" - и вы поймете, как это трудно, может быть даже непосильно.

*
Я помню смерть матушки Смарагды. В это майское утро я шел к обедне и по дороге зашел узнать о больной. Когда я вошел на крыльцо, то увидел, что две ее келейницы стаскивают с чердака давно приготовленный гроб. "Как матушка?" - "Плохая". Я прошел в комнату, где около постели были три женщины, наверно, самые близкие ей по духу. "Читай отходную", - сказала одна из них мне. Я начал читать вполголоса, но не прочел и страницы, как услышал уже какой-то совсем другой, задыхающийся шепот: "читай! читай!" и понял, что уже "подносится чаша"! Когда-то задолго до этого, матушка сказала: когда человек умирает, к устам его "подносится чаша". Мы еще долго стояли в тишине. Когда умирает святое сердце, это уже не скорбь, а только таинство.
Вот почему, когда через 8-9 лет после ее смерти я приехал на несколько часов в этот городок и пошел на кладбище, то, увидев среди сплошного снега, занесшего в ту зиму даже кресты, верхушку ее креста на бугре, я, к удивлению проходящего мальчишки, сошел с узкой тропинки и буквально пополз по снегу к этому еле видному знаку, как утопающий к острову, и, подобравшись, целовал его со слезами, как целовал бы материнский крест.

*
В реальности Церкви, в ее духовной жизни, все такие трудные для интеллигентов и молодых христиан понятия, вроде "добродетели" или "благочестия", принимают тепло и жизнь необычайных, но понятных вещей.
О понятии "подвига" уже я говорил. Вот еще несколько трудных слов.
"Добродетель есть вещь некая горячая и зело приличная возжечь пламень любви Божией и сотворить душу всю огненной" (преп. Никита Стифат). "Благочестие... есть то, чтобы призирать (опекать) сирот и вдов в их скорбях и хранить себя не оскверненным от мира" (Иак. 27).
"Бесстрастие есть не то, чтобы не быть бориму от бесов, но то, чтобы, когда они борют нас, пребывать необоримыми" (блаж. Диадох).

*
Вернувшись после ссылки в Москву в 1925 г., я был раз на литургии у о. Валентина Свенцицкого. Я пришел к ее концу, и, когда он вышел с заамвонной молитвой, меня поразило его лицо. Я иначе не могу передать моего впечатления, как сказать, что это было лицо человека, который только что принес себя в жертву, принес реально и мучительно, и вот сейчас выходит к нам, никого еще не замечая от потрясения. Я тогда понял, что такое стигматы*.
А свою глупость я проявил и здесь. Вместо того, чтобы подождать его для разговора, мне нужного, я вошел в алтарь. И вот он властно поднял руку, останавливая меня, и сказал: "Сюда могут входить только верующие в Бога. Вы в Бога веруете?" Мы не виделись три года, а он, получив обо мне неверные сведения, проверял меня, дерзнувшего войти в святая святых.

*
Женщина умирала в больнице, в коридоре, и все никак не могла умереть, заживо разлагалась. Родных не было, никого не было. Наконец, ночью позвала одну няню, которая ее жалела, и велела слушать ее исповедь. Исповедь была страшная, за всю жизнь, а священника нельзя было позвать. Няня исповедь приняла и утром отнесла в церковь, а к вечеру женщина умерла.

*
Когда я писал о Достоевском, я не заметил еще одного источника для "Карамазовых". Это "Откровенные рассказы странника". Там рассказывается про одного князя, который ударил камергера, и тот на следующий день умер. Затем, через 6 недель, он стал являться князю, а также все другие обиженные им люди. Наконец, и он осознал свои беззакония, исповедался, дал свободу служившим ему людям и пошел скитаться по России нищим, служа по дороге всем бедным. Причем, "лишь только я на сие решился, - рассказывал он, - как тут же кончились беспокоившие меня видения. Я чувствовал такую отраду и сладость от примирения с Богом, что я не могу вполне сего изобразить. Вот здесь я опытно узнал, что значит рай, и каким образом разверзается Царствие Божие внутри сердец наших". Эта запись странника, - действительный факт. А вот запись в романе Достоевского о "таинственном незнакомце", тоже убившем человека и приходившем к светскому еще Зосиме: "Радость чувствую и мир... Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было... Предчувствую Бога, сердце как в раю, веселится" (ч. II, кн. 6, гл. 2).
"Предчувствую Бога!" - какие духовно верные слова умел находить этот удивительный человек.

*
Говорят, что о. Владимир Криволуцкий, придя домой из лагеря и ожидая скорой смерти (он знал, что у него рак), сам отпел себя, т.е. совершил над собой обряд отпевания. И недавно я понял, что это как-то возможно, что человек может вдруг отойти от самого себя и, глядя на себя сбоку, горько заплакать не о "себе", а вот об этом лежащем рядом бездыханном грешнике, сделавшем так много для того, чтобы затемнить лик Спасителя.
"Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть и вижду во гробех лежащую по образу Божию созданную нашу красоту безобразну, бесславну, не имущую вида".

*
Я ничего не понимаю в мировом страдании, кроме одного: в него вошел Творец мира, в него послал Он Своего Любимого Сына. Христианство учит о страдающем Боге, страдающем не по вине, а по состраданию, по любви. А если так, значит, страдание не страшно, так как его не отделишь от любви и не отделишь от Бога. "Страдает плотию Бог..."
Вот почему мы с дерзновением просим: "Страданий Твоих общника мя покажи" (Стихира на Госп. воззв. Вторн. 2-й нед. Великого Поста).

*
Таня - молодой искусствовед - собирала иконы. У нее стали допытываться: "Уж не верующая ли ты?" Она отвергла: "Я неверующая". Потом попала в психиатрическую больницу, и вот, лежа в инсулиновом шоке, т.е. без сознания, она громко спрашивала: "Господи, есть ли ты? Скажи мне: есть ли ты?"

*
То, что Флоренский как-то прислушивался к Оригену, заметили все и осудили, а вот то, что он приблизил нас к ощущению геенны, мало кто заметил. Даже если он сомневался в вечности геенны, а он не сомневался в том, что она есть, и подвел нас к ее краю, и дал заглянуть. А не заглянувши, мы ничего не поймем, и, тем более, ничего не сделаем.

*
Церковная статистика 1907 года: Епархий - 66, число церквей - 51.413, часовен - 20.113, библиотек при церквах - 19.659, монастырей мужских - 622, женских - 218, монашествующих мужчин - 17.583, женщин - 52.927 (вместе с послушниками в обоих случаях) (Ист. Вестн. 1916, 10).

*
В 1959 году две женщины, одна из которых и сейчас еще благополучно живет, поехали к матушке Матреше. Матрешкой ее звал народ, шедший к ней во множестве за праведность, хотя монахиней она не была. Она жила в районе Куликова поля, на берегу Красивой Мечи, у стен закрытого монастыря, основанного блаж. Илларионом, русским подвижником первой половины ХIХ века и тоже не имевшим никакого духовного звания. Матреше в это время было уже за 80 лет. Замуж она никогда не выходила, жила с детства в бедности со своей матерью в деревне, окружающей монастырь, и в течение более чем 50 лет занималась тем, что ходила читать псалтирь по покойникам. Когда она была еще совсем молодая, вспыхнула в той местности эпидемия холеры. "Вот отчитаю я, - рассказывала она, - всю ночь по одному, по двум, приду домой, чтоб отдохнуть, а мама говорит: "Матреша, вот приходили такие-то, они совсем бедные, им нанять невозможно, уж ты пойди сейчас, почитай и у них". Начну возражать: "Мама, да ведь я устала!" А она скажет: "Как же быть-то, ведь они бедные. Ты уж сходи". Я вздохну, да и пойду. Однажды мне пришлось так за сутки над пятерыми читать. А у иных помещение было такое, что только гроб стоит с покойником, из которого еще что-то все течет, совсем рядом. Мне соломку постелят для стояния, а сзади мне по ногам дверь хлопает с холодным ветром. Вот, наверно, оттого у меня ноги и больные". Жила она в наше время в старой баньке, ушедшей уже настолько в землю, что приоткрытая дверь не закрывалась, образуя некий "лаз" в метр высотой крохотного помещения, где на каких-то полатях она и лежала, не вставая от болезни уже многие годы. Последние 4-5 лет помещение зимой совсем не отапливалось, кроме только как от огня ее свечи, при свете которой она вычитывала богослужение по книгам и молилась. От приходящих к ней людей она ничего не брала, кроме вот этих свечей. Но всех она встречала с любовью, хотя иных обличала тут же, при всех, а кто не знал молитв, особенно "Верую", наделяла их списками, которые для нее готовили более грамотные ее ученицы. Покормить ее к ней приходила ее племянница, но в ее теплый дом, стоявший в этой же деревне, она отказывалась переехать, так до смерти и дожив в своей холодной избушке в постоянной молитве за людей.

*
Одна старая женщина недавно прислала своим близким письмо. В нем такая фраза: "Помолитесь о мне грешной, да не измет Господь души моей в день нечаяния, в день злобы".

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Говорил златоуст
Молитвы
Говорил весь светящийся радостью